Перевод с итальянского Л. В ершинина
1.
Сидя в красильне, я со страхом прислушиваюсь к ее крикам.
— Могу я все-таки поговорить с самим хозяином?
Сколько времени длится осада — она у стойки шумит, возмущается, а я в красильне жду, когда стихнет ее громкий голос, — точно не знаю, знаю лишь, что раз в неделю последний час работы отравлен ее воплями.
— Это свинство, самое настоящее свинство!
Теперь голос доносится через окно, выходящее во двор, — должно быть, женщина стоит у входной двери.
— Пусть все знают, что вы за красильщики!
— Ну зачем же так, — робко возражает приемщица. — Ведь все можно исправить.
— Когда? Как? — кричит клиентка. — И что значит исправить?
— Надо было сразу не брать платье, а то прошел целый месяц.
Наконец-то моя приемщица подыскала нужный ответ. Но клиентка и тут нашлась:
— Вы его всучили обманом, когда мама была дома одна. А она плохо видит. Да еще заставили заплатить все деньги сразу... Вот как было дело, моя любезная. Уже месяц, как я по вашей милости каждый день таскаюсь в эту красильню.
— По моей? — растерянно переспрашивает приемщица.
— Да, по вашей, разумеется, по вашей.
Этот противный голос доносится из «залы» — видно, клиентка вернулась к стойке.
— Но скоро этой истории придет конец, — снова возвысив голос, нараспев обещает она. — Встретимся в суде... Вот пойду и подам на вас жалобу. Где находится ваш полицейский участок? Посмотрим, как вы будете оправдываться перед полицейским комиссаром!
Такой оборот дела грозил мне крупными неприятностями — ведь полиция безропотно подчинялась не только приказам фашистских властей, но и требованиям отъявленных наглецов.
Я решил вмешаться и, не переодевшись, вошел в залу.
— Так что же вы скажете полиции?
Мое внезапное появление, моя одежда, наглый вопрос — все это смутило клиентку.
— Я ей скажу, скажу... — пробормотала она.
Потом оглядела меня с головы до ног. Она словно не знала, стоит ли разговаривать с грубияном подмастерьем.
— Скажу, что вы натворили. — Она подошла к самой двери, точно желая привлечь в свидетели пассажиров, ожидавших автобуса. — По-вашему, это работа?! Тогда признайтесь честно, что вы мазилы и разрешение открыть красильню получили незаконно! — воскликнула она.
— Простите, но вы не имеете никакого права позорить нас перед прохожими. Скоро тут толпа соберется. Закройте дверь! — велел я приемщице. — А вас попрошу подойти к стойке. Вот здесь и возмущайтесь! — обратился я к посетительнице в черном платье.
Прежде в красильне я ни к кому не обращался, не добавив вежливо «синьора», и сейчас с досадой заметил, как легко употребил эту, очевидно, привычную для моей клиентки форму.
Приемщица закрыла дверь, а клиентка остановилась в нерешительности у стойки.
— Не бойтесь, мы не кусаемся.
— Надеюсь, — с прежней резкостью ответила женщина в траурном платье.
— Я же вас просила не кричать у самых дверей, — приободрившись, заметила приемщица.
— А вам лучше помолчать! — осадила ее клиентка. — Это вы виноваты, что все так получилось!
— Я? — возмутилась приемщица.
— Да, вы и только вы!
Приемщица побледнела, глаза ее сначала округлились от изумления, потом сузились, лоб покраснел словно от удара.
Она метнула полный ненависти взгляд на женщину в черном.
Назревала ссора, и я снова поспешил вмешаться:
— Синьорина, уже восемь вечера, вы можете идти домой. Опустите решетку витрины и до половины дверную решетку. И еще потушите свет в красильне.
Приемщица неохотно подчинилась. Как только она исчезла в дверях, клиентка опять принялась на нее жаловаться:
— Почему она сразу вас не позвала, синьор?
Она перешла, на эту вежливую форму, словно желая придать своему протесту полную объективность.
— К тому же она просто невоспитанна. Вам бы следовало ее заменить. Уж поверьте мне на слово, в обращении с клиентами прежде всего нужна вежливость.
— Знаю. К сожалению, не от меня зависит, уволить ее или оставить. Но насколько мне известно, она отлично справляется со своими обязанностями. Поймите, она делает то, что ей велят.
— Так это вы приказали ей водить меня за нос?!
— Я лишь старался выиграть время. Клиенты донимают нас своими капризами, и нам приходится прибегать к разным уловкам.
— Вот как! Да, в откровенности вам не откажешь. Значит, мои требования — каприз?
— В вашем случае, может, и нет, но как правило... Впрочем, покажите, что вам не понравилось.
— Посмотрите сами! Это называется черный цвет! А что вы скажете об этих полосах? Вы положили в чан мало краски.
— О, святая простота! — Я вскинул руки к потолку. — Эти полосы — не что иное, как проступившая основа материала. Можно подумать, что я крашу платья по очереди и ваше, вам назло, положил в чан последним!
— В вашем ремесле я не разбираюсь! Для меня важен результат. А мне придется выбросить платье или подарить его Красному Кресту для какой-нибудь бедной абиссинки. Посмотрите вот здесь... и здесь.
Поглаживая рукой ткань платья у выреза, она придвинулась ко мне вплотную, и я ощутил, как вздымается ее грудь, Одного взгляда было достаточно, чтобы понять — это набивной жоржет, доставляющий нам, красильщикам, столько хлопот. Охватившее меня возбуждение я попытался замаскировать «профессиональными» действиями, которые хотя и выдавали мое волнение, но выглядели так, будто я издеваюсь над ее претензиями, столь не вязавшимися с ее влажным взглядом. Стоило мне поднять глаза, как наши взгляды встретились.
Я просунул руку ей за пазуху, ладонью касаясь ее груди, дотронулся пальцами до взмокшей подмышки, словно хотел проверить, насколько крепка ткань в самом уязвимом месте. Затем высоко поднял край ее юбки и стал разглядывать его на свет. Наконец я изрек:
— Пожалуй, можно попытаться кое-что исправить. Но только на вашу ответственность.
Прерывающимся, сдавленным голосом, точно моя близость мешла ей дышать, она спросила:
— Как вас понимать?
— Заранее вас предупреждаю: можно все окончательно испортить. Чтобы вы потом не скандалили. Набивной жоржет — прековарная штука, особенно когда цвет основы очень яркий. Ткань тогда плохо впитывает краску, и на ней проступают следы. А если сделать раствор погуще, она приобретает красноватый либо зеленоватый оттенок.
И тут вошла приемщица. Она молча прошла мимо нас, слегка кивнув нам на прощание головой.
— До завтра, — сказал я.
Моя клиентка, даже не кивнув в ответ, проводила ее презрительным взглядом.
— Если бы эта девица, — сказала она, едва за той захлопнулась дверь, — меньше думала о своей внешности, а больше — о клиентах, она бы предупреждала их, что такие платья красить нельзя... Но ей, видно, очень хочется угодить вам.
— Вы слишком к ней строги. — Я сжал посетительнице руку, которую она на миг покорно протянула, но сразу же отдернула, словно притронулась к раскаленному железу. — Эта девушка работает не ради собственного удовольствия, а из нужды: у нее недавно умер отец. Во всяком случае, если хотите, я верну вам деньги за окраску, — добавил я. — Потом вычту их из жалованья синьорины.
— О нет, нет! Раз ей так тяжело приходится, бедняжке... Лучше я вам оставлю платье. Может, все-таки удастся его перекрасить. Ну, а если ничего не получится... — Вдруг она резко возвысила голос: — Тогда ноги моей здесь больше не будет. Хватит с меня одной неприятности. Разве я не права?!
Ее глаза, устремленные на меня, говорили совсем о другом: «Скажи, чтобы я вернулась, и я вернусь». Я так и сделал.
— А я, синьора, думаю, что вы еще придете к нам. И даже очень скоро.
— Вы в этом уверены? — слабым голосом, выдававшим сильнейшую растерянность, сказала она.
— Совершенно уверен, — прошептал я нежно, словно признаваясь ей в любви. — Больше того, я уверен, что теперь вы всегда будете звать меня. А пока не выпить ли нам в знак примирения вермута?
— Только не вермут! У меня от него голова болит.
— Тогда чашечку кофе-каппучино.
— Хотите загладить вину чашечкой каппучино!
Она улыбнулась мне, и я, поднимая трубку телефона, уже знал, что она в моей власти.
— Алло! Это бар Систина? Как кто говорит?! Не притворяйся болваном! Ты прекрасно знаешь, кто с тобой говорит. Ведь я единственный клиент вашего паршивого бара.
Я старался показать себя во всем блеске остроумия, и кассир бара как всегда подыгрывал мне.
— Брось! Такого выгодного клиента тебе больше не найти. Так что запиши без разговоров: две чашки каппучино в красильню... Кое-кто и вечером вместо аперитива пьет кофе. Тебе-то какое дело?! Благодарю за совет, я и сам знаю, что сейчас половина девятого! А я решил не закрывать! У тебя есть возражения?! Нет? Тогда добавь еще и пирожных. И притом самых свежих. Понял? Иначе я все отошлю назад и позвоню в бар напротив. Ваш конкурент только этого и ждет.
Дама в черном платье с любопытством разглядывала меня.
— Он мой давний друг. Если хочешь, чтобы тебя обслужили как следует, его надо подзадорить, — объяснил я. Но тут, вешая трубку, я увидел себя в зеркале. Улыбка замерла у меня на губах. Неужели этот самый оборванец в испачканной краской, изодранной тенниске, в подпоясанных бечевкой черных штанах с дыркой у колена и есть я? А обшитые белой ниткой петли на рубахе и деревянные облезлые башмаки на голых, черных от анилиновой краски ногах!
Да, я узнал себя, это, конечно же, был я. Но моя глупая, самодовольная улыбка никак не вязалась с моей одеждой.
— О боже, в каком я виде! — с искренним ужасом воскликнул я. — Извините, я мигом переоденусь.
Проходя мимо входной двери, я закрыл ее на ключ и убавил свет в люстре. Затем, остановившись на ступеньках лесенки, которая вела в саму красильню, завернулся в портьеру и сказал синьоре, удивленно озиравшейся вокруг:
— Когда постучат в окно, откройте, пожалуйста, дверь посыльному из бара, велите ему поставить поднос на столик и сразу же снова заприте дверь. Иначе потом мороки не оберешься с запоздавшими клиентами.
— А может, с клиентками? — спросила она, когда я влезал в ванну, вода в которой уже успела согреться.
2.
Вернулся я с напомаженными волосами, весь благоухая одеколоном. Смыть анилиновую краску с рук и ног мне удалось лишь хлорамином, и я надеялся, что одеколон заглушит его отвратительный запах. На мне был щегольской костюм светло-жемчужного цвета, который стоил ровно столько, сколько я зарабатывал за целый месяц.
— О, какие мы элегантные! — воскликнула она, когда я появился.
Я притворился, будто принял ее комплимент как должное.
— Садитесь, что же вы стоите!
Она села на плетеный диванчик, скрестив ноги, и расправила складку платья.
— Господи, до чего же оно безобразное. Смотреть противно! — со вздохом сказала она.
— Ну, не стоит об этом вспоминать?
Я протянул ей чашку кофе и сел рядом.
— Хотите пирожное?
Она пристально посмотрела мне в глаза, потом, взяв пирожное, спросила:
— Вы всегда так поступаете с клиентками?
— Все зависит от того, скандалят ли они, приятное ли у них лицо. Правда, таких красивых клиенток, как вы, я почти и не встречал, — небрежно-кокетливо ответил я.
— А мне показалось, что у вас богатый опыт.
По ее глазам я догадался, что она скорее ждет не опровержения, а подтверждения своей догадки. Тут весьма кстати на память мне пришли стихи Бодлера, прочитанные накануне. И я продекламировал с пафосом:
Entre tant de beautes que partout on peut voir,
Je comprends bien, amis, que le desir balance,
Mais on voit scintiller en Lola de Valence
Le charme inattendu d'un bijou rose et noir[1].
— И эта розовая и черная жемчужина — я? — весело смеясь и всем телом наклонившись вперед, спросила она. — Розовая и черная! Очень приятный комплимент. И неожиданный. Надеюсь, что черная краска будет не вашей.
— Увы, это исключено, — сказал я, впившись в нее взглядом. — Вам черный цвет был дан гением природы, и красками ему служили лепестки роз, ягода тутовника и зерна суммака, а не жалкие анилиновые красители вашего покорного слуги.
— Подумать только! — воскликнула она, покачав головой, словно хотела отогнать неотвязную мысль. — Кто бы мог всего два часа назад поверить, что я буду сидеть рядом со своим мучителем и слушать его комплименты! Признаюсь, я вас просто ненавидела.
— Теперь вы тоже меня ненавидите?
Она не ответила. Протянула мне сигарету и вынула зажигалку. Я взял ее руку в свои и сказал, чтобы она закурила первой.
— Чьи это стихи? Ламартина? — смущенно спросила она, закурив и отдавая мне зажигалку.
— Бодлера. Одного из двух моих самых любимых поэтов! — изрек я, пустив струйку дыма.
— А кто второй? — Рука у нее дрожала.
— Леопарди. Бодлер с редкой полнотой выразил чувства своей эпохи. После него и Леопарди поэзия утратила всю нежность.
— Я в поэзии мало разбираюсь. Наверно, вы правы. Вот стихи Леопарди я знаю неплохо. Он был родом из моих мест. Девушкой я не раз мечтала у заветного холма. «Всегда дорогими мне были этот заветный холм и изгородь эта», — продекламировала она нараспев с преувеличенным пафосом.
— Нет, нет, не так, — остановил я ее. — Ведь вы его коверкаете, бедного Леопарди!
— Кто учится пению, тот по привычке читает нараспев даже обычное письмо, — согласилась она.
— Вы учитесь вокалу? — Мне стало приятно, что я ухаживаю за оперной певицей. Но она сразу уточнила:
— Училась. Прежде. Знаете, замужество, дети. Потом начались беды, сплошная цепь несчастий. И самое последнее из них — смерть мужа. — На ее розовом лице снова появилось растерянное выражение. После секундного молчания она спросила: — Как это вы умудряетесь интересоваться сразу столькими вещами? — А ее черные глубокие глаза досказали без слов: столь далекими от вашего ремесла?
Я медлил с ответом, не зная, что выбрать — то ли: «Я пишу, рисую, сочиняю стихи» или же: «Горький в молодости тоже был красильщиком». А сказал лишь многозначительно:
— Учусь. Стараюсь смотреть на мир не только сквозь окна моей грязной красильни.
— Очень хорошо поступаете, — одобрила она.
— Довольно часто хожу на выставки, — продолжал я. — Увы, у меня остается мало свободного времени... Но на последнем Куадреннале я все-таки побывал.
— Вам понравились скульптурные работы Руджьери?
— Вы говорите о портном, который стал скульптором?
— Так вы и это знаете? Вы обратили внимание на его бюст женщины, выставленный в четвертом зале?
— Нет, признаться честно, не обратил.
— Ему позировала я. Но об этом никто не знает, — сказала она с обезоруживающим бесстыдством.
— Но я-то теперь знаю! Он и это изобразил? — вполголоса сказал я, дотронувшись ладонью сначала до ключицы, а потом и до упругих бедер. — А может, и пониже?
— Слишком вы любопытны! — сказала она, закрыв мне рот рукой. Я легонько укусил ее палец, и она тут же отдернула руку.
— Да, жизнь — странная штука, — вздохнула она.
В ее долгом, глубоком вздохе таилось предчувствие чего-то необыкновенного, и я с таким же печальным вздохом подтвердил:
— Воистину, странная. — Я желал найти оправдание быстрой перемене чувств и самой ситуации и грустным голосом добавил: — Кто знает, к каким тонким уловкам и хитростям прибегает жизнь, чтобы сошлись пути двух существ, которые еще минуту назад слепо ненавидели друг друга.
Она благодарно посмотрела на меня, я взял ее руки в свои и стал гладить себя по щеке. До тех пор, пока ее пальцы сами не начали меня ласкать.
— Знаешь, только когда выходишь из дома, а уж когда вернешься — знать не дано, — тихо сказала она.
Я поцеловал ее и дрожащими губами спросил:
— Думала ли ты, что мы будем целоваться?
— Думала, — прошептала она, возвратив мне поцелуй. — Все шло к этому. — Она улыбнулась мне. — Я чувствовала.
— И хотела? — допытывался я, снова целуя ее.