РАССКАЗ
Молиться где-либо на Рередосе было небезопасно.
Помещение было темным и тесным, мокрый земляной пол под ногами айятани Пардью пахнул чем-то таким, о чем священник предпочитал не думать. Его башмаки прохудились, и ноги изо всех сил старались избежать мерзкой жижи, протекавшей сквозь старую кожу. Он пытался — возможно, даже слишком — сосредоточиться на молитве, наполнить голос убежденностью, которую и сам не всегда чувствовал, но беспокойство было сильнее.
Число прихожан Пардью, казалось, никогда не менялось. Здесь хватало места для полудюжины человек, и полдюжины всегда присутствовало на его службах. Менялись лица — в зависимости от того, кто был послан на какое задание, и кто был еще жив, а кто нет. Война принесла перемены, и когда война закончилась и началась оккупация, это тоже многое изменило. Участники сопротивления были наиболее благочестивыми и отчаянно храбрыми людьми; им нужны были священники и безопасные места, где они могли бы обмениваться информацией и ресурсами. Здесь было и то и другое.
Его окружали люди, более длинные и худые, чем сумеречные тени. От них тоже исходило зловоние. Они пришли с агро-галерей, усталые и голодные, но, по крайней мере, они могли не беспокоиться о своих ногах. Священник отнюдь не завидовал болям в их костях от согнутых спин и плеч — им приходилось сгибаться, чтобы пройти в помещения, где он мог стоять во весь рост — но он завидовал их протезам, их длинным телескопическим голеням и похожим на лопаты ступням, позволявшим им не проваливаться в грязь по лодыжку.
— Император хранит, — произнес он, задумавшись, верит ли он в это сам.
— Император хранит.
Слова едва успели второй раз сойти с его уст, когда Пардью услышал, как кто-то с глухим стуком рухнул на пол. Упал человек, стоявший позади Пардью. Священник не знал его имени. Здесь больше не было имен, не было разговоров, не было даже слухов. Три года — долгий срок, чтобы выучить этот урок, но теперь никто не болтал, не делился слухами, не строил предположений. Все, что должно быть сделано — выполнялось молча. Его работа выполнялась лишь в тех местах, которые были ему указаны, с теми людьми, которые приходили к нему за укреплением сил и утешением; они приходили к нему потому, что, вопреки всему, верили — Император хранит.
Он был агентом Бога-Императора и Его возлюбленной Блаженной, он был катализатором движения сопротивления на Рередосе.
Оставив молитвенник, священник обернулся, увидев, как зловонный воздух закружился над рухнувшей фигурой. Айятани склонился над телом, молитвенник, висевший на цепи на его шее, стукнул по груди, и, отскочив, едва не ударил умирающего в лоб. С хрипом вздохнув, упавший человек поднял руку. Пардью сунул молитвенник в руки одному из рабочих и протянул чистую руку, чтобы сорвать с задыхающегося грудной фильтр.
Пардью пришлось дважды с силой ударить по фильтру, прежде чем он смог повернуть и снять его крышку с груди человека. Фильтр был забит зернистой фиолетовой массой спор, смешанных со слизью, от которой сельскохозяйственные рабочие так страдали, что в питейных заведениях, окружавших агро-галереи, где жили и работали эти люди, в качестве плевательниц использовались керамитовые ведра. Пардью видел, что эта дрянь способна изъязвить даже рокритовый пол и проесть любой материал, кроме самых непроницаемых.
Паства разошлась, пока Пардью пытался спасти одного-единственного человека в целом мире, пожираемом беспощадными оккупантами и задыхающемся от мерзкой слизи.
Священник-айятани протолкнул два пальца в дыру в груди человека, словно ребенок в банку с ореховым маслом, и, обводя ими по краю фильтра, выгреб отвратительную грязь, не позволявшую человеку дышать.
Сколько раз он делал это раньше? Десятки раз, не меньше, может быть, даже сотни. И сколько людей он спас?
Грязи было слишком много. Почему он не чистил свой фильтр? Должно быть, он не чистил его несколько дней. Или он хотел умереть?
Пардью уложил человека на спину. Он не хотел оставлять его лежать в холодной жидкой грязи, но выбора не было. Он оседлал тело, расположив колени по обе стороны от фильтра, и снова запустил пальцы в грудную полость. Сдавив тело коленями, он выдавил из фильтра еще порцию грязи и, собрав ее, бросил на пол, прежде чем начать вычищать следующую. Казалось, тело дышит, но это лишь действия Пардью, сдавливавшего ногами его грудь, вызывали булькающий хрип, ясно слышимый в горле трупа. Он был уже трупом. Его лицо стало серым, губы посинели. Глаза, безучастно смотревшие в никуда, вылезли из орбит, словно его душили удавкой. Это медленное удушение было хуже, чем удавка. Оно было хуже, чем что угодно.
— Святая… — начал Пардью, еще раз сдавив коленями грудь мертвеца. Почувствовав, как треснуло ребро, священник прекратил свои усилия, рухнув коленями в холодную грязь пола, ужаснувшись собственных попыток оживить мертвого.
Он вытер лоб тыльной стороной руки и опустил голову на грудь.
Он чувствовал, как зернистая слизь растекается под его коленями и заливает ноги. Здесь ему больше нечего было делать. Паства покинула его; он был один. Время, казалось, замерло, когда он склонился над телом еще на несколько минут. Его взгляд опустился на пол, скользкий от фиолетовой слизи, растекавшейся и впитывавшейся в землю вокруг мертвого тела, пузырившейся и разъедавшей истоптанный земляной пол. Ткань его брюк слегка обуглилась, и он оторвал разъеденные лохмотья, зная, что одежду невозможно будет починить.
Он заметил в фиолетовой слизи очертания каких-то твердых предметов, которых не должно было там быть. Пошарив пальцами в разлившейся слизи, он начал доставать из нее крошечные кусочки керамита, осколки, отбитые Император знает от чего. Они были очень мелкие и неровной формы; это явно была импровизация.
Пардью не видел таких раньше, но он понял, что это. Смерть этого человека не была бесполезной тратой жизни. У нее была цель. Этот человек пожертвовал собой, отдав жизнь на службе Богу-Императору, чтобы доставить информацию на керамитовых осколках в одну из многих законспирированных ячеек сопротивления в улье.
Пардью снял с пояса плоскую узкую фляжку и вылил немного ее содержимого в лужу слизи, но вода никак не подействовала. Подняв фляжку к губам, он прополоскал рот оставшейся водой, омывая ею язык и зубы, потом прополоскал горло и снова рот. Когда он решил, что этого достаточно, то выплюнул смесь воды и слюны в слизь и перемешал вспенившуюся массу пальцами, на которых уже не было верхнего слоя кожи, не говоря об отпечатках. У него была лишь одна пара перчаток, и он был скорее готов рискнуть своей кожей, чем их потерей.
Через несколько минут Пардью прекратил поиски и посмотрел на полдюжины неровных осколков, разложенных на пальце.
Пора было уходить. Внезапно Пардью понял, что это место больше не безопасно. Он был здесь слишком долго, и не сможет использовать это помещение снова. Стряхнув осколки с пальца во все еще открытую фляжку для воды, он натянул перчатки. Правая перчатка окажется безнадежно испорчена к тому моменту, как ему можно будет снова их снять, но мыть руки не было времени. Он чувствовал, как горят пальцы, как жгучая слизь разъедает его плоть.
Пардью вставил крышку фильтра обратно в грудь мертвецу и перевернул труп на бок, чтобы скрыть следы в слизи; вражеские солдаты-идиоты не догадаются заглянуть под труп.
Он не стал дожидаться появления экскубиторов с их узкими плечами, раздутыми животами и гротескными масками. Это были серокожие монстры со шлангами и разъемами, вживленными в бледную плоть, их резкие голоса раздавались из решеток респираторов вместе с булькающим хрипом и большим количеством все той же фиолетовой слизи.
Изобилие света снаружи на улице говорило Пардью обо всем. Не нужно было поднимать взгляд, чтобы понять, что где-то поблизости парит глиф, в шести или восьми метрах над землей. Его ярко сияющие руны кружились и пульсировали в воздухе, готовые пронзить разум любого несчастного, имевшего глупость посмотреть на них. Глифы летали над населенными регионами планеты, в поисках тех, у кого не было «разрешения», кто не носил на руках имаго или чьи имаго исчерпали срок действия. Они изменяли сам воздух своим эфирным светом и шумом, похожим на жужжание насекомых. Когда они обнаруживали какого-нибудь несчастного нарушителя, этот шум переходил в пронзительный вой. Пардью ощутил резкий острый запах аккумуляторной кислоты, который издавали глифы, прислушавшись, понял, что непрерывное гудение глифа было спокойным, и пошел в противоположном направлении.
Он не видел мальчика — единственный его контакт с активной ячейкой; Пардью не смотрел на него. Выучить этот урок было нелегко, но кто-то, следивший за ним, мог заметить обмен взглядами между ними, и тогда оба они попали бы в беду. Но Пардью знал, что мальчик здесь; мальчик всегда был здесь, ожидая следующего фрагмента головоломки, следующего сообщения, следующего приказа. Никто не знал, кто отдавал приказы. Пардью не знал имени ни одного из мальчиков, и, насколько ему было известно, они тоже не знали его имени. Он даже не знал, возможно, они все в ячейке были мальчиками. Он не знал, сколько еще священников-айятани участвует в сопротивлении. Он не знал, сколько еще ячеек в этом улье, в этих агро-галереях, на этом континенте, на планете. Были когда-то люди, знавшие такие подробности, но они все пропали, а те, кто остался, извлекли из этого урок.
Пардью скрылся. Он все время скрывался. Фактически все население планеты теперь скрывалось. Были слухи о боевых партизанских отрядах в одном или двух крупных ульях, но теперь очень мало достоверной информации могло поступать из одного места в другое; все каналы связи находились под контролем оккупантов, хотя их защита не была неприступной, и утечки информации использовались при любой возможности.
Связь была необходима для нормальной работы огромных агро-галерей на бескрайних равнинах Рередоса, земли которых использовались, чтобы выращивать продовольствие для оккупационных войск и на экспорт. Они кормили врага зловонной фиолетовой кашей из быстрорастущих мясистых стручков, которые начинали гнить, едва поспев, рассыпая споры, убивавших рабочих, которые ухаживали за растениями. А когда-то они выращивали лучшие зерновые культуры в галактике. Их не портили гибридизацией, не тормозили искусственно рост, не модифицировали генетически ради более высоких урожаев и практически не повышали их устойчивость к заболеваниям. Восемьдесят процентов продукции шло на продовольствие для армий Императора, но остальное, отборные двадцать процентов, тысячи лет служили сырьем для производства лучших сортов пива в Империуме.
Грудные фильтры защищали от пыльцы с тонких как бумага цветов лучших пород хмеля, росших в галереях, и не позволяли рабочим дышать на бесценные растения. Лучшие из рабочих награждались аугметикой, повышавшей их ловкость и позволявшей лучше выполнять нормы. Они могли не только ухаживать за самыми высокими и хрупкими частями растений, но их телескопические голени могли быть вытянуты так, что рабочие были способны проходить пешком большие расстояния в самых дальних туннелях без необходимости использовать машины, загрязняющие атмосферу.
Огромные сводчатые галереи тянулись по равнинам Рередоса, когда-то чистые, белые и сияющие; теперь две трети из них стали серыми и закопченными, сквозь их заляпанные фиолетовой слизью крыши проникало мало света, и зараза распространялась дальше. Растения хмеля давно погибли, выкорчеванные или сожженные охранниками, патрулировавшими агрокомплексы; рабочие продолжали трудиться, тонкие, хрупкие по сравнению с бледными угловатыми монстрами, охранявшими их, едва похожими на людей.
— Все? — спросил старик, сгорбившийся над стаканом чего-то, налитого из бочки, в которой когда-то — давно — вероятно, было пиво.
Женщина, стоявшая с другой стороны стойки, не взглянула на него; она еще раз вытерла полотенцем мутный стакан и поставила на полку.
— Нет, — сказала она.
— Осколки? — спросил старик, поднеся ко рту стакан, чтобы замаскировать произнесенное слово.
— Прошли, — сказала женщина.
— Мальчишка? — старик поставил стакан на стойку.
— Нет, — женщина направилась вдоль стойки к другому клиенту.
Они должны были вынести эти проклятые штуки из галерей. Большая часть туннелей была расчищена для посадки других растений, и только Император знает, какой вред эти новые растения могли им причинить. Они могли обуглиться, или споры могли вызвать коррозию, а если нет, то побочные эффекты множества смертей среди рабочих и слизь, которую выжившие каждый день вытряхивали из своих фильтров, могли причинить не меньше вреда. Они были самым важным ресурсом подпольщиков, ключом к тому, чтобы призвать Империум на спасение планеты.
Их нельзя был оставлять здесь, но вынести их оказалось долгим и трудным делом. Одна лишь первая часть работы — изготовить осколки и передать их священнику — уже дорого стоила подпольщикам, а время и ресурсы были уже на исходе.
Он не мог спросить, почему священник не передал осколки мальчику, или что священник собирался делать с ними. Он был сменен в два часа и не узнал даже имени священника, ничего о нем. Он вернется в ячейку ни с чем. Он часто и раньше возвращался ни с чем. Но раньше не было ничего настолько критически важного; ничего, что могло бы означать спасение целой планеты.
Лазган грохнул, дернувшись в руках Бедло, хотя должен был при выстреле издавать лишь треск и оставаться неподвижным. Бедло и его товарищи-подпольщики прятались в этом здании два дня, скрываясь от экскубиторов и глифов, пытаясь превратить свою ячейку в эффективный партизанский отряд. Как известно, тренировка ведет к совершенству.
Бедло давал советы и инструкции, его голос громко — слишком громко — звучал между выстрелами. Было бы лучше давать сигналы жестами, если бы новички могли их выучить, но сейчас приоритетом было изучение оружия.
Гаков лазган был дефектным. Он скорее убьет стрелка, чем врага. Бедло снял ремень лазгана, перекинув его через голову, и с отвращением отбросил оружие.
— Все, — крикнул он. — На инструктаж.
Веско взяла на плечо длинноствольный лазган и вышла. Она была в ячейке достаточно долго, и знала, что будет сказано на инструктаже. Они с Маллетом по очереди патрулировали периметр их «учебной базы», охраняя детей, пока те учатся быть партизанами. Сейчас была ее очередь.
Маллет подобрал неисправный лазган Бедло и начал разбирать его. Он говорил очень мало, но знал и любил оружие почти до помешательства. Для него война была лучше мира, а оккупация — еще лучше.
Бедло попал в эту ячейку почти случайно, когда его прежняя ячейка — третья по счету — почти вся погибла в перестрелке: глупая ошибка, случившаяся из-за того, что один из его товарищей-подпольщиков наткнулся на противника во время обычного обхода квартала улья. В произошедшей перестрелке погибло несколько вражеских патрульных под командованием старшего экскубитора, и противник в ответ со смертоносной эффективностью использовал гранатометы. Все обветшавшее здание обрушилось, и когда экскубитор пересчитал трупы и обнаружил, что Бедло и еще один или два подпольщика сбежали, он спустил пса.
Кто бы ни был этот вражеский мясник — а были слухи, что у него прямая связь с самим Архоном — он действовал старательно. До сих пор не существовало надежного способа убить проволка, не слишком велика была и вероятность успешно скрыться от него. Так что для Бедло это была уже четвертая ячейка, и первая, в которой он стал командиром. Он был с ними лишь несколько недель, когда и эта ячейка едва не была уничтожена. Он обошел двоих, став лидером ячейки, и сразу же начал вербовать новых подпольщиков. Бедло не знал, сколько времени был в ячейке Маллет, но Маллет казался просто неубиваемым. Он был прирожденным бойцом, но ему не хватало коммуникативных способностей, чтобы быть эффективным лидером. Веско тоже была отличным бойцом, и явно ветераном подполья, но и она устранилась от командования, и, казалось, была довольна, что Бедло взял руководство ячейкой на себя.
Когда подпольщики собрались в одном углу комнаты, стоя или сидя спиной к изрытым выбоинам, обгоревшим пласкритовым стенам, лицом к входу, откуда мог появиться предполагаемый противник, если бы он проник сюда, Маллет бросил лазган в руки Бедло. Командир поймал оружие правой рукой, и, взяв за цевье, подбросил, проверяя баланс. Баланс стал лучше, и лазган больше не издавал подозрительных звуков. Бедло повернулся и выстрелил. Звук выстрела получился больше похожим на треск — но еще недостаточно.