Привала не будет(Рассказы о героях) - Василий Соколов

Василий Соколов

Рассказы о героях

В те дни на Северном Донце, если судить по фронтовым сводкам, обстановка была спокойная. Это в масштабе всего огромного фронта. А здесь, на участке полка, было горячо: немцев только что выбили с левобережья Донца, но они еще цеплялись, надеясь сбить наши подразделения с отвоеванных рубежей.

Вот тогда я и узнал этого человека с фамилией весьма прозаичной — Козюлин. Потолковать с ним сразу не удалось, я только видел его то в штабной землянке, то в тележке с перегнутыми и осевшими рессорами. Казалось, одновременно он появляется в нескольких местах. Поверх шинели была на нем черная бурка, а на крупной голове красовалась лихо заломленная кубанка. Эта явно не свойственная пехотному офицеру одежда очень под стать была его энергичной и неспокойной натуре. Вот он, появившись в землянке, вызвал к себе начальника штаба, развернул перед ним карту, провел на ней стремительные линии и, собираясь куда-то ехать, бросил на ходу:

— Привала не будет!

Уехал тотчас, сам правя горячим злым жеребцом. А я остался с начальником штаба, и он, не тая своего восхищения, сказал ему вслед:

— Батьке не сидится. Вот уж натура!

Повременил, заговорил уже совсем доверительно:

— Знаете, бывает чертовски крут. Крепким словцом порой обложит, а в обиду не даст…

Я спросил, что означают его слова: «Привала не будет», и получил ответ, что у майора Козюлина это выражение вошло в привычку. В этих словах — весь его неуемный, стремительный характер.

Вообще, надо сказать, в полку говорили о майоре Козюлине с гордостью и восхищением: не раз заходил он со своим полком в глубокий неприятельский тыл, бесследно, точно в подземелье, исчезал с массой людей и тяжелой техникой и неожиданно обрушивался на врагов, подобно грянувшему средь зимы грому. Думалось, что тут не обходится без обычного в таких случаях домысла, но позже, когда я познакомился с Козюлиным поближе, убедился, что все это достоверно, ничего лишнего к его подвигам и заслугам не прибавляют.

2

Кирилл Иванович Козюлин оказался в боях с первых дней войны. Самое страшное, чего необстрелянный офицер не мог предвидеть, случилось осенью 1941 года: под станцией Лозовая он попал в окружение.

Это случилось в сумерки, после тяжелого и кровопролитного боя. Весь день группа стрелков под командой начальника штаба полка Козюлина мужественно отбивала вражеские атаки. Наконец, собрав последние силы, Козюлин в полдень перешел в контратаку и заставил немцев потесниться. Но численный перевес был на стороне противника, а у Козюлина осталось очень мало людей. Пришлось самому лечь за ручной пулемет Что случилось потом, Козюлин помнил смутно. Тяжелый снаряд попал в блиндаж, откуда стрелял Козюлин. Сильный удар в голову, в грудь, багровое пламя ослепило глаза, пулемет вырвало из рук. «Вот и конец», — пронеслась последняя мысль, и окружающее исчезло, потонуло в кровавом тумане…

Но Козюлин остался жив.

Шли дни. Он поправлялся. Уже чувствовал, что это он, Козюлин, лежит на полатях в избе. Но где находится и как сюда попал, — этого сразу понять не мог. Когда нетерпение одолевало, он напрягал силы, намереваясь встать, чтобы осмотреться. Растревоженная боль снова приковывала его к постели. Однако лежать не мог спокойно: в голову лезли тревожные видения, он начинал смутно припоминать разрозненные картины последнего боя. В ярости Козюлин сжимал кулаки и в жару выкрикивал слова команд.

Когда же раненому стало легче и можно было уже приподнимать голову, он стал прислушиваться ко всему, что происходило вокруг: к малейшим шорохам и звукам. Вот скрипнула дверь. Чьи-то внятные шаги. Все ближе и ближе…

— Сюда, сюда, он здесь, — послышалось в комнате.

Опершись на локти, Козюлин в нерешительности приподнялся, пытаясь при свете керосиновой лампешки разглядеть вошедшего.

— Лучше стало, а? — прозвучал над самым ухом мягкий голос.

Козюлин увидел склонившееся к нему лицо девушки.

— Где я? — спросил он.

— Не пугайтесь. Вы у своих, — ответила девушка.

— Как я сюда попал?

— Сейчас узнаете. Минуточку…

На полати поставили лампу. Козюлин увидел человека в серой шинели.

— Не узнаете?

— Что-то знакомое. Да, да… Припоминаю… Давыдов, письмоносец?! — радостно воскликнул Козюлин. — Как ты сюда попал?

Сержант Давыдов, волнуясь, начал рассказывать:

— Помните, нас окружили… Так вот, я шел с письмами на капе. Подхожу к вашему блиндажу, а вас нет. Блиндаж развален. Думаю, может быть, кого-нибудь из наших здесь придавило. Наклонился, слышу, хрипит кто-то. Разбросал землю, смотрю — вы! Темнота была, хоть глаза выколи, вот я на себе и притащил вас в эту хату. А люди нашенские спрятали вас.

Сержант, стараясь через силу изобразить на лице радость, посмотрел на Козюлина и добавил:

— Дела-то нам предстоят тяжелые. Да уж поправляйтесь. Покушать вам принес… Потом, глядишь, в путь тронемся.

Через несколько дней с помощью девушки Козюлин слез с полатей. Никогда, кажется, он не испытывал такого огромного желания ходить, как теперь. Ему захотелось выйти на улицу, подышать свежим воздухом, посмотреть на чистое небо. Но от слабости его еще шатало, и девушка, поддерживая под руку, вывела его во двор. Она разостлала в запущенном садике отцовский кожух.

— А немцы далеко? — опасливо спросил Козюлин, когда они сели.

— Не беспокойтесь… Раньше от пальбы звон стоял в ушах, а теперь и пушки перестали бить, и германских солдат нет на хуторе, они вон там, — она показала в сторону дороги, по которой сновали немецкие машины.

— Нет, я должен беспокоиться, — сдерживая волнение, заговорил Козюлин. — Не время сейчас на полатях отлеживаться. Воевать надо. А вам спасибо, вы мне жизнь спасли.

Вечером Козюлин и его верный друг сержант Давыдов обсудили план выхода из вражеского тыла.

3

Они шли по полям, по глухим балкам, пробирались через топкие болота. На пути попадались малые и большие реки — они переходили их вброд, переплывали и, выбравшись на берег, мокрые, усталые, продолжали свой горестный путь.

Иногда но ночам, измученные голодом, путники вынуждены были заходить в села. Как-то они двое суток ничего не ели, и гудели от ходьбы ноги, очень хотелось спать, но они шли, шли, шли, зная, что остановиться нельзя. На третьи сутки подошли к небольшому селу. Уже наступила ночь. В небе горели холодные осенние звезды. Взошла луна, и при ее бледном немигающем свете село казалось вымершим. Пахло гарью. Там, где раньше стояли хаты, теперь торчали высокие черные трубы.

Огородами и садами Козюлин и Давыдов пробирались в глубь села, где стояло несколько уцелевших хат. Из одного окна сквозь щели ставен сочился тусклый свет. Давыдов и ему был рад, он даже вскрикнул, но Козюлин взял его за руку:

— В хате, скорее всего, немцы.

— Откуда вы узнали?

— Селянам теперь не до развлечений, рано ложатся спать, — пояснил Козюлин и строго: — Только чур — снимать бесшумно.

— А если выйдут из хаты и окликнут? Тогда что?..

— Беда не велика, — уверенно ответил Кирилл Иванович. — Я же по-немецки немного балакаю. Ну, скажем, «гутен абенд», а потом — по башке.

У них не было ни автомата, ни пистолета, но как им казалось, они были хорошо вооружены. У Козюлина за голенище сапога был засунут длинный остро отточенный напильник, а сержант имел железный шкворень от телеги.

Козюлин подошел к хате и тихо постучал в дверь. Никто не отозвался. Постучал более требовательно. Скрипнула внутренняя дверь, и в сенях послышались топот сапог и громкое бормотание на немецком языке. Щелкнула задвижка, в настежь распахнутой двери мелькнуло пенсне.

— Гутен абенд! — только и смог произнести когда-то вызубренные два слова Козюлин и со страшной силой ударил немца в грудь острым напильником.

Он прикрыл дверь и оттащил немца под забор. Тем моментом у крыльца, притулившись к стенке, стоял наготове сержант Давыдов. Ему казалось, что долгая задержка на улице этого, теперь убитого, солдата вынудит других, оставшихся в хате, выйти и позвать его. Погодя немного в сенцах появился еще один солдат с фонариком в руке. Давыдов выждал, когда он сойдет с высокого деревянного порога, и с размаху ударил его тяжелым шкворнем. Удар пришелся не по голове, а пониже, по плечу; немец вскрикнул, перегнувшись. Второй удар свалил его с ног.

Выроненный фонарик не погас, буравил лучиком темноту сеней. Туда кинулись Козюлин и Давыдов. Вбежали в хату. Сержант даже ахнул, взглянув на стол, заваленный всякой всячиной.

Набрав всего, что можно, из съестного, путники затемно выбрались из села. Только теперь, очутившись в глухом и стылом лесу, они поняли, на какой риск шли.

Они могли поплатиться жизнью. Хорошо, что в хате находились только эти двое, но их могло быть больше. И со всеми, конечно, бы не управиться. Стоило ли вообще заходить в хату, рисковать собою из-за куска хлеба?

— Стоило, — усмехнулся Козюлин. — Во-первых, у Гитлера на двух бандитов меньше стало, а во-вторых, провиантом разжились.

…Все дальше и дальше двое уходили на восток. Как-то утром, после многодневных скитаний, они услышали артиллерийскую канонаду. Это означало, что линия фронта недалеко. Чувствуя, что тяжким скитаниям приходит конец, Козюлин и Давыдов прибавили шагу.

Поднявшись на небольшую горку, они осмотрелись. Совсем недалеко, может быть километрах в пяти, горела деревня. Огромнее зарево красными языками бесновалось над домами, в небо вздымались черные клубы дыма. Пожар перекидывался с одного дома на другой.

— Оба — офицер и сержант — стояли, чувствуя, как от волнения спирает грудь.

— Фронт! Наши близко! — произнес Козюлин.

Утром они подходили к советским позициям.

4

Через несколько дней Кириллу Ивановичу Козюлину, еще по-настоящему не оправившемуся от ранения и перенесенной голодовки, разрешили побывать дома.

От прифронтовой полосы до Бутурлиновки ему удалось добраться на попутной машине, а отсюда до родного села Озерки было рукой подать. Козюлин пошел пешком. Еще при входе в село он увидел людей. Он прикоснулся к своему лицу и тут же полез в вещевой мешок за бритвенным зеркалом. Он ужаснулся, увидев в зеркале осунувшееся, старческое, — совсем не свое! — лицо, черную бороду и глаза смертельно уставшего человека, который от худобы был похож на живой скелет. «Захотел бороду сберечь… На память, вот, мол, глядите, как нам тяжело…» — зло подумал о себе Кирилл Иванович. Теперь он до того был огорчен собственной физиономией, что постеснялся показываться на глаза односельчанам и к родной избе пробрался огородами.

Кирилл вошел в избу, и у него тревожно забилось сердце: не узнают.

— Батюшки, да это Кирилл наш… Сыночек! — наконец выкрикнула мать и бросилась к сыну.

Отец, инвалид гражданской войны, пристально осмотрел сына, потом не спеша подошел к нему, подал мозолистую руку.

— Значит, сын… объявился.

Кирилл сел на длинную лавку у стола, куда его, бывало, в детстве подсаживала мать.

— Ну рассказывай все по порядку… откуда явился в этаком оскудении и прочее такое. Докладай, одним словом, послухаем…

Кирилл начал подробно рассказывать о том, как он ехал в жестком товарном вагоне на фронт под частыми бомбежками, как сразу попал в пекло боя, потом заговорил о тяжелом пути отступления, об окружении и мытарствах во вражеском тылу…

Отец влез на печку и теперь молча, лишь изредка покрякивая, слушал. Когда Кирилл кончил говорить, он также молча слез с печи, надел старый кожух и вышел. Вернулся с бутылкой водки, велел жене принести из погреба соленых огурцов. Наполнил один стакан, подал Кириллу:

— Пей!

— За встречу чокнуться полагается. Наливай себе.

— Не хочу, — сухо произнес старик. — На душе тяжко — камень давит.

— Отчего ж, папаша?

— Страшно на войне-то было? — словно не расслышав вопроса, перебил Иван Степанович.

— По перворазу, пожалуй, и так. А потом ничего. Привык.

— Привык, — сердито повторил отец. — Отходить привык?

Кирилл покраснел:

— Случается…

В это время к столу продвинулся, сопя носом, шестилетний мальчуган, племянник Кирилла. Он разложил на столе фотокарточки, которые Кирилл присылал до войны из армии, и стал их перебирать.

— Это не он… Это не он, — глядя то на карточку, то на обросшее дядино лицо, повторял мальчик.

Перебрав все карточки, он громко заявил:

— Не он! — и зашагал от стола.

Иван Степанович разволновался и, смахнув выступившие на глазах слезы, проговорил:

— Ребенок и то понимает. Ежели бы ты геройским человеком с войны пришел — был бы праздник в дому. А то что… Стыдно глядеть, на кого ты стал похож… Нет, видно, зелен еще — неумеючи воюешь… Я с винтовкой тыщи верст исходил. Вот этой рукой самого атамана Мамонтова изгонял с нашей кормилицы-земли. Мы за Советскую власть горой стояли. А вы? Отходите на заранее подготовленные позиции! Доколь они будут готовиться? До Урала, что ли? — язвительно спрашивал Иван Степанович.

Кириллу постлали на полатях. Он долго не мог заснуть, вздыхал, часто ворочался, отчего дощатые полати скрипели и вздрагивали. Теснились в голове тяжелые мысли. Припомнились ему и годы детства, тихая речушка в камышовых зарослях, где любил он ловить на крючок жирных линей и серебристую плотву. Когда подрос, захотелось ходить на охоту, и отец, скопив деньжонок, купил ружье. Велика была радость для Кирилла, когда он сделал первый выстрел; ему вдруг показалось тогда, что он стал взрослым и, конечно, смелым. Потом его приняли в комсомол и дали первое поручение; охранять с ружьем колхозный хлеб.

Необычайно ясно, как будто это было вчера, Кирилл представил себе, как ранним летним утром, когда еще струится над землей синеватая предрассветная дымка, он едет по полю, а вокруг, насколько хватает глаз, волнами переливается рожь и поле уходит все дальше и дальше…

Одна за другой в памяти живо всплывали картины мирной жизни, которые теперь, в тяжкие дни войны, казались особенно значительными. А в груди поднималась такая жгучая страшная ненависть к захватчикам, что дышать становилось невмоготу.

Рано утром Кирилла провожали обратно на фронт. Изба была чисто прибрана, на столе белела скатерть. Мать накормила его пшенными блинами с постным маслом. Потом, накинув на плечи котомку с продуктами, он прижался к матери, долго стоял, ощущая на своих щеках ее слезы…

Иван Степанович пошел его проводить. Они шли медленно, оглядывая добротные постройки и поля, покрытые зеленями озими.

— Земля-то в рабочей силе нуждается, а мужиков — раз два и обчелся, — заметил Иван Степанович.

— Да, война… Жить нам помешали. — И опять страшная волна ненависти к врагам поднялась, заклокотала в груди.

Когда вышли за околицу, Кирилл вспомнил, что по старой привычке отец, провожая своих сыновей в путь-дорогу, обычно прощался в конце села, у старой канавы, заросшей мшистой травой.

Они остановились.

— Ну, отец, я ухожу…

Иван Степанович вплотную приблизился к сыну, молча посмотрел ему в глаза, потом, положив ладони на его плечи, сказал:

— Иди, воюй. Главнее делов сейчас нет.

Так и расстались. Кирилл, поправив на спине котомку, пошел мимо старого подсолнечника. Прошагав с полверсты, последний раз оглянулся на родное село и спорым шагом пехотинца зашагал по столбовой дороге, на войну.

5