Тогда, не в силах больше бороться, Мехти остановился, дерзко глядя на врагов — вот, мол, попробуйте, возьмите, — и, медленно приставляя к груди пистолет, выстрелил себе в сердце…
Мирко умолк. Долго сидел неподвижно, опустив голову, потом достал из кармана платок, вытер холодный пот.
— Я это видел, все видел, друже, — тихо проговорил Мирко. — Ведь я сын… словенца, который приютил у себя Мехти… Мне тогда немного было лет. От страха укрывался в сарае… А как только поутихла стрельба, убежал в отряд к партизанам. Я знал к ним дорогу… И партизаны налетели на деревню, разбили врагов. Потом хоронили Мехти в селе Чеповане. Звучали залпы салюта… До самого конца войны могилу храброго Мехти охраняли часовые.
Мы поехали дальше по дороге, пробитой в скалах, и все время, пока гора не скрылась, я не отводил от нее глаз. Глянцевито-черная, она сочилась, вода собиралась в морщинах скалы, тяжело срывались крупные капли, похожие на слезы.
Тогда я впервые увидел эти плачущие горы.
ВЕЧНЫЙ ОГОНЬ
В гордом и величавом Ленинграде, где каждый камень полит кровью, площади и улицы овеяны дыханием революции, есть место, на которое вступают в строгом молчании. Это Марсово поле. Торжественный покой и тишину хранят высокие и бурые, будто окропленные каплями крови, плиты и надмогильные камни. Даже деревья и то, кажется, притихли, не шелохнут ветвями. Только средь плит, в самом сердце Марсова поля, горит живое пламя. Горит в ненастье, в снегопад, при шуме ливней — день и ночь, круглый год.
Этот непотухающий, беспокойный огонь вечен, как вечно дело, которому служили похороненные здесь сыны России. Многие боевые товарищи, чьи имена высечены на мраморе Марсова поля, прожили до обидного короткую жизнь; молодость их прошумела на баррикадах при штурме Зимнего дворца, на прострелянных полях гражданской войны…
На одной каменной плите у изголовья высечено:
«Газа И. И. 1894–1933».
* * *
В те суровые годы многие не знали молодости. Не знал ее и сын путиловского рабочего Иван Газа. Пронеслась эта молодость тревожным вихрем.
Началось с того, что восемнадцатилетний Иван Газа рядом со взрослыми и сам душою взрослый в феврале 1912 года участвует в забастовке. Позже, еще не будучи членом партии, он тайно поддерживает связь с большевистской подпольной типографией, распространяет газету «Звезда», стоит «на часах» в охране рабочих митингов и массовок…
Медленно, как бы налитый свинцовой тяжестью, шел по России год 1914-й.
Война забирала в окопы поголовно всех — молодых и старых — и не возвращала назад; с фронтов поступали только опаляющие холодом похоронные извещения.
Война была прожорлива, ее гигантская ненасытная утроба поглощала тысячи солдат, а на место павших гнали и гнали новобранцев.
Война, как удав, брала за горло Россию.
И многие окопные солдаты, как и рабочие в тылу, понимали: надо повернуть войну на свой лад, обратить ее против угнетателей. Иван Газа вместе с товарищами Путиловского завода устраивает саботаж, портит станки: на кой черт ковать оружие для защиты интересов буржуазии, царского трона!
Ивана Газу забирают в армию и гонят в Нарву. «Неблагонадежный» сразу попадает в штрафную роту, на него напяливают полусолдатскую-полуарестантскую одежду, фуражку с красной полоской — пусть, мол, обыватели видят и презрительно обходят стороной. Но Газа не смиряется. Он устанавливает связь с Нарвским комитетом партии, к нему втайне приезжает руководитель комитета Огородников. Договариваются, что делать, как бороться.
Петроград как на вулкане. Неотвратимо приближается революция. Ей нужна помощь каждого сознательного труженика. И когда вспыхнула февральская революция 1917 года, Иван Газа настроил солдат и повел их в Петроград, на помощь восставшим…
Победа еще не была завоевана, но строй расшатан. Буржуазия боится народного гнева. Теперь уже они, рабочие, действуют в открытую, а полиция старается держаться от них подальше. Иван Газа смело возвращается на родной Путиловский завод. В апреле 1917 года он становится коммунистом и каждый шаг посвящает революции. Формирует первые отряды Красной гвардии. Дни и ночи проходят у него в бурном горении, заглянет домой на часок-другой — и опять на завод. Он знает цель борьбы, слушал Ленина, встречался с Дзержинским…
Настали решающие дни. Иван Газа работает в Нарвском штабе революционного восстания, и когда пробил час, красногвардейцы двинулись к Зимнему дворцу. В их рядах шагал неустрашимый Газа.
Думалось Ивану Газа, что, как отнимем власть у буржуев, придет он, красногвардеец, домой, снимет с себя пропахшую порохом куртку и скажет жене: «Ну хватит, Клава, повоевали. Пора и жизнь устраивать».
Но заполыхала гражданская война. Куда ни взглянешь на карту, всюду был фронт: и на юге, и на западе, и на востоке… Четырнадцать капиталистических держав навалились, чтобы удушить свободу и водворить свои порядки на русской земле.
Под Нарву и Псков уходили с «Красного путиловца» бойцы — коммунисты и беспартийные. Уходили сотни добровольцев. Целые роты. Но завод продолжал работать. Позабыв отдых, сон, рабочие с мужеством и настойчивостью ковали оружие. По ночам минная мастерская дышала горячим металлом, в лафетно-снарядном токари и слесари спали накоротке, прямо у станков. Из заводских ворот почти беспрерывно двигались пушки, бронепоезда, броневые и грузовые автомобили. Пушкарями, командами бронепоездов становились сами же путиловцы.
Как-то под вечер Иван Газа пришел домой хмурым, озабоченным.
— Дело-то круто оборачивается. Придется ехать, Клавдия… — доставая военное снаряжение, сказал он.
Далеко от родного города, на Южный фронт, ушел бронепоезд № 6 имени Ленина. Весь экипаж свой, краснопутиловский, в шутку так и прозвали: «семейный бронепоезд». В комиссаре Иване Ивановиче Газа души не чаяли: умел он ободрить словом, а в ратном деле показать пример бесстрашия.
В декабрьскую стужу 1918 года бронепоезд стоял под Воронежем, на станции Россошь. Получен приказ: оттягивать на себя, сковывать главные силы белого генерала Краснова. Несколько часов подряд бронепоезд совершал маневр на небольшом отрезке пути, обстреливая вражеские позиции. Видно, бронепоезд крепко насолил белым, и они предприняли отчаянную атаку с разных сторон.
Чтобы не стрелять наугад, комиссар Газа решился на смелый шаг. Он взобрался на водокачку и оттуда стал корректировать стрельбу наших бронеплощадок. Куда ни сунутся беляки — всюду их накрывают снаряды. Наконец догадались, сосредоточили по водокачке артогонь. Но Газа был неустрашим. И час, и другой он корректировал стрельбу. Только потом, когда отогнали белых, слез комиссар на землю, оглядел исколупанную снарядами водокачку и почувствовал, как опасно было на ней сидеть…
С Южного фронта бронепоезд, сильно потрепанный в боях, вернулся на Путиловский завод. Но залатать как следует его не удалось: войска интервентов угрожали городу. Не закончив ремонта, с обычным небронированным паровозом команда двинулась на фронт.
Тут выяснилось, что одна наша часть отходит под ударами белых. Едва выдвинулся бронепоезд на полустанок Тикопись, как позиции оказались оголенными и против него был брошен неприятельский паровоз. Двигался на большой скорости, точно норовя всею своей громадой таранить бронепоезд. Теперь все дело в сильной воле и выдержке каждого красного бойца: смертельно опасно промедление, жизненно нужен каждый метр полотна.
Бронепоезд отходит, осыпая снарядами шальной паровоз. На беду снаряды ложатся неточно. Паровоз уже настигает, все ближе и ближе.
Неумолчно гремит пушка с бронепоезда. Приседает от выстрелов площадка. Летит снаряд, еще один — и оба ударяют в паровоз, который тотчас обволакивается клубами черного дыма и пара. Искалеченный, с пробитым котлом, паровоз останавливается.
Замедляет движение и бронепоезд. Комиссар Газа спохватывается: где же пролегает линия красной обороны, где свои? Ни одного человека не видно. Связь потеряна. Бронепоезд отходит назад. Немного погодя Газа, глядя в бинокль, замечает на полотне отдающего какие-то команды человека в барашковой белой шапке. Конечно, это белогвардейский офицер. А с ним солдаты, разбирающие полотно. Значит, белые успели зайти в тыл и отрезать бронепоезду путь. Что же делать? Как вырваться? Не бросать же свою бронированную крепость, чтобы бежать куда глаза глядят по полю. А белые злорадствуют, зная, что поймали красных в ловушку.
Бронепоезд медленно отходит на Гатчину. Кавалерийские разъезды белых взрывают путь то в тылу, то впереди. Через каждые 10–15 минут приходится останавливаться, разгонять беляков и чинить дорогу.
На одном участке неприятель заминировал полотно.
Как быть? Остановиться и ждать подхода своих, — но где они? Комиссар Газа отваживается расчистить путь и пробиться.
С ним увязались добровольцы. Поползли. Трудно и опасно преодолеть пусть и короткое расстояние, когда звякают о рельсы пули. И все же храбрецы достигли заминированного места. Но еще труднее и опаснее снять мины под огнем. Сыпались вокруг пули, отскакивая от камней и рельсов, протяжно взвизгивали, а смельчаки, позабыв о смертельной опасности, продолжали расчищать.
Только на третьи сутки вырвался бронепоезд из ловушки. Выдержала команда испытание, хотя и понесла потери. В жестокой схватке тяжелую рапу получил комиссар Газа.
Долго лечился.
Уже затихли раскаты гражданской войны. Разруха в стране требовала горячих и напористых рук. Бывшие красные бойцы видят Ивана Газа на стройках. Правда, он партийный работник, секретарь Ленинградского горкома, и ему вовсе не обязательно брать в руки лопату. Но Газа не чурается труда землекопа, нередко надевает спецовку и вместе с рабочими залезает в котлован. Так нужно. Этого требует разоренная страна.
Товарищи, знавшие Газу, поражались, откуда только берутся силы, какой огонь пылает в его груди. Сам товарищ Газа и виду не подавал, что рана, полученная в боях, все больше беспокоит. Лишь когда приходил домой, валился с ног, бледный, мучимый недугом. Но это оставалось тайной для других. Утром он снова шел по городу, энергичный и веселый. Шел к себе в горком, на стройки, к рабочему люду…
Спустя несколько лет, в 1933 году, давняя незаживающая рана подкосила его на посту.
* * *
Огонь сердца отца, как зажженный факел, несут его сыновья, товарищи по борьбе.
Два сына Ивана Ивановича Газа — Борис и Константин многое испытали в своей жизни. О них говорят: «Огнем меченные».
Когда занялась пожарищами родная земля, когда хмурое ленинградское небо оглушил рев фашистских самолетов, братья ушли на войну. Их боевые пути разошлись, но это только в географическом отношении, а по существу братья шли по одной дороге — дороге чести и мужества.
На долю старшего, Бориса, выпало работать в группе по руководству партизанским движением. Это было тяжелое и рискованное дело. Большая земля держала непрерывную связь с партизанскими отрядами, а если случалась заминка, тревожились в главном штабе за судьбу товарищей партизан, в тыл посылали связных. Частенько летал и офицер коммунист Борис Газа. Об этих боевых делах он говорит удивительно просто и скромно, как бы походя, по при одном упоминании о полетах в места партизанских стоянок, ясно видишь его суровую сосредоточенность и мужественное терпение. Полтора или два часа полета над землей, занятой врагом, сквозь всплески разрывов зенитных снарядов, через зону бушующего огня, в постоянном ожидании, что вот-вот подобьют самолет, — для Бориса Газа, человека вовсе нелетной профессии, было труднейшим испытанием. «Долетит самолет, сделает посадку наугад, а ты еще не веришь — жив или нет», — вспоминает Борис Иванович. Вспоминает теперь, спустя много лет после войны, а тогда, в неспокойную пору меньше всего приходилось об этом думать. Кончался один рейс, и еще не схлынуло нервное возбуждение, как опять забирался в самолет и опять летел во вражеский тыл, по новому, неизведанному, маршруту.
Однажды связной самолет, фанерный, беззащитный, если не считать пистолеты да автомат, был подбит над оккупированной землей. Летчик продолжал управлять, ничего не передав о неминуемой и скорой опасности. Вслушиваясь в наушники, Борис услышал, напротив, бодрый голос летчика: «Сиди спокойно. Гляди, чтобы не выпал из седла». Борис сидел терпеливо, а мотор самолета и одно крыло уже дымили и занимались пламенем. С секунды на секунду ожидалось, что самолет взорвется в воздухе и рухнет грудой обломков на землю. Борис думал не о себе, а о пакете, который вез партизанскому командованию. Он знал, что в этом пакете запечатан приказ. А в приказе говорилось о том, что делать партизанам, как вернее согласовать действия «лесных бойцов» с регулярными советскими войсками, переходящими в наступление…
Самолет горел. Наконец, сбивая пламя о верхушки елей, он прополз поверх леса и плюхнулся на полянку. И летчик и связной выбрались из самолета, пытались было затушить огонь песком и зелеными ветками. Но песок было нечем кидать. И зеленых веток скоро не наломаешь. С горечью пришлось покинуть машину, объятую злым пламенем.
Но куда идти? Кругом леса. Выйти на широкую просеку, проложенную через лес, и идти, идти. Уж она-то наверняка выведет к какому-либо селению. А что ждет в том безвестном селении? Не вернее ли предположить, что там немцы.
— Нет, к теще на блины теперь не ходят, — невесело проговорил Борис.
Летчик отшутился через силу, что к теще он и в мирное-то время глаз не кажет: по любому случаю, как фугас, взрывается…
Порешили: в село засветло показываться нельзя. Надо дождаться темноты, потом выйти из леса и двигаться на первый увиденный огонек… Борис про себя подумал, что, если случаем напорются они на немцев, пакет он уничтожит в последний момент.
Отошли подальше от самолета. Забрались под старую ель, опустившую ветки до самой земли. Тут было покойно и сухо, пахло лежалой хвоей. Сидели, томясь ожиданием чего-то неизвестного. Говорить ни о чем не хотелось. Оба думали об одном и том же: как отыскать партизан и вручить срочный приказ. Наступление, готовящееся с фронта, не терпит промедления. И оно, это наступление, требует поддержки отсюда, из партизанского края…
В сумерках неожиданно послышался в лесу стук. Похоже, дятел долбит кору. Но у дятла стук частый и отрывистый, а этот протяжный и слишком редкий. Прекратится на одном месте, через некоторое время возобновится на другом. Стук приближался к ели, под которой прятались очутившиеся в беде офицеры.
Борис Газа осторожно раздвинул ветви, присмотрелся. Совсем близко увидел человека в лаптях и с топором. Ударив о дерево, он оглядывался кругом, словно кого-то искал.
— Слушай, — прошептал Газа, — не иначе как нас ищет. И ударом топора сигнал подает.
Оба — летчик и Борис Газа — выползли из ветвей. Человек с топором, увидев их, не удивился, опять ударил топором, потом посмотрел снова на двоих в военной форме.
— Дровишки на зиму заготавливаю, — заговорил человек с топором первым, будто желая попытать, кто эти двое.
— Правильно делаешь, папаша, — сказал Борис Газа и спросил:
— Селение далеко?
— Близко, да вам там нечего делать.
— Почему?
— У вас дорога своя. Идите вон туда… — человек с топором указал на тропу, уходящую в глубь леса.
— А кто там живет? Небось одни лесные обитатели — звери да птицы…
— Узнаете… Да скорее. Какого черта, простите, самолет загубили, да еще и сами скитаетесь? Ждем вас, — заулыбался человек и, взяв на плечо топор, повел товарищей.
Скоро они попали в партизанский лагерь. Приказ успел вовремя поднять партизан для удара по немцам с тыла.
На этот раз Борису Газа и летчику не оставалось ничего другого, как брать оружие и действовать плечом к плечу с партизанами…
* * *
В это время младший брат, Константин Газа, бороздил поля боев на танке. Войну он начал в звании зам-политрука и на тех памятных местах, где некогда сражался отец.
Первое и, пожалуй, самое трудное испытание огнем — в районе Луги. Фашисты движутся со стороны Пскова, они хотят вклиниться в расположение советских войск, рассечь линию фронта. Наши позиции заволокло дымом. Вокруг танка Константина Газы рвутся снаряды. Горит трава. Но всякий раз, когда немецкая пехота подходит близко, танк хлещет свинцом из пулемета, из орудия. Постреляв минут пять, танк уходит на новую позицию, и опять его огонь косит цепи вражеских солдат.