Разместили нас в палаточном лагере, который оказался почти в 3-х километрах от общеполковой столовой. И вот всю эту дорогу наш младший политрук Тарасов успевал и ободрять, и обучать строевому или походному шагу, а мы, командиры взводов, старались помогать ему в меру своих сил и умения. Каким-то чудом сумел наш ротный организовать и разнообразные занятия по подготовке к принятию воинской присяги, да еще успевал и личные беседы проводить со многими из нас. На всю мою жизнь Николай Васильевич Тарасов остался образцом настоящего командира, и многие свои поступки я всю последующую жизнь сверяю с ним и с подобными ему начальниками и политработниками, встреченными мною за долгую 40-летнюю воинскую службу.
На сон нам едва оставалось по 5–6 часов в сутки, а политруку нашему и того меньше. Но через несколько дней в роту прибыли мобилизованные из запаса лейтенант и младший лейтенант, которым ротный поручил по полуроте, состоящей из трех-четырех взводов каждая. Так что рота наша представляла собой почти батальон. Вскоре нас повели на войсковое стрельбище. Я этому событию очень обрадовался, так как еще в школе успешно сдал нормы на значок «Ворошиловский стрелок» второй ступени. Не знаю, то ли это мой сержант-учитель в школе был такой талантливый, то ли сказалась наследственность (мой дед, сибиряк-охотник, бил, как говорят, белку «в глаз»), но стрелком я оказался действительно метким. И здесь, на стрельбище, я оказался лучшим.
Всех, кто хоть как-то выполнил упражнение по стрельбе из винтовки, привели к присяге. Мало было там торжественности в этом ритуале, но запомнилось все до деталей. Тогда мы присягнули на верность нашей Родине – СССР. То был единственный такой день в моей жизни – больше никогда я не присягал ни другому правительству, ни другой стране. Бог миловал. И все 40 лет армейской службы я прошел под этой единственной в моей жизни присягой. Даже счастлив тем, что не принуждали меня, как многих других, после развала СССР и «обретения самостийности» Украины присягать ее президенту Кравчуку, одному из соучастников развала Союза. Ко времени «Беловежского предательства» я был уже уволен в запас.
Со временем в том запасном полку 1941 года мы втянулись в это состояние непрерывных, напряженных учебных будней. Примерно через месяц наша рота стала более или менее слаженным военным организмом, и, как нам казалось, наш командир-политрук гордился уже тем, как эта некогда аморфная масса людей четко рубала строевой шаг, проходя по улицам города. Наши полуротные лейтенанты грубовато, но умело поднимали наше настроение и подбадривали такими, например, шутками: «Выше голову, задрать носы и подбородки! А как на вас смотрят девушки! И чем выше у вас носы, тем интереснее мысли у них в головах!» И действовали такие шутки беспроигрышно! Пришло время, и нашу роту распределили по полкам и дивизиям – «Дальневосточной, опоры прочной», как пели мы в своей первой строевой песне. А как жаль было расставаться с политруком Тарасовым, успевшим стать для нас поистине отцом-командиром. Спасибо Вам, Николай Васильевич, за науку!
Далее судьба забросила меня в разведвзвод 198-го стрелкового полка 12-й стрелковой дивизии 2-й Краснознаменной армии Дальневосточного фронта под Благовещенск на Амуре. Здесь уже не в запасном, а стрелковом полку регулярных войск Дальнего Востока и нагрузки физические были настоящими, и взаимоотношения устанавливались серьезнее, прочнее. Самым главным для меня командиром оказался помкомвзвода сержант Замятин. От него я схлопотал и свое первое дисциплинарное взыскание – «личный выговор».
А получилось это так. Поскольку я был рослым, то на физзарядке, основной элемент которой был бег, меня поставили впереди всех, даже старослужащих, то есть «направляющим». И вот когда сержант подавал команду «шире шаг», я своими длинными ногами этот шаг действительно делал шире и ускорял бег, а «старики» все одергивали меня, мол, еще успеешь, набегаешься, и я, конечно, снижал темп. После нескольких таких случаев сержант остановил взвод, вывел меня из строя и за невыполнение команд объявил тот самый выговор. Долго я старался заслужить снятие выговора. Во время одного из марш-бросков километров на тридцать по дальневосточным сопкам и падям да еще с полной выкладкой не меньше пуда (16 килограммов) я помог отстававшему красноармейцу: взял себе его винтовку и буквально тащил за руку. Вот за проявленную взаимовыручку на марше сержант и похвалил меня, сняв «прилюдно» свой выговор. Как я был рад этому!
Своего командира взвода разведки лейтенанта Золотова видел редко. Он целыми днями был на своих командирских занятиях, тогда всех офицеров серьезно «доучивали», чтобы они быстрее врастали в обстановку войны. Командира полка совсем не помню, а вот командира дивизии, полковника Чанчибадзе, невысокого плотного грузина, память хорошо сохранила. (К концу войны он уже был прославленным генералом.) Многому научили нас тогда на Дальнем Востоке его изобретательность и требовательность. И вообще, «наука побеждать» давалась обильным потом, когда гимнастерки наши настолько просаливались, что, сняв их, можно было поставить (а не положить), – и не падали!
В детстве у меня случилось какое-то заболевание коленного сустава, и меня долго тогда лечили «от ревматизма» и больничными, и бабушкиными мазями. Здесь же, в армейских условиях, под неимоверными нагрузками этот «ревматизм» будто улетучился, только на девятом десятке лет стал давать о себе знать. Многие недуги излечивала армия. И не только физические…
В разведвзводе полка я прослужил до 1 января 1942 г. В новогоднюю ночь меня срочно сменили с поста у полкового знамени (был в карауле) и этой же ночью, не дав мне возможности даже почистить винтовку, срочно отправили по комсомольской путевке во 2-е Владивостокское военно-пехотное училище. Я долго еще сокрушался по поводу невычищенной винтовки (все-таки сумели за столь короткое время приучить к армейскому порядку и привить любовь к оружию). Обрадовался было, что увижу Владивосток – город детской мечты, который я еще не видел, но о котором много слышал.
Но оказалось, что это училище находится в Комсомольске-на-Амуре. Проучился я в нем всего полгода. Но до сих пор с особой теплотой вспоминаю те студеные зимние месяцы учебы и с чувством благодарности – всех моих преподавателей, командиров и воспитателей. И старшину роты Хамсутдинова, и командира нашего курсантского взвода, только что выпущенного из Хабаровского училища, совсем молодого лейтенанта Лиличкина, и командира роты, исключительно подтянутого и удивительно стойкого к почти арктическим амурским морозам старшего лейтенанта Литвинова. Он даже на полевых занятиях в самые ветреные зимние дни и ночи не опускал клапаны шлема-буденовки. С благоговением вспоминаю и друзей-курсантов – Колю Пахтусова, вечно не высыпавшегося очкарика Сергея Ветчинкина, нашего ротного запевалу Андрея Лобкиса, способного звонко петь даже в сильные морозы. Эти и многие другие мои сослуживцы-курсанты были теми, кто подставлял свое надежное плечо в трудные для меня минуты, но с которыми, увы, так больше и не суждено было встретиться.
Не могу удержаться, чтобы не вспомнить некоторые подробности быта в училище. Располагалось училище на одной из окраин Комсомольска, именуемой Мылки, недалеко от Амура. Распорядок дня был весьма напряженным. Зарядка начиналась за два часа до завтрака физической подготовкой или штыковым боем (был тогда такой предмет военного обучения). И это, как правило, ежедневно, за исключением случаев, когда нас ночью по тревоге выводили в поле марш-бросками, где вместо завтрака выдавали сухари и консервы, как правило, рыбные или «кашу гречневую с мясом» – одну банку на двоих.
В столовой же завтрак обычно состоял из гречневой, овсяной или перловой каши и сладкого чая, хлеба, вдобавок приличного кусочка масла, которого хватало и на бутерброд к чаю, и на кашу. Физически мы выматывались сильно, и нам почему-то всегда не хватало (в принципе, достаточно калорийного) курсантского довольствия. Ведь до обеда, как правило, занятия были на воздухе, в поле, где температура в январе-феврале часто опускалась ниже минус 30 градусов. После обеда, когда уже темнело, было 2–3 часа классных занятий (топография, теория стрелкового дела, изучение матчасти оружия, средств связи, минно-саперная подготовка и т. д.).
Перед ужином каждый вечер по 1–2 часа мы занимались или строевой, или лыжной подготовкой. К счастью, лыжный маршрут проходил невдалеке от какого-то магазинчика. В нем, правда, не было ничего, кроме баночек с крабовыми консервами «Чатка», заполнявшими все полочки и витрины, и мы довольно часто покупали этих крабов. Это был наш «доппаек», который либо съедали сразу же по возвращении в казарму, либо сберегали до завтрака, чтобы сдобрить этим деликатесом, стоившим тогда 50 копеек, свою утреннюю порцию перловой или овсяной каши.
Хорошее, скажу вам, сочетание. Вкусно получалось! Обеды были достаточно калорийными. Кроме густого крупяного или макаронного супа либо щей с мясом, к которым регулярно подавалась как приправа какая-то витаминная добавка (вроде размолотого шиповника как средства против цинги), давали добрую порцию каши или макарон с мясной тушенкой или с соленой кетой, а чаще – с горбушей… Конечно, Дальний Восток – рыбный край!
Однако, несмотря на довольно калорийный рацион, крепкие морозы и огромная физическая нагрузка делали свое дело, выматывая, вымораживая из нас эти калории. Досыта удавалось наедаться только тем, кому выпадало идти в наряд по кухне. Может, именно поэтому тех, кто получал наказание в виде наряда вне очереди, на кухню не назначали. Для этого были в основном солдатские нужники, мытье полов в казармах после отбоя да расчистка строевого плаца от снежных заносов.
Когда модным стало чернить наше советское прошлое, появились такие «художественные» фильмы, как «Курсанты», где командиры у них без нравственных устоев, офицеры КГБ-МВД надзирают почти за каждым курсантом, а те, голодные, воруют и прелюбодействуют. Все это домыслы авторов множества и других современных фильмов, в которых они считают просто необходимым гипертрофировать роль «кагэбэшников». Ничего подобного в военных училищах того времени не было даже в первом приближении. Строгость была, нагрузки неимоверные тоже, но голодных, способных на преступления курсантов и бесчеловечных командиров-солдафонов не было. Это умышленное, сознательное вранье.
Да, хотелось нашим молодым организмам и поспать подольше, и поесть послаще, но прекрасно мы понимали, что эти желания просто от «запредельной» физической нагрузки на дальневосточных морозах, без которой не подготовить в короткий срок грамотного и умелого командира, который будет способен вести подразделения в бой.
Еще немного подробностей о быте училищном и о запомнившихся мне преподавателях. Особенно часто вспоминаю преподавателя топографии, младшего лейтенанта Эльмана, призванного из запаса эстонца. Это он научил нас ориентироваться по звездам, определять фазы Луны и с точностью до дня вычислять, когда наступит новолуние или полнолуние. Вообще-то этой премудрости меня научил еще в детстве мой дед Данила, но с теоретическим обоснованием и четкой логикой это сделал наш училищный топограф. Настолько он был интересным, знающим человеком, умеющим вкладывать в наши головы нужные знания, что мы все поголовно с нетерпением ждали его занятий. Практическое хождение по азимуту он организовывал так, что при правильном и с меньшими затратами времени прохождении маршрута нас ждал какой-нибудь приз вроде пачки махорки или флакона одеколона. А это, надо сказать, по тому времени были весьма ценные призы. Ну а на крайний уж случай, когда и такого приза не оказывалось, устраивал просто забавный сюрприз вроде того, что нужно разыскать его самого, забравшегося на высоченное дерево и подающего звуки, имитирующие крик какой-то птицы.
Запомнился навсегда и преподаватель артиллерии и стрелкового вооружения майор Бабкин. Острослов и шутник, он никому не давал шансов вздремнуть на классных занятиях. Если кого-то после занятий на крепком морозе в тепле клонило ко сну, он так умел встряхнуть взвод или роту, что общий хохот надолго прогонял дремоту у виновного. Устраивал он и занятия-состязания по разборке и сборке вслепую, с завязанными глазами, ручного пулемета, еще мало знакомой тогда самозарядной винтовки Токарева (СВТ) или автоматической винтовки Симонова (АВС), и тоже с какими-нибудь призами.
В училище я пробыл с первых дней 1942 года до середины июля, когда окончил полугодичный курс обучения «по первому разряду» (то есть на «отлично») и получил, как и другие семнадцать «перворазрядников», свое первое офицерское звание – лейтенант. Остальных выпустили младшими лейтенантами, а тех, кто не выдержал выпускных экзаменов, – даже сержантами. Выдали нам комсоставские (потом их стали называть офицерскими) удостоверения и снаряжение (ремень с портупеей), полевую сумку с планшеткой для топографической карты и кобуру для нагана, который полагалось получить уже в части назначения. Обмундировали нас в новые суконные гимнастерки, на которые были нацеплены новенькие петлицы с двумя красными эмалевыми квадратиками («кубарями») и пришиты на рукава шевроны. Выдали брюки с кантом, фуражки с малиновым околышем. И мы с непривычной гордостью ходили во всем этом, ужасно поскрипывая кожаным снаряжением и хромовыми сапогами.
Однако радость наша была омрачена тем, что почти всех младших лейтенантов и сержантов отправили в действующую армию, а нас, отличников-лейтенантов, – в войска на Дальнем Востоке. Небольшая группа выпускников, куда вошел и я, получила назначение командирами стрелковых взводов в 29-ю Отдельную стрелковую бригаду на позициях вблизи села Комиссарово, у озера Ханка на границе с Маньчжурией, где тогда хозяйничали японцы. Там мы стали подавать рапорта об отправке в действующую армию на западные фронты. Вскоре нас собрал комбриг и спокойно, но убедительно сумел нам доказать, что наш «недействующий» Дальневосточный фронт может совершенно неожиданно, в любое время превратиться в «очень даже действующий»! И японцы своими нередкими провокациями тоже убеждали нас в этом.
Наступила зима. И, хотя это была южная часть Советского Дальнего Востока, морозы были немалыми, а в сочетании с почти постоянными сильными ветрами в тех краях становились особенно неприятными. Так что на длительные лыжные переходы, которым уделялось немало времени, нам выдавали надеваемые под шапки-ушанки трикотажные шерстяные подшлемники с отверстиями для глаз и рта, чтобы уберечь от обморожения щеки и носы, а иногда такие же мешочки для других, не менее нежных частей тела.
И все-таки к концу 1942 года, когда немецкие войска были остановлены под Сталинградом и угроза японского нападения на дальневосточных границах Советского Союза стала менее вероятной, по одной роте с каждого батальона нашей бригады в полном составе были переформированы в маршевые (для фронта). Не знаю, был ли дан ход моему рапорту или это просто было не более чем совпадение, но такой маршевой ротой нашего батальона оказалась именно рота, в которой одним из взводных командиров был я. Погрузили нас в эшелоны и в первые дни января 1943 года отправили на Запад. Как потом стало известно, направлялись мы для формирования частей Югославской армии по примеру уже создававшихся дивизий Войска Польского вместо неудачи с армией Андерса и Чехословацкого батальона Людвига Свободы, вскоре выросшего до бригады.
До Байкала, а точнее – до какой-то станции на нем наш эшелон не шел, а летел так, что на многих узловых станциях паровозы меняли настолько стремительно, что мы иногда не успевали не только получить горячую пищу из следовавшего в нашем эшелоне вагона с полевыми кухнями, но даже прихватить ведро кипятка. Во время смены паровоза на станции Бира, где мне часто приходилось бывать и где в свое время завершали обучение в средней школе мои старшие братья, я увидел хорошо знакомого мне дежурного по станции. Это был друг и одноклассник моего брата Виктора. Он передал по железнодорожной связи на мой родной полустанок Кимкан, где жили родные, весть о том, что я вскоре проеду эшелоном на Запад. Все мои родные вышли к железнодорожным путям. Но поезд промчался с такой скоростью, что я едва успел разглядеть своих, а дед Данила, пытавшийся бросить мне подарок – кисет с табаком, не попал в открытую дверь теплушки. Как потом мне рассказывала сестренка, дед, крепкий, не слезливый сибиряк, по этой причине расплакался.