Третья висела в холле на первом этаже, под лестницей – в доме больше нигде не нашлось места для такого большого полотна. Написанная маслом в последние годы жизни Стерна, картина называлась «Собиратели ракушек» – много моря в белых барашках, пляж и небо, по которому бегут облака. Когда Пенелопа переселялась с Оукли-стрит в глостерширский дом, все три драгоценные картины переехали вместе с ней – панно попали на лестничную площадку, а «Собиратели ракушек» – в гостиную, где был пересеченный балками потолок; из-за огромной картины комната казалась совсем крошечной. Нэнси вскоре привыкла к ним и просто перестала замечать, они были неотъемлемой частью маминого дома, так же как продавленные диваны и кресла, как высушенные букеты, втиснутые в белые и синие вазы, как вкусные запахи готовящейся пищи.
Честно сказать, Нэнси уже много лет вообще не вспоминала о Лоренсе Стерне, но сейчас, согревшись в меховой шубе и теплых сапожках, она разомлела, убаюканная ездой, и воспоминания ухватили ее за полы и потянули в далекое прошлое. Впрочем, вспоминать ей было почти нечего. Она родилась в конце 1940 года, в Корнуолле, в маленькой деревенской больнице, и всю войну жила там, в Порткеррисе, в Карн-коттедже – доме своего деда. Но ее младенческие воспоминания о старике были смутными, неконкретными. Водил ли он ее когда-нибудь гулять, брал ли на колени, читал ли ей книжки? Во всяком случае, она этого не помнила. Единственное, что ясно отпечаталось у Нэнси в памяти, это как после окончания войны они с мамой садятся в лондонский поезд и навсегда покидают Порткеррис. Почему-то это событие ярко запечатлелось в ее детском мозгу.
Лоренс Стерн приехал с ними на вокзал. Очень старый, очень высокого роста, уже дряхлеющий, он остановился на перроне возле их открытого окна и, опираясь на трость с серебряным набалдашником, на прощание поцеловал Пенелопу. Длинные белые волосы спускались на плечи его пальто с пелериной, а из шерстяных вязаных митенок торчали искривленные, безжизненные пальцы, белые, как кость.
В последнюю минуту, когда состав уже тронулся, Пенелопа схватила дочку на руки и подняла к окну, а дед протянул руку и погладил ее по круглой щечке. Нэнси запомнился холод его пальцев, словно прикосновение мрамора к коже. Больше ни на что времени не было. Поезд набрал скорость, платформа дугой ушла назад, а Лоренс стоял на ней, все уменьшаясь, и махал, махал широкополой черной шляпой, посылая им прощальный привет. Таково было первое и последнее воспоминание Нэнси о дедушке. Через год он умер.
Дела давно минувшие, сказала она себе. Никаких причин для сентиментальности. Но удивительно, неужели кто-то сейчас готов покупать работы Стерна? «У источника». Нэнси недоуменно тряхнула головой и, отмахнувшись от непонятного, с упоением погрузилась в новости светской хроники.
2. Оливия
Нового фотографа звали Лайл Медуин. Он был совсем молоденький, с мягкими каштановыми волосами, подстриженными «под горшок», и с ласковыми глазами на нежном лице. Во всем облике – что-то неземное, что-то от глубоко верующего монастырского послушника. Оливии даже трудно было себе представить, что он с таким успехом пробежал дистанцию в гонках своей профессии и никто не перерезал ему глотку.
Они стояли у столика перед окном в ее кабинете. На столике он разложил свои работы: штук двадцать крупных глянцевых цветных фотографий. Оливия их уже внимательно рассмотрела и пришла к выводу, что ей нравится. Во-первых, в них много света. Снимки для модных журналов, по ее мнению, прежде всего должны ясно показывать фактуру ткани, фасон, складки на юбке, вязку свитера, – а у него все это дано очень отчетливо, броско, так, что взгляд мимо не скользнет. Но, кроме того, в его работах было много жизни, движения, удовольствия, даже нежности.
Оливия подняла один лист: мужчина атлетического сложения бежит трусцой в полосе прибоя. Ослепительно-белый спортивный костюм на ярко-синем фоне моря: загар, пот, даже соленый запах морского воздуха и физического здоровья.
– Где это вы снимали?
– На Малибу. Реклама спортивной одежды.
– А вот это?
Она взяла в руки другой лист – вечер, молодая женщина в разлетевшемся оранжевом шифоне, лицо повернуто к огненному закату.
– Это Пойнт-Рис… иллюстрация к редакционной статье в американском «Вог».
Оливия положила снимки и обернулась, присев на край стола. Это уравняло их в росте и позволило смотреть глаза в глаза.
– Расскажите о себе.
Он пожал плечами.
– Учился в технологическом колледже. Потом немного пожил свободным художником, а потом пошел к Тоби Страйберу и несколько лет проработал у него ассистентом.
– Тоби мне вас и рекомендовал.
– А потом, когда ушел от Тоби, поехал в Лос-Анджелес, последние три года работаю там.
– И немалого достигли.
Он скромно усмехнулся:
– Да, кое-чего.
Одет он был по-лос-анджелесски. Белые кроссовки, джинсы-варенки, белая рубашка, линялая джинсовая куртка. И, как уступка лондонским холодам, – шерстяное кашне кораллового цвета, обмотанное вокруг загорелой шеи. Вид, хотя и небрежный, тем не менее восхитительно чистый, как свежевыстиранное, высушенное на солнышке, но еще не выглаженное белье. Очень привлекательный молодой человек.
– Карла ввела вас в курс дела? – (Карла была редактором отдела мод.) – Речь идет об июльском номере, последний материал о моделях летнего сезона. После этого мы переходим к твидам и осенней охоте.
– Да… Она говорила о съемках на натуре.
– Есть предложения, где именно?
– Мы подумали об Ивисе… У меня там кое-какие знакомства.
– Ивиса.
Он с готовностью отступился:
– Если вам больше нравится где-то еще, у меня нет возражений. В Марокко, например.
– Да нет. – Оливия отошла от столика и снова села в свое кресло. – Мы давно туда не выезжали… Но только мне кажется, не надо пляжных сюжетов. Лучше что-нибудь деревенское для фона – козы, овцы, трудолюбивые крестьяне в поле. Пригласить кого-нибудь из местных жителей для правдоподобия. У них удивительные лица. И они обожают сниматься…
– Чудесно.
– Тогда договоритесь с Карлой.
Он замялся.
– Значит, работа – моя?
– Разумеется, ваша. Постарайтесь сделать ее получше.
– Обязательно. Спасибо…
Он принялся собирать фотографии и складывать в папку. У Оливии на столе зажужжал селектор. Она надавила кнопку и спросила секретаршу:
– Что там?
– Городской звонок, мисс Килинг.
Оливия взглянула на часы. Двенадцать пятнадцать.
– Кто это? Я уезжаю обедать.
– Какой-то мистер Генри Спотсвуд.
Генри Спотсвуд. Что еще, черт побери, за Генри Спотсвуд? Ах да, вспомнила. Человек, с которым она познакомилась третьего дня на вечеринке у Риджвеев, – седые виски, высокий, одного с ней роста. Но он тогда назвался Хэнком.
– Соедините, Джейн.
Оливия потянулась к телефонной трубке, в эту минуту Лайл Медуин, с папкой под мышкой, неслышно пересек комнату и открыл дверь, чтобы уйти.
– Пока, – беззвучно выговорил он с порога. Она подняла руку, улыбнулась, но его уже не было.
– Мисс Килинг?
– Да.
– Оливия, это Хэнк Спотсвуд, мы вместе были у Риджвеев.
– Как же, помню.
– У меня выдался свободный часок-другой. Может, перекусим где-нибудь?
– Что? Сегодня?
– Да, прямо сейчас.
– Очень жаль, не могу. Ко мне приезжает сестра из загорода, я обедаю с ней. На самом деле меня уже не должно тут быть, я опаздываю.
– Какая жалость! А как насчет ужина?
Звук его голоса помог припомнить ускользнувшие из памяти подробности. Голубые глаза. Приятное, волевое, типично американское лицо. Темный костюм, современная рубашка, воротничок с пуговичками на уголках.
– Неплохая мысль.
– Отлично. Куда бы вы хотели пойти?
Оливия мгновение поколебалась, затем приняла решение.
– А не хотите, в порядке исключения, один раз поужинать не в ресторане, а в домашней обстановке?
– Как это понимать?
– Приезжайте ко мне, и я возьму на себя труд угостить вас ужином.
– Вот это здорово! – Тон у него был удивленный, но обрадованный. – Однако не слишком ли это хлопотно для вас?
– Никаких хлопот, – улыбнулась Оливия. – Приезжайте часов в восемь.
Она продиктовала адрес, рассказала, как доехать, на случай если попадется тупоумный таксист, и, простившись, повесила трубку.
Хэнк Спотсвуд. Как мило, с улыбкой подумала она. Но тут же, взглянув на часы, выбросила его из головы, встала из-за стола, схватила пальто, шляпу, сумочку и перчатки и выбежала из редакции, торопясь на свидание с сестрой.
Они договорились встретиться в ресторане «Кетнерс» в Сохо, и Оливия заказала там столик. Она всегда приезжала туда на деловые обеды и не видела причин искать другое место, хотя Нэнси, конечно, было бы уютнее у «Харви Николса» или еще где-нибудь, куда приезжают дать передышку натруженным ногам домохозяйки с покупками.
В результате это был «Кетнерс». Оливия опоздала, и Нэнси уже ждала ее – расплывшаяся еще больше прежнего, в своем сиреневом вязаном костюме, на голове – шапочка из желтого меха, сливающаяся с тусклыми белокурыми кудрями, словно двухэтажная шевелюра. Она сидела за низким столиком, одинокая женщина в море дельцов-мужчин, с сумкой на коленях, перед высоким стаканом джина с тоником, и была здесь так не к месту, так нелепа, что Оливия испытала укол совести и извинилась неожиданно искренне и горячо:
– Нэнси, прости ради бога, меня задержали, так неудачно! Ты давно ждешь?
Они не поцеловались. Между ними это было не принято.
– Ничего.
– Ты пока, я вижу, подкрепилась… Еще стаканчик не хочешь? Я заказала столик на без четверти час, не упустить бы.
– Добрый день, мисс Килинг.
– Хэлло, Джерард. Нет, спасибо, пить мы не будем, у нас туговато со временем.
– У вас заказан столик?
– Да. На без четверти час. К сожалению, я немного опоздала.
– Это не важно. Прошу сюда.
Он пошел вперед, но Оливия подождала, пока Нэнси выберется из кресла, прихватит сумку и журнал, одернет свитер на обширном заду, и только потом двинулась вслед за ним в зал. Там было тепло и тесно, в воздухе стоял гул мужских голосов. Сестер проводили к столику в дальнем углу, где обычно обедала Оливия, и после неизбежных подобострастных церемоний наконец усадили на полукруглую банкетку, задвинули столиком и подали пухлые папки меню.
– Стаканчик хереса, пока вы выбираете?
– Мне, пожалуйста, перье, Джерард… А моей сестре… – Она повернулась к Нэнси. – Хочешь какого-нибудь вина?
– Да, с удовольствием.
Оливия, не заглядывая в карту вин, заказала полбутылки фирменного белого.
– Так, теперь, что ты будешь есть?
Нэнси не знала, что выбрать. В меню было перечислено столько всего, причем исключительно по-французски. Она могла бы сидеть, раздумывая до вечера, – Оливия это хорошо знала, поэтому выдвинула несколько предложений, и в конце концов Нэнси согласилась на консоме и телячий эскалоп с грибами. Себе Оливия заказала омлет и зеленый салат. Когда все было улажено и официант удалился, она начала с вопроса:
– Как ты доехала? Благополучно?
– Да, вполне. Собиралась, конечно, впопыхах: детей надо было в школу отвезти. Но я успела на поезд в девять пятнадцать.
– Как они?
Оливия постаралась придать своему тону заинтересованность, но Нэнси знала, что это неискренне, и не стала углубляться в подробности:
– Нормально.
– А Джордж?
– По-моему, хорошо.
– А собаки? – не отступалась Оливия.
– Здоровы, – ответила было Нэнси, но потом вспомнила: – Одну сегодня утром вырвало.
Оливия скривилась.
– Не рассказывай, пожалуйста. Дай поесть.
Принесли напитки, перье для Оливии и белое вино для Нэнси. Расторопный официант откупорил бутылку, налил в бокал немного и замер в выжидательной позе. Нэнси спохватилась, что полагается попробовать, пригубила и с понимающим видом, поджав губы, произнесла: «Превосходно», после чего бутылка была поставлена на середину стола и официант с каменным лицом удалился.
Оливия налила себе перье.
– Ты никогда не пьешь вино? – спросила Нэнси.
– За деловым обедом – никогда.
Нэнси кокетливо вздернула брови:
– Разве у нас деловой обед?
– А разве нет? Мы ведь собираемся говорить о делах. В связи с мамочкой. – Это детское слово, как всегда, вызвало у Нэнси раздражение. Трое детей Пенелопы называли мать каждый по-своему. Ноэль говорил ей «ма». Сама Нэнси уже много лет звала ее «маман», находя, что эта форма обращения лучше всего соответствует их возрасту и ее, Нэнси, статусу замужней дамы. Одна Оливия – самая современная и житейски закаленная – упорно говорила «мамочка». Нэнси даже удивлялась: неужели сестра не понимает, как это смешно звучит в ее устах? – И давай приступим, а то у меня мало времени.
Это холодное замечание оказалось последней каплей. А Нэнси-то примчалась к ней в город из Глостершира, успев подтереть за собакой, и порезать в спешке палец о консервную банку, и отвезти детей в школу, и чуть ли не на ходу впрыгнуть в поезд! Ее захлестнула обида.
Подумаешь, у нее мало времени!
Ну почему Оливия такая резкая, бессердечная, бесчувственная?! Неужели нельзя посидеть рядышком и поговорить по душам, как полагается сестрам, не строя из себя вечно занятую деловую даму, как будто жизнь Нэнси, у которой свои незыблемые приоритеты: дом, муж, дети, – совсем уж ничего не значит?
Когда они были маленькие, хорошенькой считалась Нэнси: золотоволосая, голубоглазая, обаятельная и (спасибо бабушке Килинг) нарядная. Именно Нэнси привлекала всеобщее внимание, вызывала восхищение, покоряла мальчиков. А Оливия была умная и честолюбивая – ее занимали книги, экзамены, отметки, – но внешне неинтересная, напомнила себе Нэнси, совершенно неинтересная.
Нескладная, высокая, худая, плоскогрудая, в очках и демонстративно, вызывающе равнодушная к мужскому полу, Оливия всегда надменно умолкала, когда в доме появлялся кто-нибудь из сестриных поклонников, а то и вовсе уходила к себе – книжку почитать.
Хотя, конечно, у нее были и свои достоинства, ведь она была дочь своих родителей, – густые волосы, цветом и блеском напоминающие полированное красное дерево, и черные глаза, унаследованные от матери, которые сверкали, как у какой-то умной, насмешливой птицы.
И подумать только, долговязая зубрила-студентка, младшая сестра, которую никто не приглашал танцевать, в какой-то момент, неизвестно когда и как, преобразилась вот в это дивное диво – тридцативосьмилетнюю Оливию. В потрясающе деловую даму, редактора журнала «Венера».
Вид у нее сегодня был, как всегда, безупречный. Вряд ли очаровательный, но страшно шикарный. Глубоко сидящая черная велюровая шляпа, черное пальто с фалдами, шелковая блузка кремового цвета, золотая цепочка, золотые серьги, на руках на каждом пальце перстень. Лицо бледное, губы ярко-красные, и даже черная оправа очков идет ей. Нэнси же не дура. Когда они шли через зал, она ощущала внимание мужчин, замечала скрытые взгляды, повернутые головы и при этом знала, что смотрят не на нее, миловидную Нэнси, а на Оливию.
Нэнси не знала темных тайн в жизни Оливии. Вплоть до той удивительной истории, случившейся пять лет назад, она искренне считала, что ее сестра либо девственница, либо совершенно бесполое существо (было, конечно, и еще одно, совсем уж жуткое предположение, которое пришло Нэнси в голову после ознакомления с модной биографией Виты Сэквилль-Уэст, но об этом, говорила она себе, лучше не думать).
Типичная представительница племени умных и деятельных женщин, Оливия, похоже, думала только о своей карьере и продвигалась все выше и выше, пока наконец не стала литературным редактором «Венеры», серьезного, преуспевающего женского журнала, в котором проработала уже семь лет. Ее имя значилось в составе редколлегии; фотографии время от времени появлялись на его страницах как иллюстрации к какой-нибудь статье, а один раз она даже выступала по телевидению, отвечая на вопросы в передаче «Для дома, для семьи».