— Вы-то вот с Курил уезжать не хотите…
— Я другое дело, граница мой дом. А Кирьянову в декабре только двадцать пять стукнет… Всех ведь их всегда жалко, когда они уезжают, — Баулин улыбнулся: — Тебя-то самого, конечно, не все только добром вспоминают: и строг был, и придирчив. А как не быть строгим — граница. Ясное дело, зеленым юнцам не все тут по нутру, особенно вначале… Всех жаль, — повторил он, — а вот, честно признаюсь, ни с кем еще не было так тяжело расставаться, как с Кирьяновым. И не потому только, что он сделал для Мариши, моряк он был замечательный — сама честность, скромность и исполнительность. Да вдобавок к тому — волевой. Это ведь он два года назад, — Баулин посмотрел на календарь: — послезавтра будет ровно два года, оставался на острове один на один с разбушевавшимся вулканом.
— Как один на один?
— А так вот! Вроде коменданта… Словом, — добавил Баулин, — видимо, он не мог обойтись без этого «словом», — всех жителей острова пришлось эвакуировать на танкер «Баку». Да, представьте себе, первым на наш сигнал бедствия к пылающему острову подошел именно танкер.
— Зачем же остался на острове Кирьянов?
— Сообщать по радио о ходе извержения. История в своем роде примечательная… А кто в январскую стужу трое суток сторожил в забитой льдами бухточке у мыса Туманов шхуну-хищницу? Опять же Алексей.
Баулин сверил наручные часы с корабельными.
— Ну, мне пора собираться в дозор.
Он снял с вешалки кожаный реглан, заглянул в спальню, молча прощаясь с дочкой, и сказал, притворив дверь:
— А если бы знали вы, сколько я с этим чертушкой Алексеем Кирьяновым возился, сколько он поначалу мне нервов перепортил!.. Да, и не я один — и парторг наш боцман Доронин, и комсомольская организация… Хотите верьте, хотите нет, а я уже было думал, что горбатого только могила исправит, собирался списать Кирьянова на берег, пусть, думаю, покрутится где-нибудь в хозкоманде. Такой был заносчивый, строптивый. Ни замечания, ни выговора, ни внеочередной наряд на камбуз — ничто на него не действовало. На гауптвахту он отправлялся прямо-таки с удовольствием. «На губе, — говорит, — я посплю вволю».
Баулин помолчал.
— Впрочем, откровенно говоря, вероятно, и я был поначалу в чем-то виноват, не сразу разгадал натуру Алексея, не сразу вник в его прошлое…
— Как же все-таки из Кирьянова получился такой отличный пограничник? — удивился я.
— А все началось с первого шквала, — Баулин снова посмотрел на часы, — Сейчас-то уже некогда… Напомните, расскажу в другой раз… Спокойной ночи, располагайтесь как дома.
— Чем утром накормить Маришу?
— Что ж вы думаете, мы живем как бобыли? — рассмеялся капитан третьего ранга, — Мы с соседями одна семья… Да Мариша раньше вас встанет. Она еще сама вас чаем напоит, она у меня самостоятельная!..
Провожая Баулина, я вышел на крыльцо. Мы обменялись рукопожатиями, и его высокая, слегка сутуловатая фигура исчезла в густом, липком тумане.
Снизу из-под утесов доносится тяжелый, перекатистый гул океана.
ПЕРВЫЙ ШКВАЛ
Проснувшись среди ночи, я не вдруг сообразил, где нахожусь, прислушался: под утесами ревел штормовой накат, дробно постукивали ставни, завывало в трубе.
Я поискал было портсигар, но вспомнил, что в доме не курят. Снова уснул и очутился во власти бушующего океана. Тщетно пытался я ухватиться за пляшущее бревно: меня относило все дальше и дальше от берега. Внезапно взошло слепящее солнце, и чья-то заботливая рука коснулась моего плеча.
У дивана, на котором я спал, стояла одетая, умытая, причесанная Маринка.
— Дядя, у тебя болит головка?
— Нет, не болит, — пробормотал я в смущении.
— А почему ты кричал? Тебе приснился страшный сон? Да? — спросила она участливо, — А я сегодня во сне летала. Высоко, высоко, выше вулкана. И ни чутельки не боялась! Папа говорит: если летаешь во сне — значит растешь.
Комнату озаряло редкое для Курил солнце. Стол был накрыт к завтраку.
— Кто же открыл ставни?
— Я сама! — ответила Маринка.
— Ты сама и чайник вскипятила?
— Разве можно! — удивилась Маринка, — Папа не велит мне зажигать керосинку, он говорит — я могу учинить пожар. Чайник скипятила тетя Таня, наша соседка. Тетя Таня и печку истопила и камбалу поджарила.
Мы не спеша позавтракали, прибрали за собой.
Неожиданно Маринка вздохнула.
— А еще я видела во сне маму…
Синие глаза девочки затуманились, чистый лобик пересекла морщинка.
— Ты покажешь мне свои игрушки? Хорошо? — обнял я ее, желая отвлечь от печальных мыслей.
— Покажу… Потом…
За окном громоздились суровые скалы, мрачно высился конус вулкана с желтовато-серым столбом дыма над кратером. И я подумал, как все же нелегко жить здесь, на голом каменистом пятачке, окруженном вечно неприветливым океаном.
И вдруг в комнате как-то сразу все потускнело: на солнце наползла туча. С океана наплывали клочья тумана, конус вулкана как отрезало.
— Сейчас бус пойдет, — сказала Маринка: — «Старик» макушку спрятал.
«Стариком» на острове называли вулкан, это я знал, но что такое «бус»?
— Бус — это дождик, такой мелкий-мелкий, словно из ситечка, — объяснила Маринка. — Ох, и не любил его дядя Алеша! Лучше, говорит, штормяга, чем бус.
Ну, что ты скажешь?! Хотя и понятно, что дети, выросшие в суровой обстановке, среди взрослых, развиваются раньше обычного, невольно перенимают и речь старших и их манеру разговаривать, однако житейские познания Маринки, ее рассудительность мало сказать удивили — поразили меня.
Поразили меня и ее игрушки. Коллекция яиц морских пернатых — то маленьких, в темных пятнышках, то больших, каких-то бурых, то почти прозрачных, то похожих на грушу дюшес — нанесла мне форменное поражение. Разве мог я ответить на вопросы Маринки, какие именно из яиц принадлежат тупикам, какие кайрам, гагарам и гагаркам, глупышам, бакланам или различным чайкам!
А Маринка все это знала.
Не в лучшем положении оказался я и тогда, когда она с гордостью показала мне засушенных крабов, морских ежей, звезд и коньков и целый гербарий водорослей.
— А где же твои куклы? — спросил я в полной растерянности.
— Хочешь, я лучше покажу тебе мой вельбот, — предложила она.
Я полагал, что Маринка достанет из ящика игрушечную лодку, но оказалось, что нужно надеть плащ и, покинув дом, пройти к соседнему сараю. Моросящий дождь и впрямь словно высеивался из низко нависших туч.
Маринка отворила дверь, и глазам моим предстала маленькая, однако отнюдь не игрушечная, а самая настоящая шлюпка с парой весел, рулем и еще какими-то незнакомыми мне принадлежностями. Маринка забралась в лодку и в течение нескольких минут убедила меня, что в сравнении с ней, шестилетней девочкой, я просто-напросто невежда: то, что я наивно назвал багром, оказалось отпорным крюком; рукоятка руля называлась вовсе не рукояткой, а румпелем; маленький бочонок именовался анкерком, деревянный совок для отливания воды — лейкой.
— Кто же это сделал тебе такую замечательную лодку?
— Не лодку, а вельбот, — поправила Маринка, — Мне построил его дядя Алеша, — Она начала развязывать брезентовый мешок: — Сейчас я покажу тебе рангоут и паруса…
Весь день я провел на морбазе. Баулин тоже был занят (у командира всегда хлопот полон рот), и мы смогли поговорить, как и накануне, только за вечерним чаем, когда Маринка уже опять спала.
Я, смеясь, рассказал капитану третьего ранга, как его дочь повергла меня в смятение своими познаниями в морском деле.
— Когда только вы успели обучить ее всем этим премудростям?
— Заслуга, увы, не моя, непричастен! — шутливо развел он руками, — Все дядя Алеша…
Опять этот Алексей Кирьянов! Настоятельный совет штабного офицера: обязательно расспросить Баулина о Кирьянове; вчерашний рассказ капитана третьего ранга о том, как Кирьянов спас Маринку во время моретрясения, мельком упомянувшего при этом и о других подвигах старшины первой статьи, наконец, вчерашнее же заключительное замечание Баулина о том, что пришлось немало повозиться с Кирьяновым, прежде чем тот стал отличным моря-ком-пограничником… Разве мог я после этого не напомнить про обещанный рассказ о первом шквале?..
— Про Алексея многое можно рассказать, хоть книгу пиши, — улыбнулся Баулин, — Но уж если рассказывать, то и утаивать ничего не следует. Думаю, Алексей не будет на меня за это в обиде. Познакомился я с ним лет пять назад в Ярцеве, есть в Смоленской области такой старинный городок. Я приехал туда для отбора призывников: подберу, думаю, для пограничного флота крепких, грамотных русских парней! Невелика беда, что они моря не видали, привыкнут, была бы закваска!.. Словом, увидел я среди других новобранцев Кирьянова — крепыш, заглянул в его личное дело — комсомолец, из колхозников, окончил педагогическое училище — и решил: подойдет.
Баулин наполнил чаем третий или четвертый стакан, положил в него тоненький ломтик лимона. Я пожалел при этом, что захватил из Владивостока не ящик, а всего десяток лимонов.
— Призывная комиссия, — продолжал он, — работала в просторной горнице старого дома; из-под пола тянуло, как из погреба, на улице февраль, минус двадцать! Железная печка раскалилась, но, можно сказать, без толку: даже мы, офицеры и врачи, поеживались, а призывники ведь раздевались донага! Подошла очередь Алексея Кирьянова. Пока его выслушали, измерили, взвесили и так далее, он аж посинел.
Баулин усмехнулся:
— Только тем, что парень так сильно продрог, я и объяснил себе тогда его невыдержанность. Врач попросил, чтобы Алексей открыл рот, а он вдруг как выпалит: «Нельзя ли поскорее, мы не лошади на ярмарке!»
Мой сосед майор-танкист скривился, шепчет: «Ну и тип! Я бы, — говорит, — не взял его ни за какие коврижки». Ну, а я взял, взял, и с этого-то дня и начались испытания моих нервов и порча крови.
Баулин залпом выпил успевший остыть чай, расстегнул ворот кителя.
— Взбреди мне в голову назначить Кирьянова старшим по вагону. Объявляю об этом. А он: «Я не хочу быть старшим, увольте!..» Спокойненько объясняю: приказы, мол, не обсуждают, а выполняют. Тут же сделал Кирьянову замечание, что когда отвечают командиру, то встают и называют командира по званию. «Хорошо, — говорит, — учту на будущее».
— И вы все-таки назначили его старшим?
— Нет, конечно…
Баулин машинально наполнил чаем мой стакан.
— В общем поехали. Молодежь подобралась в команде замечательная: форму еще не надевали, а вовсю старались держаться заправскими моряками. Ну, думаю, все в порядке! И тут — бах! На одной из станций Кирьянов чуть было не отстал от поезда, пришлось стоп-кран в ход пускать. Отчитываю его, а он опять с самым невинным видом: «Я не виноват, что поезд всего полторы минуты стоял, я еле-еле письмо успел в почтовый ящик опустить…» Между прочим, письма он строчил штуки три за день. Заберется на верхнюю полку и катает страниц по семь, по десять. Такое впечатление, будто его никто и ничто не интересовало, кроме этих писем. Едем берегом Азовского моря, ребята все глаза проглядели. Зовут Алексея: «Смотри, Кирьянов, море!..» А он: «Я не привык любоваться пейзажами по команде!» — и уткнулся лицом в перегородку. В общем про все кирьяновские фокусы рассказывать не стану, не интересно; одно скажу: за дорогу он не только мне, всей команде не полюбился.
Баулин усмехнулся:
— Посмотрели бы вы, к примеру, как Алексей койку заправлял! Курам на смех! С месяц якобы не мог научиться. И как только свободное время, знай строчит свои бесконечные письма.
Представьте, за полгода ни разу ни в кино не сходил, ни на вечер самодеятельности, ни на одном собрании не выступил. Только купаться любил, и то все больше в одиночку норовил. Ему и прозвище подходящее дали, раком-отшельником стали называть… Да, забыл сказать; мы ведь приехали на Черное море, в А., в школу младших морских специалистов…
— И как же Кирьянов учился?
— Вполне свободно мог учиться на «отлично», как-никак, педучилище окончил. А он еле-еле тянул на тройки. Ему, дескать, век моряком не быть. Особенно туго подвигалась у него морская практика. К примеру, на занятиях плетут маты — ковры или дорожки из пеньковых тросов. Наука вовсе не хитрая, у всех получается хорошо, а у Кирьянова не коврик, а не поймешь что! Да еще и пререкается: «Я, — говорит, — продажей ковров промышлять не собираюсь…» В наказание наряд ему вне очереди: картошку на камбузе чистить, у него и тут готов ответ: «Лучше картошка, чем маты!..» На гауптвахту — я вам уже говорил — он отправлялся вроде бы даже с удовольствием: «Отосплюсь!» И почему-то особенно он вдолбил себе в голову, будто ему вовек не постичь, как управлять парусами. А ведь тоже не так уж хитро. «Я, — говорит, — в жизни и без парусов обойдусь…» Меня из терпения вывести трудно, но тут, знаете ли, и я просто кипел: «Погоди, — думаю, — обломаю твой упрямый характерец, не я буду, если ты не станешь на паруса богу молиться…» Кричать на Кирьянова я, конечно, не кричал, но на учениях под парусами всегда ставил его на самое ответственное и тяжелое место.
Баулин потрогал чайник:
— Не подогреть ли? С лимоном сто стаканов выпьешь…
Вскоре вскипел второй чайник.
— Словом, — продолжал свой рассказ капитан третьего ранга, — не попади мы в хороший шквал, наверное, Алексей долго еще считал бы, что в школе ни добра, ни пользы не получишь. Короче говоря, учения под парусами в тот день были назначены, как обычно, на восемь утра. Погода выдалась замечательная: в небе ни облачка, ветерок, как по заказу, и вскоре мы зашли в море миль за шесть, берег — черточка.
Баулин отхлебнул из стакана.
— Было начало мая, время зимних штормов давно минуло, солнышко пригревало, и все мои подопечные и сам я были, как говорится, в наилучшем расположении духа. Только Кирьянов по обыкновению хмурился и держал в руках шкот так, будто это не шкот, а змея. Чтобы вам все было понятно дальше, скажу, что шкот — снасть из пенькового троса и служит он для управления гиком — горизонтальной рейкой, к которой привязывается нижняя кромка паруса, то есть для перевода гика во время лавирования с одного борта шлюпки на другой.
Вы ведь знаете, наверное, что шлюпка может идти под парусами разными галсами, в зависимости от того, с какой стороны дует ветер, — ложиться на разные курсы, двигаться к цели не по прямой, а по ломаной линии. Случается необходимость повернуть шлюпку в обратном направлении и лавируя идти на парусах против ветра. Всем этим мы на учениях и занимались. Ветер, как вам тоже известно, нередко дует не с одинаковой силой, а порывами, шквалами. За этим нужно следить самым внимательнейшим образом: прозеваешь — и внезапно налетевший шквал сразу наполнит паруса и опрокинет шлюпку. Поэтому-то шкоты не завертывают, не закрепляют, а всегда держат на руках свободно, чтобы в случае нужды быстро перейти на другой галс, подтянуть парус, либо вовсе его убрать. Это первейшая морская заповедь, а ее-то Кирьянов и нарушил.
Баулин нахмурился, барабаня по столу пальцами.
— Не дай бог никому попасть в такой переплет!
— Вы же сказали, что погода была замечательная, ни облачка?
— Вот облачко-то как раз и появилось. Минуло уже несколько часов, как мы вышли на учения. Я хотел было повернуть обратно, но ветер, и без того не очень сильный, совсем вдруг стих. Паруса не шелохнутся; море — зеркало, только марево над ним дрожит. Словом, полный штиль. Без ветра и солнце стало куда ощутимее. Зной словно разлился вокруг. И чайки исчезли, и игрунов дельфинов не видно. Вам никогда не доводилось испытать неподвижный зной? Пот льет изо всех пор, одежда прилипает к телу, каждая частица воздуха, который вы вдыхаете, словно насыщена расплавленным солнцем. И главное — немыслимая тишина, воспринимаемая как предвестие чего-то грозного, неотвратимого. Меня охватило тревожное предчувствие, и я видел, что встревожены и все мои ученики, хотя они не могли, конечно, даже подумать, что вскоре все вокруг станет дыбом. А я знал: будет шквал, да не какой-нибудь легонький, раз-два шевельнул, качнул и умчался в сторону, а из тех, что бывалые моряки называют чертовой мельницей.
— Откуда вы это знали?
— Облачко подсказало. Оно появилось над горизонтом внезапно, не так чтоб уж очень высоко, белое, и не с округлыми краями, как у кучевых облаков, а какое-то растрепанное. Вокруг все притихло, все неподвижно, а оно несется, будто кто-то могучий, всесильный подгоняет его. Не мешкая, я скомандовал «весла разобрать», но паруса не убрал, полагая, что первые порывы ветра будут не такими уж резкими, и мы с их помощью хоть мили полторы, да пробежим. Повернули к берегу, идем на веслах с предельно возможной скоростью: тридцать один гребок в минуту — большего с молодых моряков я не мог и требовать. Они-то, ясное дело, не представляли еще, почему я так тороплюсь. А я оглянулся и понял, облачко меня не обмануло: там, где всего несколько минут назад оно неслось одно, вдогонку за ним с еще большей стремительностью мчался уже целый косяк облаков и не нежно белых, а сизо-свинцовых. Зеркальную гладь моря внезапно пересекли темные полосы ряби. Солнце сияло по-прежнему, но расплавленного зноя как не бывало. Глядя на стремительные зловещие облака, я почувствовал сначала едва ощутимое дуновение, а когда обернулся к моим ребяткам и скомандовал взять паруса в рифы, то есть сократить их площадь, то в затылок мне дохнуло уже как из кузнечных мехов, паруса заполоскались, снасти захлопали. Прошло еще каких-нибудь минуты три, и все море почернело, а туча, не отдельные облака, а именно туча, закрыла полнеба. Теперь уже мне не нужно было объяснять, что надвигается. Ребята поняли — зевать некогда. Я порадовался тогда, что на лицах у них не было и тени страха, который неизбежно влечет за собой на море беду.