Что на самом деле важно, так это рассказывать истории заново – и пересказывать старые. Это наши истории, и их нужно рассказывать.
Меня даже не возмущает цензура мифов и волшебных сказок. Пуриста во мне, возможно, и оскорбляют диснеевские версии, но вообще-то я в этом отношении безжалостный дарвинист. Те формы сказок, которые работают, в итоге выживают – остальные гибнут и оказываются забыты. Для драматических задач студии Диснея, возможно, так и надо, чтобы Спящая красавица уколола палец, заснула и пробудилась в один и тот же день. Но когда вы пересказываете сказку, неизбежно потребуется как минимум сотня лет, прежде чем заклятие окажется снято, – даже если из сказки Перро давным-давно уже куда-то делась людоедская мамаша Принца. Да и Красная Шапочка в наше время неизменно заканчивается всеобщим спасением, а не пожиранием ребенка, – а все потому, что именно эта версия сказки сумела выжить.
Некогда Орфей благополучно выводил Эвридику из царства Аида. Но и тут выжила иная версия.
(Волшебные сказки, как указывал еще Честертон, не правдивы. Они более чем правдивы. Не потому, что доводят до нашего сведения факт существования драконов, – а потому, что подсказывают: драконов можно победить.)
5
Несколько месяцев назад я, к некоторому своему удивлению, обнаружил себя в одной далекой стране на симпозиуме по мифам и волшебным сказкам. Мое выступление включили в программу и сообщили, что я буду обращаться к группе ученых специалистов со всего мира и рассказывать им о сказках. До того мне предстоит выслушать кое-какие семинарские доклады и принять участие в дискуссии в формате круглого стола.
Я сделал записи для грядущей речи и пошел на первую презентацию. Там я слушал, как ученые мудро и интеллектуально рассуждают о «Белоснежке», «Гензеле и Гретель» и «Красной Шапочке» – и с каждой минутой во мне нарастали раздражение и неудовлетворенность, причем на каком-то очень глубоком уровне.
Мои проблемы были связаны не с тем, что там говорилось, а с тем, как оно говорилось, – с отношением людей к предмету. Все эти люди как будто пытались друг другу доказать, что сказки больше не имеют никакого отношения к нашей реальности. Что это нечто холодное и мертвое, и его самое время отправить на лабораторный стол, поднести поближе к свету и изучить с разных сторон, ожидая, что оно тут же, не сопротивляясь, выдаст все свои секреты.
Большинство присутствовавших на конференции охотно соглашались (неважно, насколько искренне) с теорией, что волшебные сказки когда-то начались с развлекательных историй, которые взрослые рассказывали взрослым, – а потом они просто вышли из моды и превратились в истории для детей (по аналогии с метафорой профессора Толкина, когда ненужная и немодная мебель со всего дома отправляется в детскую: нет, она не предназначалась изначально для детей, просто взрослым она стала не нужна).
– Зачем вы возитесь с мифами и сказками? – спросил меня один из них.
– Потому что в них есть сила, – ответил я.
Студенты и ученые с сомнением покивали. О, они были вполне готовы допустить, что это правда, – просто в качестве интеллектуального упражнения. Но верить – нет, они мне не поверили.
На следующее утро мне предстояло официально выступать на тему сказок и мифов. И вот, когда пришло время, я выкинул все свои конспекты и вместо того, чтобы читать собравшимся лекцию, прочел им сказку.
Это был пересказ «Белоснежки» с точки зрения злой королевы. Там ставились всякие интересные вопросы – например, что за человек должен быть принц, чтобы, наткнувшись на мертвое тело девушки в стеклянном гробу, вдруг объявить, что безумно влюблен, и тут же забрать труп к себе в замок?
И, если уж на то пошло, что это за девушка такая, у которой кожа белая, как снег, волосы черные, как уголь, а губы алые, как кровь, – девушка, к тому же способная подолгу лежать в гробу, будто мертвая?
Слушая эту историю, мы понимаем, что злая королева была вовсе не зла: она просто не дошла до конца. А еще мы понимаем – пока королева томится в печи, готовясь быть поданной в виде жаркого к празднику середины зимы, – что истории всегда рассказывают победители.
Это одно из самых сильных написанных мной литературных произведений. Даже если читать его самостоятельно, оно может показаться довольно тяжелым. А уж если его читает сам автор, со сцены, прямо с утра, на конференции по сказкам, оно, если вдуматься, должно производить на слушателей некое экстремальное впечатление – вроде как делаешь глоток того, что честно считал за кофе, и обнаруживаешь, что кто-то щедро подмешал туда васаби. Ну, или крови.
Под конец рассказа – а ведь я, в сущности, всего лишь пересказал «Белоснежку и семерых гномов», – аудитория в несколько десятков человек сидела бледная и измученная, будто только что слезла с русских горок или недавно вернулась из дальнего морского плавания.
– Как я вам уже говорил, в этих историях есть сила, – сказал я им напоследок.
Кажется, на сей раз они были куда больше склонны мне поверить.
6
Я слишком часто пишу, чтобы узнать, что я на самом деле думаю о том или ином предмете, – а вовсе не потому, что уже это знаю.
Следующий роман будет для меня попыткой припереть к стенке мифы – и современные мифы, и старые, все вместе. И все это – на громадном и таинственном холсте, который представляет собою американский континент.
Рабочее название романа – «Американские боги» (это не то, как книга будет называться, а то, о чем она).
Она – о богах, которых люди брали с собой, когда приезжали сюда из далеких земель. И о совсем новых богах – богах автокатастроф, и телефонов, и журнала «Пипл», а еще – интернета, самолетов, шоссе и моргов. Она – о забытых богах, что были здесь еще до человека, о богах бизонов и странствующих голубей. Сейчас эти боги спят, давно позабытые всеми.
Все мифы, до которых мне есть дело сейчас или было раньше, будут отражены в этой книге – потому что я хочу попытаться понять те мифы, из которых сделана Америка.
Я прожил здесь уже шесть лет, а оно все еще остается для меня загадкой – это странное собрание доморощенных мифов и верований, с помощью которого Америка объясняет себя себе.
Возможно, у меня ни черта не выйдет, но не могу сказать, что эта мысль беспокоит меня так сильно, как, по идее, должна бы. Я хочу привести свои мысли в некий порядок. Я хочу узнать наконец, что я думаю.
7
Можете приставить мне пистолет к голове и спросить, верю ли я во все вот это – в мифы и богов, о которых пишу. Мне придется ответить «нет». Не в буквальном смысле. Не средь бела дня, не в хорошо освещенных местах и не когда кругом люди. Но я верю в то, о чем они могут нам рассказать. И верю в истории, которые мы можем рассказать сами – с их помощью.
Я верю в отражения, которые они показывают, когда мы рассказываем их.
И (делайте с этим что хотите: хоть забудьте, хоть оставьте без внимания – все на ваш собственный страх и риск) правда остается правдой: в этих историях есть сила.
Впервые опубликовано в издании «Коламбия: журнал по литературе и искусству» (№ 31, зима 1999-го), хотя вообще-то я написал это в форме речи, которую произнес на Гуманитарном фестивале в Чикаго в 1998 году.
Да как ты смеешь?! Об Америке и о том, как о ней писать
Никто покамест не задал мне вопроса, которого я так боюсь и который, до сих пор надеюсь, никто никогда и не задаст. Поэтому я задам его себе сам и сам же на него отвечу.
Вот он, этот вопрос: да как ты смеешь?
Или, в развернутом виде:
Как смеешь ты, англичанин, пытаться писать книгу об Америке, об американском мифе, об американской душе? Как смеешь ты писать о том, что делает Америку такой особенной – как страну, как народ, как идею?
В ответ на это мне как англичанину хочется только пожать плечами и заверить, что подобное больше не повторится.
Но правда в том, что я действительно посмел – в своем романе «Американские боги», и, чтобы написать его, понадобился довольно особенный род спеси.
Еще в молодости я начал писать книгу комиксов о снах и историях под названием «Сэндмен». И тогда мне постоянно задавали очень похожий вопрос: ты ведь живешь в Англии – как ты мог отправить такую значительную часть сюжета в Америку?
На это я отвечал, что с медийной точки зрения Соединенное Королевство – практически пятьдесят первый штат. Мы смотрим американские фильмы, американское телевидение.
– Может, мой Сиэтл и не удовлетворит уроженца этого города, – говорил я недовольным, – но, по крайней мере, я напишу не хуже ньюйоркца, который никогда в Сиэтле не был.
Я, конечно же, ошибался. Я этого не сделал. А сделал я, оглядываясь из «сейчас» на «тогда», нечто куда более интересное: я создал абсолютно воображаемую Америку, в которой могли бы произойти события «Сэндмена». Сумасшедшее и маловероятное место за гранью реальности.
И меня самого это совершенно устраивало – до тех пор, пока восемь лет назад я не переехал жить в Америку.
Постепенно я понял, что да, Америка, о которой я писал, была целиком и полностью вымышленной – и что настоящая Америка, та, что под завесой видимостей, куда страньше любого вымысла.
Иммигрантский опыт, подозреваю, носит универсальный характер (даже если вы принадлежите к той разновидности иммигрантов, что, подобно мне, крепко и почти суеверно держатся за свое английское гражданство). И вот с одной стороны есть вы, а с другой – Америка. Она гораздо больше вас. Так что это вы пытаетесь ее понять – а не наоборот. Вы пытаетесь ее вычислить – а она этому всегда сопротивляется. Она достаточно велика и содержит достаточно противоречий, а потому совершенно довольна своей невычислимостью. Как писатель я мог сделать только одно: описать малую часть целого.
Но и часть оказалась слишком велика, чтобы ее можно было как следует разглядеть.
Я не очень понимал, что за книгу хочу написать, пока не очутился летом 1998 года в Рейкьявике, в Исландии. Именно тогда фрагменты сюжета, громоздкая палитра персонажей и нечто отдаленно похожее на структуру начали складываться у меня в голове. Я понял: это должен быть одновременно и триллер, и детектив с убийством, и любовный роман, и роуд-стори. Это будет книга про иммигранта и про то, во что люди верят, когда приезжают в Америку. И про то, что случается со всем тем, во что они верят.
Я хотел написать про Америку как мифическое место.
Многое из того, что пригодится для романа, я уже знал, но решил, что смогу узнать еще больше, если выйду на дорогу и погляжу, что она может мне предложить. И вот я сел в машину и поехал – и ехал, пока не нашел место, где писать. Вот таким манером, то меняя места, то возвращаясь домой, я почти два года лепил слово к слову, пока вдруг не оказался с готовой книгой в руках. С историей о человеке по имени Тень и о работе, которую ему предложили по выходе из тюрьмы. О маленьком городишке на Среднем Западе и о таинственных исчезновениях, случающихся там каждую зиму. Попутно я выяснил, почему в Америке так свято чтут все придорожные достопримечательности, и открыл еще множество разных странных мест и объездных дорог, страшных, прекрасных и просто откровенно диких.
И когда все уже было почти готово и оставалось только сплести отдельные ниточки в одно целое, я снова покинул страну и засел в громадном, холодном, старом доме в Ирландии – и там, дрожа рядом с торфяным очагом, напечатал все, что оставалось напечатать.
На этом книга была закончена, и я остановился. Оглядываясь на нее сейчас, я могу сказать: не то чтобы я посмел… Просто на самом деле у меня не было выбора.
Впервые опубликовано в июне 2001 года на сайте Borders.com, сразу после релиза «Американских богов».
У каждой книги есть гендер
У каждой книги есть пол или, если точнее, гендер. По крайней мере, у меня в голове – есть. По крайней мере, у тех книг, которые я пишу сам. И этот гендер имеет некое (хотя и не самое прямое) отношение к гендеру их главного героя.
Работая над десятью томами «Сэндмена», я поочередно переходил от мужских сюжетных линий (таких как самая первая история – сборник «Прелюдии и ноктюрны» – или четвертая книга, «Пора туманов») к более женским («Игра в тебя» или «Краткие жизни») и обратно.
Романы – дело немного другое. «Невереальность» – это Настоящее Мальчишеское Приключение (Нарния на Северной линии подземки, как его кто-то охарактеризовал) с героем, на месте которого мог бы оказаться каждый. Женщины в ней оккупировали не менее шаблонные роли Ужасной Невесты, Принцессы в Беде, Обалденной Воительницы и Соблазнительной Вамп(ирши). Каждую из них мне, надеюсь, удалось вывернуть градусов эдак на сорок пять, но это все равно стандартные, шаблонные персонажи.
А вот «Звездная пыль» – девичья книжка, даже несмотря на то, что в ней есть такой же обыденный герой, Тристран Торн, не говоря уже о семерых принцах, жаждущих укокошить друг друга. Может, это потому, что, стоило на сцене появиться Ивейн, она тут же забрала на себя все внимание, – а может быть, и потому, что отношения между женщинами (Королевой Ведьм, Ивейн, Викторией Форестер, леди Уной и даже Семелой) оказались куда сложнее и темнее, чем отношения (если их можно таковыми назвать) между мальчиками.
«День, когда я обменял папу на двух золотых рыбок» – снова мальчишечья книга. А «Коралина» (которая выйдет в мае 2002-го) – девчоночья.
Первое, что я понял, когда приступил к «Американским богам» (и даже еще раньше), – пора решительно завязывать с максимой К. С. Льюиса, утверждавшего, что писать о том, как странные вещи влияют на странных людей – это слишком большая странность, чтобы ее можно было себе позволить. Мол, «Путешествия Гулливера» сработали именно потому, что Гулливер был нормальным, а «Алиса в Стране чудес» не сработала бы, будь Алиса необычайным ребенком (если вдуматься, само по себе довольно странное заявление: если и есть в литературе по-настоящему странный персонаж, так это, собственно, Алиса). В «Сэндмене» я с удовольствием писал о людях из зазеркалья, начиная с самого Повелителя Снов и заканчивая такими хитровывернутыми деятелями, как Император Соединенных Штатов.
Должен заметить, что решение о том, какими окажутся в итоге «Американские боги», принималось почти без меня. У них, «Американских богов», на этот счет имелось свое мнение, и права голоса мне практически не оставили.
Романы разрастаются самовольно.
«Американские боги» начались задолго до того, как я понял, что собираюсь написать роман под названием «Американские боги». Они начались в мае 1997 года, с одной идеи, которую я никак не мог выкинуть из головы. Я обдумывал ее по ночам в постели, прежде чем заснуть, словно в голове крутился видеоклип – и каждую ночь я смотрел еще одну, очередную пару минут из этой истории. В июне 1997-го я записал на своем потрепанном палмтопе следующее:
Парень нанимается в телохранители к волшебнику. Волшебник уже совершенно за гранью. Он знакомится с героем в самолете и тут же предлагает ему работу – просто потому, что оказался в соседнем кресле.
К этому приводит цепочка событий, включающая пропущенные рейсы, отмены, неожиданные подсадки в первый класс. И в итоге парень из соседнего кресла вдруг знакомится с героем и предлагает ему работу.
Жизнь героя все равно летит к чертям, так что он соглашается.
Это уже, собственно, начало книги. На тот момент я только знал, что это начало чего-то. Какого такого чего-то – понятия не имел. Кино? Телесериала? Рассказа?
Я не знаю ни одного автора в жанре фикшн, который начинал бы писать с чистого листа. (Впрочем, они, вполне возможно, существуют – просто я с ними до сих пор не знаком.) Обычно у вас уже что-то есть в качестве отправной точки – картинка или персонаж. И обычно у вас есть вдобавок начало, или середина, или конец сюжета. Когда у вас есть готовая середина, это очень хорошо, потому что к тому времени, как вы доберетесь до середины, у вас уже будет полна голова всякого интересного. Конец – тоже отлично. Если знать, как оно все закончится, можно просто стартовать с произвольного места, как следует нацелиться и начинать писать (если повезет, все даже может закончиться именно там, куда вы с самого начала намеревались попасть). Наверное, бывают писатели, у которых есть и начало, и середина, и конец еще до того, как они сядут писать. У меня так редко получается.