фантастическая повесть
Пролог
Давным-давно, когда Небесный Огонь светил гораздо ярче, а мир, который он согревает, был совсем юным, когда не было городов, а только небольшие селения, когда в лесах водилось много дичи, а реки кипели от обилия рыб, Люди рождались, росли, поддерживали огонь в очаге обоюдной любви, растили детей и умирали сами собой, без вмешательства Мысленного Вихря, который вам известен под именем хельма. Тогда хельма не было и в помине. Мир был хорош, и Людям нравилось в нем жить.
Хельм пришел неожиданно. Однажды с Золотой Дуги раздался гром. Но то была не гроза. Потом поднялся могучий ветер. Такого ветра не помнили даже Старейшие. Ветер срывал с деревьев не только листву, но и кору, сдувал с волн не только пену, но и сами волны, обнажая дно. Это был Ветер-Мужчина. Никто не знал тогда, что он — всего лишь предвестник настоящей беды. Настоящая беда пришла, когда ветер стих. Ветер стих, но успел пригнать тяжелые тучи, такие, что на мир среди бела дня опрокинулась ночь, и Люди забеспокоились, ибо подобного прежде не случалось.
Внезапно сверху, разрезая тьму, спустился огненный столб. Он был как сто, нет, как тысяча Поддерживающих Вертикалей в обхвате, а на вершине столба полыхала Железная Башня. Она грохотала, как снежный дракон, и плевалась колючими искрами, от которых вспыхивали деревья и мать-трава.
Смельчаки, пожелавшие приблизиться к опустившейся Башне, не смогли этого сделать. Они упали замертво, подойдя на расстояние полета стрелы. Родичи хотели их, согласно заветам предков, возложить на погребальные костры, но и родичам не удалось совершить задуманное. Когда до тел ушедших в Страну Вечной Осени дотрагивались, они рассыпались в прах. Но это было потом, когда огненный столб погас, а Железная Башня остыла.
Великий плач поднялся над миром. Жены оплакивали мужей, родители — сыновей, дети — отцов. Потом из Башни вышел Колдун и очертил в воздухе круг. И случилось страшное: близлежащие валуны пошли сами собой и за одну ночь сложились в громадные стены. Так возник Замок Судьбы. Потом пошел снег и серой пеленой скрыл Замок от взора Людей. Тем ничего другого не оставалось, как покинуть ставшие негостеприимными места. Никому не хотелось жить по соседству с камнями, которые умеют ходить.
Так начался Исход из Зимы, который продолжается по сю пору. Но теперь Исход вершится не по воле Людей…
С той страшной ночи прошло немало времени, и Старейшие стали замечать, что нравы Людей изменились не и лучшую сторону. Безгрешная прежде жизнь кончилась. Раньше мужчины охотились, промышляли зверя на прокорм семьям. Теперь они стали воинами, которым ничего не стоит напасть на соседей, лишить их достатка, а заодно и жизни. Женщины, прежде находившие радость у семейного очага, погрязли в пороках, о которых раньше и помыслить никто не мог. Все жаждут жить бездумно, предаваясь роскоши, жить, чтобы веселиться и праздно проводить время. Никто не хочет растить хлеб, пасти стада и добывать зверя. Грех убийства перестал считаться грехом — грехом ныне признается бедность. Но не Люди повинны в этом, основная причина всему — хельм. Мысленный Вихрь из Замка Судьбы. Хельм витает над миром, посещая время от времени чью-нибудь душу, и тот, в кого он вселился, перестает быть самим собой. Хельм заставляет своего раба поступать не по Закону Людей, а по воле колдуна из Железной Башни Под воздействием Мысленного Вихри человек способен на самые низкие, самые необузданные поступки, он становится страшнее самого страшного зверя.
Его нельзя остановить и образумить.
Его можно только убить.
Вы, рожденные через много поколений после появления Железной Башни, уже привыкли повиноваться хельму, вам, возможно, даже приятно, когда голос изнутри управляет вашими поступками, но помните, человек лишь тогда Человек, когда дух его свободен, когда он живет с другими Людьми в мире и согласии, когда он волен творить свою судьбу без вмешательства хельма!
Вы стали игрушкой под порывами Мысленного Вихря, вы поклоняетесь сильным, но я верю, когда-нибудь отыщется настоящий мужчина и, что гораздо важнее, настоящий Человек, и одолеет в честном поединке хозяина Замка Судьбы, и эта вера заставляет меня петь эту песню снова и снова!
Пусть свершится…
Уга Тангшен, «Тайная песнь о Железной Башне»
Глава 1
Прошлое: ведьма
Что-то, чему не было придумано названия в языке чиульдов, жуткое, как дыхание снежного дракона, как пробуждение огнедышащей горы, ждало во мраке и норовило вырваться наружу, словно за зыбкой границей между явью и небытием надоело таиться зеркальному отражению, и оно выпирало навстречу реальности, продиралось судорожными толчками, но Зазеркалье не пускало, вцепившись в это что-то всеми своими силами…
Эрзам закричал, но из горла вырвался только натужный клекот. Он открыл глаза и не сразу осознал, что во сне скатился с лавки под полог походной палатки. Эрзам выполз из-под груды звериных шкур, заменявших чиульдам спальное белье, и встал. Ноги дрожали. Но эта дрожь не была признаком боязни поединка, то была ответная реакция бойца, почуявшего над головой посвист вражеского клинка и готового свой клинок напоить чужой кровью.
Чтобы унять дрожь, Эрзам легонько прикоснулся к Поддерживающей Вертикали. Так чиульды именовали центральный опорный шест, на котором крепился двухскатный шатер палатки. Тот, у кого не было Поддерживающей Вертикали, был достоин презрения. Его место среди собак, сопровождающих княжескую дружину в походе.
Вечером на Поддерживающую Вертикаль торговец вешал безмен с набором бронзовых гирек, писец — заточенную палочку с раздвоенным концом, глашатай — конусообразный раструб со щелью для усиления звука, когда требовалось огласить очередное распоряжение князя. Для всех этих столь не похожих друг на друга предметов была предусмотрена специальная полочка с крючками.
Эрзам из рода Гонэггов служил княжеским бойцом: на его крючке в часы, когда проворный Погонщик Туч менял на Золотой Дуге Небесный Костер, дремал заслуженный меч по имени «Сам-восемь», товарищ, испытанный и в честном поединке и в подлой сваре, где рубят и чужих, и своих, главное — числом поболее. Князь в серебряной маске с прорезями для глаз, ноздрей и губ, часами мог смотреть на такие свары. Оставшихся в живых поили дармовым вином, хоть залейся, и одаривали подношениями. Подношениями или подачками — это уж кто как разумеет.
Эрзам вспомнил вчерашний вечер. За доблесть, проявленную в бою правой рукой — левую раскроили до кости ударом внахлест — князь отжалел ему девку. Не здешних кровей — это было видно с первого взгляда. Наверное, захваченную конным разъездом в степи. По крайней мере Эрзам не встречал ее среди подлого сословия, которое обычно сопровождает дружину в походе, торгуя чем придется и перехватывая трофеи у пьяных бойцов после грабежа побежденного города. Девка не была красавицей, таким живо находили применение сам князь и его свита, но глаза на смуглом лице были темными и какими-то прохладными, что ли, в них можно было погрузиться, как в лесное озеро, а прямой нос и четко очерченные тонкие губы, которые она то и дело облизывала, выдавали в ней если не знатное, то, во всяком случае, достойное происхождение.
Когда по распоряжению князя девку швырнули в грязь перед Эрзамом, она не завизжала от бессильной ярости, как сделала бы на ее месте и длинноволосая Гочиль, и дочь хитроглазого торговца шакальим мясом Тренва От, и вечно хмельная потаскушка, чьего имени не знал никто, но чьими услугами пользовались все…
Нет, она не завизжала, она приподняла голову и посмотрела на бойца своими глазищами, и левая, основная рука перестала гореть, будто к ране приложили целительный бальзам из желчи квакающего шакала. Но самым странным было даже не это излечивающее свойство взгляда, такое иногда случалось и среди чиульдских женщин, а то чувство глубочайшего презрения, которое Эрзам в нем прочитал. Презрение к князю, к его приближенным, и к нему, Эрзаму Гонэггу; который только что отбился от троих, и кровь их была еще теплой и стекала по кожаной куртке, выигранной в таррок несколько дней назад у высокородного Шталиша. Женщина, вывалянная в грязи, не должна была вести себя так, тем более женщина чужого рода, которую некому было защитить.
Эрзам нагнулся, ухватился покрепче за запястье и лодыжку княжеского подарка, рывком взвалил на плечи, и под утробное веселье свиты унес добычу в свой шатер. Там он с ней не долго церемонился. В душе бойца боролись два противоположных чувства: благодарность за исцеленную рану и инстинкт сильного пола, который был оскорблен презрительным взглядом девки. Инстинкт вышел из схватки победителем, и Эрзам овладел женщиной настойчиво и грубо, как всегда поступал с женщинами независимо от положения, которое они занимали в его мире. Но и тогда она не издала ни звука — забилась в угол, и в полумраке ее глаза вдруг вспыхнули желтыми огоньками, как у дикой снежной кошки, застигнутой врасплох у разоренного гнезда.
— Ведьма! — прошептал боец непослушными губами. На память пришли рассказы Старейших о ведуньях, гадалках и членах тайного женского братства «Пурпурная рука», встреча с которыми не сулила ничего хорошего представителю сильного пола. Потом он припомнил притчу запрещенного барда Уги Тангшена о падших звездах, навеки покинувших Золотую Дугу и обратившихся в девушек с золотистыми глазами, которым нигде нет покоя и они вынуждены бродить по ночам и красть резвость шага у скороходов, твердость руки — у княжеских бойцов, уверенность в благополучном исходе похода — у князя, и Эрзаму стало зябко и неуютно в собственной палатке.
— Сгинь, порождение ночи! Растворись во мраке! Все отдам — только уйди!
Девку заговор против золотистоглазой нечисти не испугал. Она продолжала молчать и только пристально глядела мерцающими, как угольки прогоревшего костра, глазами.
Эрзам выхватил меч. Сквозь прорезь полога скользнул луч Погонщика Туч — лезвие заблестело жидким огнем. Девка как зачарованная смотрела на Эрзама, он — на «Сам-восемь», и его рассудок отказывался верить глазам. Меч не желал сдвигаться с места! Его будто заколдовали. А когда Эрзам выпустил рукоять из вспотевшей ладони, клинок повис параллельно полу, лениво поворачиваясь вокруг собственной оси. Это зрелище могло вывести из равновесия кого угодно!
— Проклятая тварь! — прошипел боец и хотел было рвануться к пленнице, чтобы разорвать горло ногтями, как он делал не раз прошлым летом, когда князь водил дружину воевать конных амазонок, но не тут-то было: ноги стали деревянными, кожу кололи мириады иголок, а босые подошвы приклеились к земляному полу, как будто на этом месте пролили из жбана кленовую патоку (если бы не знать, что патока кончилась даже у хитроглазого отца Тренвы От и весь лагерь, до последнего человека, подозревал, что для закваски повышенной крепости виноторговцы используют теперь всякую гадость вроде птичьего помета!). И тут девка поднялась в воздух и бесшумно заскользила прямо к нему.
Гонэгг не был трусом — он зарабатывал на жизнь бесстрашием, но здесь был особый случай. Ни с чем не сравнимый ужас сжал его душу, для которой забава и убийство были родственными понятиями. Боец закрыл глаза и приготовился к смерти, так как убежать не мог по-прежнему.
Что-то мягкое и теплое ткнулось в грудь, и он понял, что это — ведьма. Но понял не сразу. За прошедший миг он умер тысячу раз. Умер. И снова воскрес.
Потом что-то твердое и холодное свалилось на ногу, больно придавив пальцы.
— «Сам-восемь!» — сообразил боец. О счастье, о неописуемая радость! — нога непроизвольно дернулась. Тело вновь повиновалось сознанию. Он открыл глаза и увидел прямо перед собой копну давно не чесанных волос. Раненая рука не болела. Эрзам был достаточно сметлив, чтобы понять простую истину: ведьма умеет заговаривать раны. Может, она и вражью стрелу способна отвести?
— Ты вражью стрелу остановить можешь? — спросил боец, обнимая гибкое тело.
Девка замотала головой. Ее стан сначала напрягся, но потом, уступая мужской ласке, она доверчиво прильнула к груди бойца. «Весьма недурна для княжеского подарка, — подумал он. — Хоть и худющая больно…»
Из безмолвного ответа Эрзам извлек следующую пользу: девка говорить не может или не хочет, но язык чиульдов понимает. Ишь, как гривой своей мотает, чисто полярная верблюдица, когда ту гнус заедает. Из всего этого следовало, что с ней можно договориться по-хорошему.
— Мы с тобой договоримся, красавица? — спросил он прямодушно. Эрзам всегда говорил то, о чем подумал секундой раньше. — Я буду о тебе заботиться, никому не дам в обиду, насчет подхарчиться — не беспокойся: три раза в день за мой счет, но за все это ты станешь лечить от ран и охранять мой сон! Идет?
Девка опять ничего не сказала, но и головой не мотала. «Поглядим — увидим», — подумал Эрзам и решил, что сперва надобно первому выполнить свою часть договора. Он приказал ей из палатки ни ногой, да, впрочем, куда она могла деться — время Погонщика Туч на дворе, — и отправился к бивачному кашевару. Кашевар был родом из деревни Эрзама, и боец не без основания надеялся, что сумеет себе выговорить две вечерние порции вместо одной. В крайнем случае, игра в таррок на что?
Ему показалось, что от его палатки в темноту скользнула чья-то тень. Можно было окликнуть, догнать и выяснить, кому родной шатер не в радость, но зов пустого желудка был сильнее любопытства. Эрзам не стал преследовать…
Кашевар дал две порции без особых уговоров, а еще сверх того сунул маринованную тушку снежной кошки, припрятанную от высокородных для собственных нужд. Когда-то, года четыре назад, он тенью ходил за сестрой Эрзама, стройноногой Шензи, но приехали на Длинные Кануны от князя (похоже, прочили ее в наложницы какому-то дальнему княжему родичу). Что-то там вышло не так, фальшь-свадьба расстроилась, и теперь уже Шензи тенью ходит по родной деревне, а мальчишки улюлюкают и бросают ей вслед помет горбатого кабана, кашевар же с той осени подался в княжеское войско. Хоть родство и не состоялось, оно вызывало у обоих дружинников если не открытую привязанность, то обоюдную симпатию.
Эрзам накормил ведьму, поел сам, и так как Погонщик Туч давно занял на Золотой Дуге место Небесного Костра, лег спать, строго наказав девке сторожить — днем выспится!
А потом был привычный ночной кошмар, и ужас в Зазеркалье, и пробуждение в липком поту…
Он вспомнил все и подивился, что не слышит чужого дыхания. Боец завернул полог и при мутном свете просыпающегося светила осмотрел шатер — девки нигде не было. Княжеский подарок исчез без следа.
Ноги перестали дрожать. Эрзам пощупал левое предплечье. Шрам был. Боли не было. Ведьма вылечила руку на совесть. И испарилась…
Во рту пересохло. Под ложечкой сосало. Боец глянул в сторону огневища походной кухни. Знакомой коренастой фигуры не было — не проснулся еще кашевар. Спасибо несостоявшемуся зятю за снежную кошку — понимают высокородные толк в мясе! Но там, на привычном месте кашевара, у темнеющих туш бивачных котлов, что-то происходило. Маячили в предрассветном тумане неясные тени, что-то делали, должно быть потаенное, раз в такой ранний час, и всё в спешке, будто норовили управиться до того, как проснется лагерь. То, что это суетились не враги, было ясно. Враги только подкрадываются бесшумно, чтобы не всполошить дозоры прежде времени, а уж как ворвутся в лагерь — шуму хоть отбавляй: с дикими воплями рубят Поддерживающие Вертикали, с криками поджигают палатки, с визгом хватают все, что можно схватить, будто в вое черпают храбрость, будто в гомоне слышен клич: «Нас много! Нас очень много!»
Пусть не враги сновали у котлов, все равно Эрзаму возня не нравилась Он был честным бойцом и обычно подлых приемов в ход не пускал, хотя знал их превеликое множество, как подобает профессионалу. В суете же возле огневища было что-то подлое. Если бы cm спросили, что именно, он затруднился бы ответить Гонэгг это чувствовал. Просто чувствовал и все. В его мире интуиция часто заменяла знание.
Лихорадочно напялив на себя куртку, штаны и сапоги, Эрзам сорвал с шеста перевязь и, на ходу захлестывая ее вокруг пояса, выбежал из палатки.
…У огневища несколько человек из свиты складывали погребальный костер. То, что погребальный, а не праздничный, сигнальный или ритуальный, сомнений не было, видал он всякие. А если учесть, что отец Эрзама был главным костровым еще у отца нынешнего князя, а после несколько сезонов служил при князе-сыне, следовало признать, что прошедшей ночью кто-то из знати ушел в Страну Вечной Осени, ибо вчера во время свары все высокородные были живы-здоровы. Настораживало то, что дрова для костра таскали сплошь люди свиты. Простолюдинов между ними не было. Это могло означать лишь одно.