Не долетая перевала Матча, на высоте около четырех тысяч метров, вертолет совершил посадку. Кругом расстилалось блестящее море снега, и в нем, как обломанные зубы, торчали черные остроконечные скалы. Справа вздымалась гора Игла, и острая тень ее ложилась на снежный цирк. Зеравшанский ледник могучим белым потоком уходил на запад, а на восток круто падал другой ледник — изломанный, разбитый, беспокойный. За ним виднелась горная страна, где чудовищные скалы со странными очертаниями громоздились одна на другую, а дальше в голубой дымке тонула Фергана — жемчужина Средней Азии, древняя страна семидесяти городов.
Ни звука, ни ветерка. Торжественное безмолвие подавляло. Можно было подумать, что путники забрели на поле битвы, где яростно сражались между собой целые хребты, и, изрубив друг друга в куски, горы навеки остались здесь, их каменные тела занесло белым снегом.
Рудаков пробил каблуком заледеневшую корочку и набрал в горсть сыроватый слипающийся снег.
— Вот, — сказал он, — урожай 2000 года. Мы с вами стоим на чистом хлопке. Каждый комок снега — это хлопковая коробочка. Но мы возьмем его сейчас. Через полгода мы превратим его в пряжу, а через год — в сарафаны и костюмы.
Летчик шумно рассмеялся. Ему, молодому, общительному, было не по себе в этом торжественном безмолвии.
— А где мы возьмем сарафаны для 2000 года? — спросил он.
Министр взглянул на него одобрительно. Этот парень нравился ему все больше и больше.
— Вы задали хороший вопрос, — сказал он, — Конечно, одним черным льдом мы не обойдемся. Нельзя все болезни лечить одним лекарством или в вашем деле, например, все грузы возить на самолетах. Самолеты сами по себе, барки сами по себе. Так и у нас. Мы навалимся на пустыню разными способами, разной водой — и черным льдом, и каналами, и опреснением. И в конце концов мы добьем пустыню.
Раскатистый пушечный выстрел раздался за спиной. Что это? Неужели сказочные великаны все еще сражаются? Нет, это просто снежная лавина.
И вдруг солнце померкло, все вокруг потемнело. Рудаков протер глаза, пальцы были черные. И рукава, и пальто, и шлем, и лопасти винта вертолета, и снег под ногами — все матово-черное. А Сорокин, превратившийся в негра, махал руками и кричал восторженно:
— Это же наши, Митрофан Ильич! Наши летят!
Белки его сверкали на чумазом лице, с волос сыпалась смолистая пыль.
Вслед за первым самолетом показался второй, третий, четвертый. Они проносились на бреющем полете над ледником, волоча дымчатые хвосты распыленной краски, и на ослепительно сверкающий снег ложились черные полосы, похожие на расщелины. Появились другие звенья над соседним склоном. На белой ленте ледника они чертили иероглифы. Казалось, самолеты хотят записать на вечном льде рассказ о новой победе человека над природой.
— Товарищ министр, садитесь, мы поднимемся в воздух.
— Не надо (Рудаков задыхался от волнения). — Включите микрофон. Передайте им: «Прекратить беспорядок.
Пусть кладут на ледниках поперечные полосы от края до края. Красить надо только южные склоны, незачем тратить краску на северные. Пусть действуют с умом: они же пилоты, а не маляры».
— Пилоты, а не маляры, — кричал Сорокин в микрофон.
Минут через десять, исчерпав запасы краски, самолеты ушли на северо-запад. Сорокин выбрался из кабины. Его щеки, лоб, льняные волосы были заляпаны черной грязью, но на лице сияла счастливая улыбка. И снова они вдвоем, первобытная тишина окружала их. Только вместо ослепительно сияющего снега теперь лежала вокруг мрачная черная равнина.
— И небо стало темным, — заметил летчик.
— Да, да, — отозвался Рудаков, — так и должно быть. Это замечено в Арктике давным-давно. Над ледяными полями небо светлее, чем над открытой водой.
Он замолк. Не хотелось тревожить тишину словами.
Неожиданно явственный звук нарушил молчание. Клик-кляк! Это было похоже, как будто капля упала на камень. Под ногами что-то шелохнулось. Митрофан Ильич отступил в сторону — в следах было мокро.
Черный снег был тепловатым на ощупь, становился ноздреватым, набухал водой. И вот, звеня льдинками, запел первый ручеек.
Ледник начал таять.
Теперь очередь была за солнцем, и оно делало свое дело: солнце превращало фирновый снег в мокрую кашу, солнце гнало бесчисленные ручейки, и все они, звеня, стуча камешками, крутясь в рытвинах, бежали вниз, то смывая краску, то окрашивая белый снег. Ручьи падали в трещины, бурлили, вытачивая ледяные колодцы и спиральные лестницы, пробивали ходы в толще ледника, просачивались к подошве, выбивались сбоку; они несли тепло, а тепло рождало новые ручьи.
Солнце принялось за дело. Там и сям на поверхности ледника сверкали озерца, наполненные чернильной водой. Солнце вытачивало ледниковые столы под большими плоскими камнями и, полюбовавшись на свое искусство, обрушивало их тонкие ножки. Солнце разрушало ледник, лепило ледяные фигурки и ломало их, как ребенок, забавляющийся с кусочком пластилина. Но что бы оно ни творило, все превращалось в воду, и нарастающий черный поток с ревом вырывался из грота в самом низу ледника.
Окраска продолжалась больше месяца. Тонким слоем черной пыли была покрыта свободная от морены верхняя часть Зеравшанского ледника, его притоки — ледники Скачкова, Толстого, Ахун и другие, ледник Рама, полоса вечных снегов от горы Обрыв до перевала Матапан и снежные поля в долине Ягноб-Дарьи.
Река прибывала. Уже на девятый день после окраски гидрологи на станции в кишлаке Духаус отметили небывалый подъем воды. На двенадцатый день по верхнему течению реки начали возводить плотины на случай наводнения. Толпы людей собирались на лугах и с волнением глядели, как бурлили холодные волны, клокотали в фарватере, переворачивали валуны и набегали на берег, оставляя черную грязь.
Начальник Катта-Курганского водохранилища (так называемого Узбекского моря) сообщил в Министерство, что котловина не может вместить непредвиденных четырехсот миллионов кубометров воды (он так и сказал: «У меня море не резиновое!»). Поэтому обком принял меры, чтобы досрочно закончить оросительную сеть в новом районе.
Новый район принимал воду 10 августа в 12.00.
Небо было по-южному густо-синим, и в горячей синеве стояли горы, такие прозрачные, такие непрочные, что не верилось в их существование. Они казались морщинами на небесной эмали. Но белые паруса ледников были спущены сегодня, и там, где они находились прежде, в темно-синих пятнах можно было угадать полосы крашеного льда.
К полудню жара стала нестерпимой, и тени совсем съежились, залезли под подошвы. Но люди ждали; ждали узбеки — владельцы этой земли, их ближайшие соседи — туркмены и таджики, и казахи, и русские, и украинцы, и татары, и дунгане — как всегда, на новых землях селились все национальности.
Но вот прогремел пушечный выстрел, сверкнули на солнце ножницы, упала, извиваясь, белая ленточка и дрогнули тяжелые ворота шлюза. Черная и сердитая, вся в белой пене, вода заклокотала на бетонном дне канала, а там пошла и пошла, набирая скорость, наполняя русло, прямым ходом в пустыню.
И тотчас же на обоих берегах вскипели клубы пыли. Обгоняя воду, мчались всадники с радостной вестью. Мчались, сверкая клинками, соскакивая и взлетая на коня на ходу, крича неустанно:
Вода-а-а-а!
Впрочем, скакали они по традиции, главным образом для собственного удовольствия. Кони сделали только первый скачок, а о воде уже знали, воду увидели и в новых колхозах, и в далеких кишлаках, и в Самарканде, и в Ташкенте… на мерцающих экранах телевизоров.
И в новеньком домике, который вырос на скале над лаково-черным ледником, тоже клокотала и ревела черная вода… и за окном и на экране.
— Признаю… — сказал профессор Богоявленский, — Вынужден признаться. Мы, специалисты, упустили. Ничего не скажешь, вы оказались кругом правы, Митрофан Ильич!
Худой, с ввалившимися глазами, Рудаков сидел рядом в кресле, сидел… не лежал в постели.
— Жалко, что мы не с народом, — вздохнул он, — Но не рискую, знаете ли. После того полета в горы я прямо ожил. А потом опять жара, духота, нечем дышать. Вижу, одно спасение для меня — горный воздух. Поживу здесь, а годика через полтора попробую спуститься. Конечно, телефон, телевизор, вертолет, работать можно и тут. Но главное сражение — там, внизу. Все-таки добьем мы пустыню. Как полагаете, добьем?
Профессор начал охотно пересчитывать ресурсы: «Ледник Федченко мы покрасим в будущем году, он пополнит Вахш. Язгулемские и прочие ледники Памира пойдут прямо в Аму-Дарью, возьмем их для Кара-Кумского канала. А группу Хан-Тенгри трогать не будем: она для дружественного Китая. Из Пекина уже приезжали мелиораторы, просят помочь им оросить долины Яркенд-Дарьи…»
— А я вот что думаю, — прервал министр. — Ведь и у нас в России полезно подумать о черном снеге. Белый снег отражает до 80 процентов падающих лучей. Если подкрасить его. то он растает на месяц раньше. Весна придет не в апреле, а в марте. На месяц раньше трава… и всходы…
— Но эта титани… — начал было Богоявленский и осекся, — Я подсчитаю, я подсчитаю и доложу вам, Митрофан Ильич, Теперь я ничего не отвергаю без расчетов.
«Этот человек загадывает на десятки лет, — подумал он про себя, — как будто у него две жизни».
И словно отвечая на мысли профессора. Митрофан Ильич сказал:
— Мы, советские люди, живем дольше всех, потому что часть души у нас в Будущем. Больше волнений, больше хлопот, зато и радости больше. А Будущее приходит, когда его зовешь. Приходит и становится Настоящим.
Галапагосские острова знамениты потухшими вулканами и слоновыми черепахами. Чатам, один из островов этого архипелага, был когда-то населен ссыльными индейцами из Эквадора. Индейцы давно вымерли. Остался один старый метис, сухой и черный, как прокуренная трубка, и маленький Пепе.
— Мальчик, — сказал метис, — в кадушке нет больше солонины, а в лампе масла. Пойди в горы и выбери самого жирного самца.
Пепе, тонкий, узкоплечий, словно выточенный из темно-красного дерева, взял нож и легкое копье и вышел из дому. Их дом был построен из деревьев, выброшенных прибоем. Кругом простирались черные поля базальтовой лавы, выжженные солнцем и пересеченные глубокими трещинами.
Почва вздымалась, образуя множество усеченных конусов, увенчанных небольшими кратерами. Поверхность земли была пронизана порами, часто попадались озерца горькой воды.
Пепе воткнул в свои черные волосы серое перо сарыча — знак войны. Обычно он сражался с кактусами, которые бесчисленными полчищами подымались из долин. Они были высокими и темными и казались ему страшными. Но сегодня он искал черепах.
Было душно и жарко, как в раскаленной печи. Большие черные ящерицы злобно шипели на юного охотника, собирались стаями, садились невдалеке на гребнях пепла, свив кольцом хвосты, разевали пасти и страшно кивали головами. Когда же он подходил, ящерицы разбегались.
Черепах нигде не было. Ни среди кактусов, которыми они питались, ни на многочисленных тропах, проложенных ими к родникам. Пустынны были и горные источники, выбивавшиеся из-под скал среди пышных папоротников.
После долгих поисков Пепе спустился в уединенную мрачную долину. Прямо перед ним подымались неприступные стены кратера Синей Воды. Его зубчатые очертания трепетали в струях горячего воздуха.
— А где же синяя вода? — спрашивал Пепе, когда они бывали здесь с метисом.
— Никакой воды нет, — ворчливо отвечал старик, — Это просто название горы.
Но Пепе не понимал этого и упорно искал синюю воду.
В этой долине он увидел черепах. Они шли громадным стадом, тяжело передвигаясь на своих толстых ногах и вытянув вперед головы на длинных черных шеях. Вероятно, животные шли так уже несколько дней.
Мальчик, испустив воинственный клич, с разбегу вскочил на панцирь последней черепахи и начал перепрыгивать с одной на другую, пока все они не легли, как мертвые, втянув лапы и головы, и не стали похожими на груду камней, скатившихся в долину.
Тогда Пепе выбрал самую крупную впереди стада и вонзил ей в хвост нож. Этим способом индейцы узнают, достаточно ли жира накопило животное.
Черепаха с шипением вытянула голову и обернулась к нему. Ее голова была почти такой же величины, как голова Пепе.
— Матамата! — прошептал он в ужасе. По обломанному краю панциря Пепе узнал старого самца, считавшегося неприкосновенным и пользовавшегося здесь почетом.
Мальчик стал на колени и поклонился ему до земли.
— Матамата, — сказал Пепе, — прости меня, что я испортил твой хвост. Но я знаю, он заживет у тебя завтра же.
Голова животного окаменела, его маленькие, ничего не выражавшие глаза неподвижно смотрели на юного охотника. В конце концов Матамата, наверное, принял извинения Пепе, потому что медленно зашевелил передними лапами и пополз дальше. За ним двинулись и другие.
Пепе почувствовал, что черепахи мудрее его. Они всегда делали одно и то же и никогда не торопились. Но почему же жестокость человека, беспощадно истреблявшего их, не научила животных прятаться и защищаться?
Куда они шли? Мальчик целый час следил за ними. Черепахи проползли четверть километра, отделявшие их от кратера, и остановились.
Два года назад во время стоянки голландского парусника они точно так же в огромном количестве собрались в этой долине. Матросы наловили их тогда несколько сотен и каждую несли пять-шесть человек.
Теперь эти громадные беспомощные существа расположились среди лавы у самых стен кратера, неподвижно вытянув шеи, словно прислушиваясь к чему-то или вспоминая что-то древнее, давно забытое. Ни одна из черепах не шевелилась, и мертвая, гнетущая тишина стояла над долиной.
— Должно быть, они ищут синюю воду, — подумал Пепе.
Он взобрался на утес, чтобы лучше осмотреть окрестность, и вдруг увидел корабль, подходивший к острову. Это было таким редким событием в водах Чатама, что он забыл все и бегом пустился домой.
Корабль был испанский. Он бросил якорь в заливе, и с него спустили шлюпку. Матросы, вооруженные большими палками, направились в глубь острова.
— Так ты говоришь, что черепахи около большого кратера? — спросил метис.
— Их там сто, и сто, и сто, и еще гораздо больше, — сказал Пепе, — и Матамата ведет их.
— Матамата? — промычал старик. Он чувствовал перед старой черепахой суеверный страх, передававшийся из поколения в поколение.
— Они убьют его, — прошептал Пепе.
Через два часа испанцы вернулись и подошли к хижине.
— Куда девались ваши черепахи? — спросили они.
— Мои черепахи в загоне, сеньоры, — хитро ухмыльнулся старик, — Но если вам нужно свежее мясо, я могу вам его продать.
Заключили сделку, в которой большое место занимали табак и спирт.
— Пеле, проводи сеньоров к стаду, — сказал метис.
Пепе не двинулся с места.
— Слышишь, что я говорю!
— Я не пойду, — сказал мальчик и отступил на несколько шагов. Метис поднял камень. Пепе, как собака, отскочил еще дальше. Но матросы поймали его, надавали шлепков и втащили в дом.
— Мальчишка упрям, как бык, — сказал старик, — Я провожу вас сам, сеньоры.
Он припер снаружи дверь колом. В ту же минуту Пепе пролез через дымовое отверстие и очутился на крыше.
— Матамата! — закричал мальчик, — Уходи, о Матамата! Они идут убить тебя! Уходи, о Матамата!
Камень просвистел мимо его уха, и Пепе спрыгнул внутрь дома.
Вечером уставшие, но веселые матросы вернулись на корабль. Они настигли стадо в долине, обнесли его оградой из камней и наутро предполагали начать переноску живого груза на судно. Из предосторожности штурман оставил двоих людей на берегу. Вскоре они напились со стариком и растянулись перед хижиной.
— Караулить черепах! — кричал один из них, — не смехотворная ли это затея? «Останься здесь, Хозе, — говорит он мне, — покарауль черепах». Почему он не сказал: «Покарауль эти скалы, Хозе, чтобы они за ночь не убежали от нас!»