- Нет, все согласны, - ответили ей.
- Тогда давайте расходиться. Постойте, не все сразу - по одному! - распорядилась Вера.
***
В квартире остались Вера, Исаев, который снимал эту квартиру вместе с ней, Кибальчич, немедленно занявшийся изготовлением корпусов для бомб из найденных на кухне жестянок из-под керосина, и Софья Перовская, которой нельзя было возвращаться домой после провала Желябова.
- Верочка, можно мне остаться у тебя ночевать? -- спросила Соня.
Вера посмотрела на нее с удивлением и упрёком:
- Зачем ты спрашиваешь? Разве можно об этом спрашивать?
- Я спрашиваю, -- сказала Соня, - потому что, если в дом придут с обыском и найдут меня, тебя повесят.
Вера показала револьвер, который лежал у неё в кармане юбки.
- С тобой или без тебя, если придут, я буду стрелять.
- Лишь бы успеть закончить дело, - вздохнула Соня.
- Успеем, - уверенно сказала Вера. - А ты, Исаев, продолжай играть, а то соседи не поверят, что у нас именины так быстро закончились. Сыграй что-нибудь душещипательное.
Исаев заиграл "Нас венчали не в церкви".
- Вера! - крикнул из кухни Кибальчич. - Уложишь Соню, приходи сюда помогать оболочки делать! А мне надо ещё на Тележную сходить за материалом - времени мало остаётся.
- Хорошо, я сейчас приду, - отозвалась Вера.
...Пока она стелила постель, Соня спросила:
- Почему ты не разрешила Николаю снаряжать бомбы на Тележной? Он прав: носить из квартиру в квартиру - двойной риск.
- Мне Гесю жалко. При снаряжении бомб всё может случиться: можно нечаянно подорваться, а она в положении... - ответила Вера.
- Геся? - охнула Соня. - У неё будет ребёнок? От Саблина?
- Да. Она мне только вчера призналась.
- Бедная! - вздохнула Соня. - Что же с ней будет?
- Они знают, каков их удел. Саблин говорит, что он в руки полиции живым не отдастся, - и это не пустая фраза, - грустно сказала Вера. - А если арестуют Гесю, ей придётся рожать в тюрьме - безо всякой помощи, без надлежащего надзора и санитарных условий. Какая помощь может быть оказана преступнице, врагу Отечества? Девять десятых рожениц умирают в тюрьмах от осложнений, которые никто не лечит; надзиратели будут только глумиться над её страданиями. А детей отдают в воспитательный дом, и там они тоже недолго живут: к ним относятся как к преступному отродью и рады от них избавиться.
Соня упала на подушку и зарыдала.
- Прости, Верочка, прости! Это нервы! - плакала она. - Накопилось за последние дни... Андрея взяли, он обречён, - как мне жить без него?.. Прости, я не должна об этом рассказывать.
- Я понимаю, Сонечка. Что же делать, мы сами выбрали себе такую жизнь. - Вера погладила его по голове. - Но должен же кто-нибудь выступить против всей этой мерзости, которая творится у нас, - выступить за новый, справедливый мир... Достоевский писал, что отказался бы от царствия небесного на земле, если бы для этого надо было пролить хотя бы одну слезу ребёнка. Но сейчас проливаются моря детских слёз: тысячи и тысячи детей страдают и гибнут в этом жестоком несправедливом мире. Почему же об их слезах не позаботился господин Достоевский? Его проповеди христианского смирения и всеобщей любви безнравственны при нынешнем состоянии общества - они на руку тем, из-за кого льются детские слёзы.
- Он ещё писал, что если отринуть Бога, всё будет дозволено, - сквозь слёзы прибавила Соня. - Как это пошло и глупо!
- И неверно, к тому же, - отрезала Вера. - Разве с Богом человечество прожило высокодуховную нравственную жизнь? Вот уже две тысячи лет под властью религии и с именем божьем творятся на земле преступления; кому до сих пор из людей подлых, лживых и злых мешала творить гнусности вера в Бога? Но мы видим новой поколение людей, которые не верят в Бога, однако чисты, благородны, жертвуют собой во имя счастья других.
Посмотри, какие люди нас окружают. Тимофей Михайлов - "Тимоха", как зовут его рабочие, - апостол рабочего люда. Сам выходец из этой среды, сколько раз он выступал за интересы рабочих, борясь с грубой и несправедливой заводской администрацией. Рабочие его боготворят за честность, ум, знания, преданность рабочему делу, чувство товарищества.
Коля Рысаков из крестьян, но сумел поступить в Горный институт. Был бы, наверное, отличным инженером, но пришёл к нам, потому что убедился в том, "что вся масса страданий низшего класса, деление народа на два весьма не похожих друг на друга лагеря - имущих и неимущих, происходит от существующего строя". Это я повторяю его собственные слова.
Игнатий Гриневицкий. Был вожаком студенческого движения в Технологическом институте, пользовался огромным авторитетом и любовью среди студентов; ходил в народ, занимался пропагандой в деревне, затем стал нашим революционным издателем и печатником, - сколько своей литературы мы отпечатали в его нелегальной типографии! Теперь вот, зная, что у нас не хватает метальщиков, вызвался бросить бомбу в царя...
- Вчера Игнатий передал мне своё завещание - вздохнула Соня. - Оно очень короткое, там сказано: "Мне не придётся участвовать в последней борьбе. Судьба обрекла меня на раннюю гибель, и я не увижу победы, не буду жить ни одного дня, ни часа в светлое время торжества, но считаю, что своей смертью сделаю всё, что должен был сделать, и большего от меня никто, никто на свете требовать не может".
- И это светлое время обязательно настанет! - Вера крепко сжала руку Сони. - Оно придёт, жизнь станет чистой и яркой, уйдут в прошлое пороки прежнего времени. Мы вступим на иной путь, на путь ограничения похоти жизни; духовное будет преобладать над материальным. Человек станет тем высшим духовным существом, которым ему предназначено стать самой природой...
- Вера, ты скоро? - послышался голос Кибальчича. - Мне уже помогает Гриша Исаев, но нам нужны ещё рабочие руки.
- Иду, иду! - откликнулась она.
- А знаешь, Коля изобрёл летательный аппарат, на котором можно будет полететь к другим планетам, и мечтает построить завод по его производству, - сказала Соня и впервые за день улыбнулась.
- И это будет, - улыбнулась в ответ Вера. - У нового общества будут великие цели; всем вместе трудиться над их осуществлением - разве это не прекрасно?.. Ну, отдыхай, а я пойду помогать мужчинам.
- Последнее, меркантильная просьба, - робко сказала Соня. - Дай мне, пожалуйста, рублей пятнадцать взаймы. Я истратила свои последние деньги на лекарства - это не должно входить в общественные расходы. Мать прислала мне шелковое платье sortie de bal, - она думает, что я хожу здесь по балам, - я продам его и уплачу долг.
- Сонечка, ты - большая аскетка! - Вера поцеловала её в лоб. - Отдыхай и не беспокойся об этом.
- Вера, где ты? - снова раздался голос Кибальчича.
- Иду! - ответила она, поправила Соне одеяло и пошла на кухню.
Чаепитие на даче Чеховых летом 1892 года
- Гроза будет, - говорил Павел Егорович Чехов, глядя в окно веранды. - Ни облачка, но душно, парит... И мухи ошалели: назойливые, будто осенью.
- Антошу бы не прихватило, - встревожилась Евгения Яковлевна. - Вымокнет, пока дойдёт.
- Ничего, бог милостив, - авось успеет до дождя... Ставь-ка, мать, самовар, чайку попьём, - потянулся Павел Егорович.
- Всё готово, раздуть только, сейчас принесу. Надоедает по десять раз на дню на кухню ходить, - нет, чтобы кухня в доме была, - пожаловалась Евгения Яковлевна.
- Чтобы в доме запахи стояли, и чад, и копоть! Думай, чего говоришь! - возмутился Павел Егорович. - В городской квартире от этого никуда не денешься, а на даче зачем себя мучить? Нет, мать, прежние хозяева умные были: кухню отдельно поставили.
- Когда сухо и тепло, ещё ладно, а в дождь и холод не очень-то приятно сначала в дом носить, а потом из дома, - да ещё если гости понаедут, - не сдавалась Евгения Яковлевна.
- Ладно, мать, не ворчи! - строго сказал Павел Егорович. - Чего зря Бога гневить - хорошо живём. Вон, дачу какую Антон купил, - сидим тут, словно помещики!.. Ну, запущена малость, так это пустяки - слава тебе, Господи, силы пока есть, приведём в порядок.
- Да я что, я - ничего... Живём неплохо, грех жаловаться, - согласилась Евгения Яковлевна. - Антошу только жалко: сколько работает, хоть бы здесь ему отдохнуть, так нет - опять больные донимают!
- Сам себе ярмо на шею повесил: отказать, вишь, людям совестно! А они этим пользуются - заездили его совсем... Нет, людей жалеть нельзя, сразу слабину почувствуют - захомутают тебя, будто лошадь, и станут ездить, пока не заездят. Мне ли не знать? Сколько добра людям сделал, и как они мне отплатили? - с горечью проговорил Павел Егорович.
- Всё от Бога, отец, всё от Бога! - перекрестилась Евгения Яковлевна. - Не по нашему хотению, но по его воле.
- Всё в воле его, - перекрестился и Павел Егорович. - Ну, неси, что ли, чай-то! Не дождёшься...
- Иду, иду! Скатерть на столе разложи...
Старики пили третью или четвёртую чашку, как ударил гром, зашумел ветер и посыпались первые крупные капли дождя.
- Господи, господи, господи! - вздрагивала и крестилась Евгения Яковлевна. - Отведи беду!
- Ладно тебе, мать! Чего уж так-то грозы бояться? Журналов не читаешь, а там учёные люди доподлинно разъяснили: гроза это проявление небесного электричества, - наставительно произнёс Павел Егорович. - Если есть громоотвод, опасности никакой не имеется - пей чай спокойно.
- Бедный Антоша! До нитки вымокнет. Ему ли с его слабыми лёгкими терпеть такие напасти! - продолжала причитать Евгения Яковлевна.
- Да, худо, - согласился Павел Егорович. - Как так вышло: из всех детей он оказался самым слабеньким. Ростом с коломенскую версту, а здоровья нет.
- И на Сахалин этот проклятый поехал зачем-то. Раньше меньше кашлял, а теперь как начнёт надрываться, у меня сердце не выдерживает, - Евгения Яковлевна вытерла глаза краем накинутого на плечи платка.
- Вот, подишь ты: сам доктор, а себя вылечить не может, - вздохнул Павел Егорович. - Видать, правда, - сапожник без сапог... Ну, Бог милостив, - повторил он. - Не плачь, мать, всё наладится...
***
Нахлобучив на лоб шляпу и подняв воротник плаща, Чехов шёл к своей даче. Пенсне то и дело запотевало, - чтобы протереть его, приходилось брать саквояж с медицинским набором под мышку и, держа пенсне в левой руке, правой лезть в карман за платком. Скоро платок намок и сквозь пенсне было видно теперь, как сквозь мутное немытое стекло в вечерних сумерках. Чехов снял его и сунул в карман, после чего пошёл медленнее, вглядываясь в дорогу под ногами. Его сапоги и длинные полы макинтоша были забрызганы ошмётками бурой грязи, которая удивительным образом появилась повсюду и совершенно поглотила чистую и ровную ещё утром дорогу. Сапоги скользили, пару раз он оступился и едва не упал; его спас саквояж, которым он балансировал, как эквилибрист в цирке.
Дождь всё усиливался. Когда Чехов добрёл, наконец, до поворота на дачу, он увидел, что какая-то повозка стоит перед воротами, и с ужасом подумал, что это снова за ним и надо будет ехать к больному. Но тут раздался крик возницы: "Давай, кляча дохлая! Чего встала?!" Повозка дёрнулась, развернулась и, переваливаясь на ухабах, медленно стала удаляться. Чехов вздохнул с облегчением: кто приехал в гости, - значит, если сегодня чёрт не дёрнет еще кого-нибудь заболеть, что будет слишком жестокой шуткой судьбы над промокшим и уставшим доктором, можно будет провести вечер дома...
- А, вот он, прибыл, лёгок на помине! Ну, здравствуй, Антоша Чехонте! - крепкого сложения мужчина с запорожскими усами схватил вошедшего на веранду Чехова, обнял и расцеловал.
- Дядя Гиляй! - рассмеялся Чехов. - Как всегда, громогласен и силён.
- Полегче с ним, Владимир Алексеевич, у него грудь слабая, - сказала Евгения Яковлевна, улыбаясь и покачивая головой.
- Ничего, пусть обнимутся. По-нашему, по-русски, - крякнул Павел Егорович.
- Ох, Гиляй, ты меня задавишь, - Чехов с трудом высвободился из его объятий. - Я человек хилый, болезненный, типичный продукт нашего времени, а тебе жить бы в эпоху былинных богатырей или казацких атаманов... Вы знаете, где я первый раз его увидел? - обратился он к родителям. - В Русском гимнастическом обществе. Селецкий меня и брата Николая записал в учредители... Так, для счёта... И вот захожу туда и вижу, как посреди огромного зала две здоровенные фигуры в железных масках, нагрудниках и огромных перчатках изо всех сил лупят друг друга по голове и по бокам железными полосами, так что искры летят - смотреть страшно. Любуюсь на них и думаю, что живу триста лет назад. Кругом на скамьях несколько человек зрителей. Сели и мы. Селецкий сказал, что один из бойцов - Тарасов, первый боец на эспадронах во всей России, преподаватель общества, а другой, в высоких сапогах, его постоянный партнер - поэт и журналист Гиляровский. Селецкий меня представил им обоим, а Гиляй и не поглядел на меня, но зато так руку мне сжал, что я чуть не заплакал.
- Между прочим, ты до сих пор числишься в членах гимнастического общества, твоя фамилия в списках напечатана, - расхохотался Гиляровский.
- Смейся, смейся! - сказал Чехов. - Как тогда вы с Тарасовым хлестались мечами! Тамплиеры! Витязи! Никогда не забуду. А ты и меня в гладиаторы!.. Нет уж, куда мне!.. Да и публика у вас не по мне, одни богачи: Морозовы, Крестовниковы, и сам Смирнов, водочник.
- Нет, публика у нас простая - конторщики, приказчики, студенты, - возразил Гиляровский. - Это - люди активные, ну, а Морозовы, Крестовниковы, Смирновы и ещё некоторые только платят членские взносы.
- Как я! - усмехнулся Чехов. - Значит, мы мертвые души? Люди настоящего века... А придёт время, будут все сильными, будет много таких, как ты и Тарасов... Придёт время!.. Да только мы до этого не доживём, - внезапно добавил он, грустно и спокойно.
Павел Егорович насупился, а Евгения Яковлевна опять смахнула слезу.
- А к вам с подарками, - громко пробасил Гиляровский и подтащил к столу огромный мешок, в который можно было бы спрятать человека. - Где я только не был - на Волге, на Дону, в кубанских плавнях, в терских гребнях. Вот вам гостинцы с родных краёв: копчёный гусь, сало, две бутылки цимлянского с Дона да шемайка вяленая с Терека, да арбузы солёные.
Все Чеховы снова заулыбались.
- А, с Дону, родное, степь-матушка! - сказал Антон Павлович, с наслаждением вдыхая запах гуся, сала и арбузов.
- Помнишь, как мы арбузом городового напугали? - подмигнул ему Гиляровский.
- Как так? - удивился Павел Егорович.
- А вот как. Как-то в часу седьмом вечера, великим постом, мы ехали с Антоном ко мне чай пить. Извозчик попался отчаянный: кто казался старше, он ли, или его кляча, - определить было трудно, но обоим вместе сто лет насчитывалось наверное; сани убогие, без полости. На Тверской снег наполовину стаял, и полозья саней скрежетали по камням мостовой, а иногда, если каменный оазис оказывался довольно большим, кляча останавливалась и долго собиралась с силами, потом опять тащила еле-еле, до новой передышки. На углу Тверской и Страстной площади каменный оазис оказался очень длинным, и мы остановились как раз против освещённой овощной лавки Авдеева, - ну, вы знаете, который славится на всю Москву огурцами в тыквах и солёными арбузами! Пока лошадь отдыхала, мы купили арбуз, завязанный в толстую серую бумагу, которая сейчас же стала промокать, как только Антон взял арбуз в руки. Мы поползли по Страстной площади, Антон страшно ругался - мокрые руки замёрзли....
- Пусть меня осудит тот, у кого никогда не мёрзли руки, - вставил Чехов.
- ...Я взял у него арбуз, - продолжал Гиляровский. - Действительно, держать его в руках было невозможно, а положить некуда. Я не выдержал и сказал, что брошу арбуз. "Зачем бросать? - говорит Антон. - Вот городовой стоит, отдай ему, он съест". "Пусть ест. Городовой!! - поманил я его к себе. Он, увидав мою форменную фуражку, вытянулся во фронт. "На, держи, только остор...". Я не успел договорить: "осторожнее, он течет", как Антон перебил меня на полуслове и зашептал городовому, продолжая мою речь: "Осторожнее, это бомба... неси её в участок..." Я сообразил и приказываю: "Мы там тебя подождём. Да не урони, гляди". "Понимаю, вашевскродие", - а у самого зубы стучат. Оставив этого городового с "бомбой", мы поехали ко мне в Столешников чай пить...