— Да. Агенту был придан ИНКА.
— Скажи мне, Арольд, в кого внедрили ИНКА? Я держал пари с адъютантом, что непременно догадаюсь!
— ИНКА, к сожалению, вышел из игры на предварительном этапе по причине смерти биологического носителя.
— Не может быть, генерал. Твой Маршаллиссимус недоволен. Неужели ты посмел вселить ИНКА в разум моего предка, блистательного князя Мельдана Скрытного, погибшего от руки мятежного холопа?!
Генерал пожал плечами:
— Как можно?! Даже в мой, скажем прямо, не самый умный мозг Империи такая мысль прийти не могла! Прятать кибернетического надзирателя и помощника под серебряной маской? Увольте… Вообще говоря, Мельдан рассматривался моими сотрудниками как потенциальный носитель…
— Но, но, но!!!
— Но я выбрал снежного дракона!
Лицо императора вытянулось:
— Ничего умнее не придумал, дурак!
Он швырнул платок на пол и утвердил обширное седалище прямо на карту, придавив флажки и подмяв под себя полконфедерации.
Горе его было безутешным.
— Керик!!! — гаркнул он минуту спустя.
Адъютант не заставил себя ждать. Он ловко прошмыгнул между генералом и Маршаллиссимусом и застыл в смиренной позе, наклонив зализанный пробор слегка в сторону непосредственного начальства.
— Керик, сволочная ты душа! — всхлипнул император. — И за что только терплю тебя, не знаю. Фрейлин моих портишь, вчера опять гранд-статс-дама жаловалась, повсюду обо всех сплетничаешь, ни стыда ни совести, с Правомочными задираешься, а теперь и пари наше выиграл… Лезь под стол!
— Слушаюсь! — тощий зад адъютанта, обтянутый атласными штанами ядовитого малинового цвета, мелькнул и исчез под картой. Из-под стола послышалось звяканье, бульканье и прочие звуки, оповещающие, что выигрышем пари был санкционированный доступ к довоенным запасам веселящей влаги, которую император прятал от супруги в Стратегическом зале, куда вход женщинам был строго воспрещен на все время ведения боевых действий.
Генерал непроизвольно сглотнул слюну.
— Премного благодарен, патрон! — сказал нахал Керик после того, как выполз из-под стола и промокнул губы узкой ладошкой. — Не смею задерживаться! — И снова исчез за портьерой.
— На что же мне дальше спорить, Арольд? — спросил безутешный император, в расстройстве шмыгая носом. — Чтобы этот паршивец снова меня не объегорил, а?
Глава 4
Прошлое: писец
Эрзам спустил ноги в провал, нащупал твердь и, помогая себе руками, погрузился в темноту. Когда глаза привыкли, он обнаружил на стенах и потолке туннеля какое-то свечение, слабое, мерцающее, но тем не менее помогающее не разбить лоб в кромешной тьме. Эрзам вытащил меч, выставил перед собой и осторожно пошел вперед, втянув голову в плечи.
С каждым шагом запах сырости, который встретил его при входе в провал, уменьшался, пока совсем не исчез. За стенами что-то басовито жужжало, словно рой полу пчел. Но, судя по силе звука, это гудели не простые полупчелы, а полупчелы гигантского размера. Эрзам поежился, представив себя лицом к лицу с такими чудовищами.
Потом жужжание сменилось глухим уханьем, так что изъеденные неумолимым временем каменные плиты, по которым ступал боец, заметно вздрагивали. Воистину, силы, заключенные в крепости, были дьявольскими!
В конце концов туннель привел человека к массивной деревянной двери, из-под которой просачивалась в подвал узенькая полоска света. Эрзам приставил ухо к двери: ему вовсе не хотелось нарваться на засаду. Если Урзах-Толибаг хотя бы наполовину так могущественен, как расписывали и Цвобри, и старец из Харкнея, у него должно быть множество воинов!
До его чуткого слуха не донеслось ни звука. Очевидно, помещение за дверью было безлюдно. Во всяком случае, Эрзам на это надеялся. Он встал на колени и вогнал «Сам-восемь» в щель под дверью. Приподымая меч, потянул дверь на себя. Его усилия оказались напрасными — дверь наружу не открылась. Тогда воин уперся обеими руками в преграду и напряг мышцы. С тем же результатом. Вернее, безрезультатно. Наивно было полагать, что дверь окажется незапертой.
Гонэгг ощупал косяк. Дверная коробка была сработана тоже из древесины. Будь она сделана из железа, пришлось бы рубить дверь, а это шум. Деревянная — совсем другое дело. Слава Золотой Дуге, у бывшего княжеского воина имелся некоторый опыт по части отпирания замков!
Эрзам всунул кончик меча между дверью и косяком на уровне груди и стал опускать лезвие, стараясь нащупать язычок навесного замка или закаленную полосу накладного завеса с внутренней стороны входа.
Жалобно звякнул металл, наткнувшись на металл. По звуку боец без труда определил, что дверь запирает обычный навесной замок. Эрзам отвел от себя рукоятку меча и налег на нее грудью, интуитивно используя принцип рычага. Язычок чмокнул и отжался. Дверь со скрипом повернулась вокруг петель. Глаза Эрзама, привыкшие к полумраку туннеля, моргнули. Одинокая свеча на грубо сколоченном дощатом столе показалась ему ослепительной звездой.
На самом деле свеча успела превратиться в оплывший огарок и чуть заметно чадила в глиняной плошке. Кроме стола, в помещении, казавшемся низким из-за причудливых теней на потолке, находилась деревянная лавка, очень гладкая и потемневшая от времени, топчан, застеленный шкурой какого-то неизвестного зверя, и еще одна дверь.
На стене висели продавленный с одного края прямоугольный щит тусклого металла и граненая чернильница на ажурной цепочке. Под столом валялась исписанная каллиграфическая палочка, столешница была испещрена высохшими кляксами. А когда в изголовье топчана Эрзам обнаружил бронзовую песочницу, выполненную в виде изящного дракончика, стало ясно — это помещение не для стражи. Здесь обитал писец. А если судить по натекам воска на огарке, писец отсутствовал в своей келье всю ночь.
У Эрзама слипались глаза. Больше всего ему хотелось прилечь на гостеприимный топчан и дать отдых истомившемуся телу. Сколько же дневных и ночных переходов пешком и на верблюде проделал он после того недоброй памяти погребального костра?! Не сосчитать! Но воин понимал и другое — спать нельзя!
Он разрешил себе только малость подкрепиться. Потом спрятал суму под топчан, закрыл вход из тоннеля (замок сам собой щелкнул!) и встал на стражу у второй двери.
Ждать пришлось недолго. Раздались шаркающие шаги, дверь заскрипела (что они тут, совсем обленились, не могут петли жиром смазать?) и пропустила в келью человека. Не то чтобы очень старого, но какого-то покореженного жизнью. Голову он держал набок, сильно сутулился и волочил одну ногу. Видать, служба на Урзах-Толибага была не из сладких. Под мышкой писец нес кипу неправдоподобно белых, прямоугольных, одинаковых по размеру листов.
Эрзам легонько шлепнул его по голове мечом. Плашмя. Чтобы, не дай погаснуть Небесному Костру, не помер на месте от страха!
Человек икнул и присел на месте, схватившись за голову обеими руками. Кипа разлетелась по всей комнате стаей белоснежных мотыльков.
Придя в себя, человек с опаской поднял на Эрзама бесцветные глазки, но ничего не спросил, как будто княжеские бойцы с мечами наголо каждый день поджидают его за дверью.
— Ты кто? — шепотом спросил Эрзам.
— Я?
— Нет, я! — передразнил Гонэгг.
— Жегдо!
— Я понимаю, что твое имя Жегдо, но кто ты по занятию?
— Толкователь Зеркала!
— Жегдо Толкователь Зеркала, в последний раз спрашиваю, кто ты таков есть в замке? Потом вопросы станет задавать мой меч, а он настойчивее моего языка и гораздо чувствительнее для твоей кожи!
— Я очень хочу спать, но, видно, мне придется это дело отложить! — сказал писец и поведал Эрзаму все, что знал.
В замке, по косвенным признакам, обитает достаточное количество людей. Но он, Жегдо, никогда никого из них не видел, кроме Хозяина. Он, Жегдо, предполагает, что все люди работают на Хозяина. Жегдо тоже работает на Хозяина. Имя Хозяина нельзя упоминать вслух — это карается. Впрочем, Жегдо и не знает настоящего имени. Он работает честно и получает за работу хлеб. Всю жизнь он провел в замке. Возможно, здесь он и родился. А вот родителей своих не помнит. Помнит только свою работу. Работа же у Жегдо замечательная.
Каждый вечер он идет через всю крепость из своей кельи в Зеркальный зал и ночь напролет смотрит в Зеркало. Потом там же, в Зеркальном зале, завтракает и возвращается сюда, в келью, чтобы записать то, что увидел в Зеркале и запомнил. Все, что записал, относит снова в Зеркальный зал. Обедает там. И во второй раз возвращается в келью, чтобы поспать и отдохнуть перед очередным бдением.
Жегдо никогда не ужинает. На сытый желудок можно заснуть перед Зеркалом и пропустить что-нибудь важное. Такое однажды случилось, и Хозяин наказал писца. К тому же Хозяин говорит, что ужинать вредно. Жегдо верит Хозяину. Если бы не верил, то продолжал бы ужинать, снова бы заснул и его снова бы наказали. А так вера помогает, и его не наказывают. Наказание — это такая штука, брат, вовек ее не захочешь, коли раз попробовал. Лично он, Жегдо, раз попробовал и навсегда зарекся повторять…
— Хватит! — нетерпеливо сказал Эрзам, почувствовав, что тема наказания — любимый конек этого пришибленного и без понукания он с нее не слезет. — Говори про Зеркало, иначе я накажу тебя так, как не снилось твоему Хозяину!
— Про Зеркало? — удивился писец. — Можно и про Зеркало! В нем можно увидеть все: и страны, и людей, и события, и происшествия, и поступки, и следствия, вытекающие из этих поступков. Ничто не повторяется. Смотреть в Зеркало увлекательно, но важнее всего запоминать увиденное. Это — главное! И нужно еще обязательно записывать то, что увидел. Так требует Хозяин, и Жегдо верит Хозяину. Без веры никак нельзя, иначе можно забыть, а это — то же самое, будто и не видел ничего. А раз ничего не видел, значит, и записать не сможешь, и останется происшедшее в Зеркале без отображения, а этого допускать нельзя, вся работа пойдет насмарку. Накажут Жегдо, а зачем его наказывать, ты не знаешь?
Поэтому, брат, лучше помолчи, а Жегдо запишет, что видел сегодня ночью, а?..
— Я-то помолчу, а вот ты, Жегдо-Язык-Без-Костей, молчать не будешь! — устрашающе произнес Эрзам. — Все мне расскажешь, все! Ибо хоть я и не Хозяин, но наказать сумею не менее, а скорее всего более! Мне ты веришь?
Боец пощекотал словоохотливого писца острием под подбородком.
— Верю, верю! — заверещал бедный писец. И Хозяину я верю, и тебе верю! А чего бы мне тебе не верить?! Мне все едино: излагать тебе или излагать «бумаге» С другой стороны, «бумага» останется, а на твой счет у меня большие сомнения — хороший ли ты слушатель или так, ради праздного любопытства, или из-за гордыни, что обладаешь мечом, принудить желаешь?!
— Будешь рассказывать?! — разъярился Эрзам и полоснул писца по пальцу.
Жегдо заголосил, как оглашенный, и пришлось выписать ему еще пару тумаков, чтобы успокоился. Но и после этого писец не стал ничего рассказывать, ибо сунул порезанный палец в рот, а наличие во рту постороннего предмета никоим образом дикцию не улучшает.
Время от времени он вынимал палец изо рта, внимательно разглядывал на свету и, заметив выступающую рубиновую капельку, снова прятал во рту.
Эрзам томился, прикидывая, а не прирезать ли Жегдо окончательно? Конечно, в этом случае он не узнает, что там происходит в Зеркале, зато эта пародия на мужчину перестанет канючить, как баба, и вообще маячить перед глазами!
Писец, видимо, прочитал это желание в глазах воина и понял, что если не прекратит жалеть свой палец, то его весьма агрессивно настроенный гость не пожалеет самого Жегдо.
— Ладно! — сказал он, сплюнув на пол розовую пену. — Больше не буду! Мне что? Мне все равно. Был бы только кусок хлеба, да кусок мяса, немного овощей и кувшин бодрящей похлебки! А вот наказания не надо: ни порезанных пальцев, ни порезанного горла…
Он ощупал горло, убеждаясь, что оно пока цело.
— Сегодня в Зеркале меня поразило одно: и стал свидетелем неоднократного рождения близнецов, как среди людей, так и среди зверей. Прямо эпидемия какая-то. Особенно мне запомнились пятнистые медвежата, появившиеся на свет в охотничьей медвежатне Суйгарского принца. Ну, чудо как хороши!
— Откуда известно, что медвежата родились именно у Суйгарского принца, а не у кого-нибудь другого, скажем, венценосного правителя Ураза? У него тоже есть медвежатня.
Жегдо удивился.
— Это так просто! По нижней кромке Зеркала бегут буквы. Они мне говорят, где дело происходит. Я им верю, отчего мне не верить? У Суйгарского принца — значит, у Суйгарского. А про правителя Ураза буквы ничего не говорили. Вполне может быть, что и у него близнецы народились. Вполне. Только в Зеркале про медвежатню на окраине Суйгара разговор шел…
— Что еще видел?
— Много разного. Про близнецов я тебе рассказал… Ага! Пекарь в южной Васкордии лишился передних зубов, пытаясь на спор прогрызть насквозь железный противень. Вот умора!
— Прогрыз?
— Нет, разве железо прогрызешь? Сломал резцы, закрыл рот ладонью и убежал в поле…
— Вот дурак!
— Потом знаменитая знахарка Мишарта, это уже под утро было, раздобыла у варваров Великой Пустоши связку сушеных мизинцев…
— А зачем ей мизинцы?
— Ты что, не знаешь?! — искренне удивился писец. — Сварит приворотное зелье и станет торговать. Бабы-то, они завсегда не прочь зелья подлить мужьям, ежели те на сторону глядят, хе-хе… Авось, поможет!.. Видел я еще короля Астеции. Видный такой из себя, вальяжный, держится с достоинством, а когда никто не видит, хватается за бок и охает страшно. Почками, должно быть, мучается…
Так вот он, болезный, давно собирается объявить войну соседям-монархам, все ковыляет в одиночестве по тронным покоям и решить не может, с какого начать… И еще много-много интересного наблюдалось в Зеркале, да разве все упомнишь и перескажешь? Для Зеркала не бывает тайн: оно показывает и любовные свидания, их я люблю смотреть особенно — милуются дурачки и не подозревают, что я все вижу; и противоправительственные заговоры, ну, эти всегда одинаковы: много болтовни, ругани, постоянно делят шкуру неубитого медведя, а как до дела — сразу в кусты; и всякие другие живые картины: веселые и грустные, страшные и обыденные… Картины эти приходят отовсюду, но что непонятно, так это одно: у нас в крепости — ночь, а у них, на картинах — и ночь, и утро, и день, и вечер. Я рассказал все. Теперь мне будет дозволено занести на «бумагу» то, о чем я поведал?
— Занеси! — разрешил Эрзам, и так как грамоте в детстве не обучался, с интересом стал следить, с каким упоением старательный Жегдо водит расщепленным с одного конца стилом по белоснежной коже листов, которые упорно именовал «бумагой». Когда последний штришок занял уготовленное ему место, писец просыпал из открытого зева дракончика-песочницы мелкий морской песок, чтобы тот впитал излишек чернил со страницы и, взяв ее за уголки, несколько раз взмахнул в воздухе.
— У нас похоже писал войсковой писец на пергаменте, — поделился Эрзам.
— Фи! — Писец презрительно оттопырил губу. — Писание на пергаменте — занятие сугубо грубое, один раз ошибешься, целый кусок ножиком соскабливай. Мне Хозяин дает иной материал — «бумагу». И писать на ней легко, и читать легко, а неверную букву поставишь, хочешь — новый лист начни, благо их много, хочешь — вымарай, Хозяин за это не наказывает! Я верю…
— Если ты скажешь еще раз, что веришь Хозяину, я тебя проткну!
— Кто же тогда будет смотреть в Зеркало? — в голосе писца послышался неподдельный ужас.
— Я!
— Ты? — вновь ужаснулся Жегдо. — Но ведь тебе неизвестно, где оно находится!
— Ты отведешь меня к Зеркалу!
— Как же я тебя отведу, если ты меня проткнешь? К тому же к Зеркалу никому, кроме меня, нельзя приближаться! Хозяин вершит Историю, я верю…
Гонэгг ударил писца кулаком в грудь.
— Понятно, — горестно сказал несчастный, подымаясь. — Мое стило — неважная защита от меча. Пойдем!
Он собрал исписанные страницы, и они вышли из кельи через вторую дверь.
Внутри крепость оказалась еще величественнее, чем это представлялось снаружи. Жегдо вел Эрзама темными галереями, плотно завешанными настенными гобеленами, на которых искусно были вытканы геральдические узоры и сцены из неизвестных Эрзаму легенд. Спутники поднимались по головокружительным винтовым лестницам, где прямо в лицо шуршали кожистыми крыльями летучие мышаны, оставляя в воздухе фосфорические следы и еле уловимый запах мускуса. Воин и писец миновали протяженную анфиладу комнат, каждая из которых была декорирована на свой, только ей присущий манер. Была комната в бледном атласе, и Эрзам с грустью вспомнил высокородную в серебряной маске — у нее была вечерняя рубашка из похожей ткани, когда она снимала остальные одежды в его палатке; и была комната в траурном бархате с пурпурной окантовкой, за пышными драпировками которой угадывались неясные очертания ритуальных алтарей неведомых культов; была — в дубовых панелях, покрытых затейливой резьбой; и была — в генеалогических портретах, где странно удлиненные лица, смутно напоминающие облик Цвобри, чередовались с превосходно выполненными акварелями животных, похожих на квакающих шакалов, но иной масти и окраса.