Наконец на смену всем слухам пришла ясность: приказом но полку объявили день выезда в лагеря.
* * *
Конец мая. Енисей сгоняет последние льдины. Береговые черемуховые и тополевые заросли окутаны зеленой дымкой распускающейся листвы. В воздухе аромат клейких тополевых почек, первых зеленых стрелок пырея, отогревшейся горьковатой древесной коры.
Льдина, громадная, как одряхлевший матерый морж, выползла на отмель под высоким желтым яром левого берега. Она млела под солнцем несколько дней, истекала холодными каплями, мешала бойцам подступиться к воде, сильно поубавилась в размерах, но дождалась белой кипени враз зацветшей черемухи. Было удивительно видеть — зелень и лед.
День начинался солнечный, теплый. Весна будоражила молодую кровь, силы рвались, искали выхода. Когда Коваль привел свое отделение умываться, вся береговая кромка была уже занята. Бойцы в нательных рубахах, как гуси на водопое, образовали сплошную белую кайму у воды.
Лихачев, ожидая, пока освободится доступ к воде, снял рубаху и оглядывал круглые, как шары, напряженные бицепсы на согнутых руках.
— Дайте мне точку опоры и я переверну весь мир, — сказал он.
— Мир — что! Ты попробуй вот эту льдину! — иронически бросил Сумароков. — А то из-за нее к воде не подступиться.
— А что! — глаза Лихачева озорно блеснули. — Пулеметчики, навались! Товарищ сержант, помогай.
Всем отделением, с криком «ура!» бойцы облепили глыбу, повернули ее на ребро и толкнули. Льдина тяжко плюхнулась, залив ноги тем, кто умывался поблизости, и закачалась на поднятой волне. Будто кланялась на прощание, отплывая в синюю даль реки.
Довольные, словно сделали бог весть какое полезное дело, пулеметчики стали умываться. «Если дружно, какая сила!» — думал Крутов.
Что ни день — все ближе демобилизация. Это и радовало и огорчало: ведь придется расставаться с друзьями. Каждый рвется домой. Сразу распадется такое дружное отделение. Даже Коваль стал меньше придираться и как-то смирился с бойцами. То ли надоело проявлять свою требовательность, то ли беспокойные слухи заставляют его быть осторожнее и не портить отношений со своими. Такую пустяковую затею — перевернуть льдину — и ту подхватил, не остался в стороне. А может, не он изменился, а сами бойцы стали опытнее, не за что стало на них покрикивать?
Спешка лагерной жизни — все бегом, от подъема до отбоя, — не позволяла следить за событиями. Счет шел не на дни — на воскресенья.
Четырнадцатого июня, словно молния-зарница, блеснуло сообщение ТАСС. Оно появилось не случайно. Несмотря на строжайшую тайну, которой была окутана подготовка Германии к нападению на Советский Союз, кое-какие сведения все же выплывали наружу.
Первое предупреждение о готовящемся нападении было сделано вскоре после Нового года в беседе государственного секретаря Уоллеса с советским послом в Вашингтоне. Предупреждение носило характер косвенного намека и не являлось официальным.
Девятнадцатого апреля Наркоминделом было получено послание Черчилля Сталину: «Я получил от заслуживающего доверия агента достоверную информацию о том, что немцы после того, как они решили, что Югославия находится в их сетях, т. е. после 20 марта, начали переброску в южную часть Польши трех из находящихся в Румынии пяти бронетанковых дивизий. В тот момент, когда они узнали о сербской революции, это продвижение было отменено. Ваше Превосходительство легко оценит значение этих фактов…»
Можно было верить и не верить этим сообщениям. Ведь еще совсем недавно, полтора года назад, когда был подписан договор о ненападении, англо-французская авиация сбрасывала над Германией листовки с броскими заголовками «Долой большевизм!», в которых писали: «Гитлер был рыцарем крестового похода в борьбе против коммунизма. Сейчас от рыцаря-крестоносца остался только человек, смирившийся перед Москвой…»
В английском парламенте Галифакс клеймил позором Гитлера за отказ от нападения на СССР, за то, что тот «изменил самым коренным принципам своей политики», которые он много лет энергично провозглашал.
В истории дипломатии случалось не раз, что под видом важных сведений поступала ложная информация с целью изменить политический курс страны. Не являлись ли эти предупреждения дезинформацией? Разве можно было относиться с доверием к тем, кто все время толкал Гитлера на войну с СССР?
Однако и основания не доверять германскому фашизму уже имелись. В этой сложной обстановке было решено прозондировать, какова будет реакция гитлеровской верхушки. Вот тогда и передали сообщение ТАСС. Оно авторитетно разъясняло, что распространяемые иностранной, особенно английской, печатью заявления о приближающейся войне между СССР и Германией не имеют никаких оснований, так как не только СССР, но и Германия неуклонно соблюдают условия советско-германского договора о ненападении, и что «но мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы». Оставалось ждать, что ответит на это Германия…
— Слышь, Пашка, читал в газете? — спросил Сумароков Крутова.
— Ну…
— Как думаешь, правда или брехня?
— Наши опровергают, сам видишь.
— А если брехня, зачем пишут?
— Откуда я знаю?
— А вот я у Кузенко спрошу. Что он скажет…
На очередной политинформации, когда политрук кончил выступление, Сумароков обратился к нему с вопросом:
— Товарищ младший политрук, как это понять: англичане говорят, что немцы собираются на нас напасть, подтягивают к границе дивизии, а наши утверждают — ничего подобного. А вдруг это правда? Ведь с Гитлером все равно когда-то воевать придется…
Кузенко неприязненно глянул на Сумарокова: лезет с расспросами, когда еще никто не знает, как толковать это сообщение. Может, и в самом деле за этой короткой заметкой кроется что-то важное, иначе зачем бы вызывали всех политработников к комиссару. Утром сразу после подъема звонили из штаба. А пока что ответишь кроме сказанного?
— Вы бы, товарищ Сумароков, хоть нас, своих товарищей по роте, предупреждали, когда и с кем собираетесь воевать. А то что получается: Советский Союз заключает договор о ненападении, подтверждает верность своим обязательствам, а вы воевать собираетесь. Вот и английские империалисты спят и во сне видят, что Советский Союз схлестнется с Германией. Это понятно, им не терпится как-то нас ослабить и лишить свободы. Но советским людям война не нужна, и мы отвечаем, что все измышления английских газет направлены к одному — вбить клин в наши отношения с Германией, внести разлад, недоверие. Поэтому не стоило бы товарищу Сумарокову привлекать внимание красноармейской массы к вздорным слухам…
— А что здесь такого? Уже и спросить нельзя? — откликнулся Сумароков. — В газете же напечатано…
— Я вам и объясняю: слухи не имеют почвы. Давайте лучше соберем вечером собрание и посмотрим, кто и как выполняет свои соцобязательства по повышению боевой готовности. И первое слово дадим вам, товарищ Сумароков. Ясно?
Бойцы рассмеялись:
— Послушаем, как он к войне готовится…
Кузенко взглянул на часы: время политинформации истекло. Пора приступать к другим занятиям. Туров уже прохаживается возле оградки, которой обнесена агитплощадка роты.
— Выходи строиться! — подал команду дневальный.
Бойцы бегом выскакивали на линейку и строились повзводно. Втихомолку ворчали: из-за каких-то дурацких вопросов пропал перекур.
— Ну чего ты всегда лезешь? — досадливо отчитывал Лихачев Сумарокова. — Нужны тебе эти выговоры, как собаке репей в хвост. Клин так клин, какая тебе разница? А теперь вечером сам потеть будешь, да и нас заодно заставишь.
— Так ведь только спросил, — виновато бубнил Сумароков, поглядывая, не слышит ли их Кузенко. — На то он и политрук…
— Спросил. Думаешь, я или Пашка этой газеты не видели? Однако не лезем. Ты пойми, политрук сам пока знает не больше того, что в газете напечатано, а ты его в неловкое положение ставишь перед всей ротой. Уж на то пошло, спросил бы Пашку, он объяснил бы не хуже…
— Спрашивал.
— Ну и что, Пашка тебе не ответил, а Кузенко полную ясность навел? Или ты думал, он тебе что-то другое скажет, такое, что и в газете не напечатано? Эх, голова, голова…
— Ша! Команды «равняйсь!» не слыхали? — шикнул на них Крутов.
Кузенко прошел мимо строя с легкой картонной папкой под мышкой, в которой он хранил газетные вырезки с материалами, нужными ему для политинформации.
— Вызывают к комиссару, — сказал он Турову, оглядывая роту, выстроенную с пулеметами, коробками, шинельными скатками. — Наверное, продержит до обеда, не иначе. Поэтому на тактику не приду. А жаль, хотелось бы поприсутствовать на занятиях, чтоб потом вести предметный разговор, кто как успевает. Думаю, вечером можно будет собрать роту, не возражаешь?
— Едва ли удастся, — ответил Туров. — Сегодня нашей роте идти в полковой наряд…
— Ах, черт, совсем забыл! — спохватился Кузенко. — А я уж было про собрание сказал. Ладно, перенесем на другой день.
— Второй взвод, разберись! — подал команду Туров. — Р-рота, нале-во! Шагом, марш…
Турову не нравилось, что Кузенко стал редко присутствовать на занятиях роты. Вот и сейчас нашел предлог. Время наступает тревожное, нужно всем учиться вести бой. Начнись война — в любой момент может случиться, что и политруку придется командовать ротой. Тут одного «Вперед! За мной!» будет мало. Так нет, отлынивает, будто все уже постиг. А что постиг? Даже воспитательной работы вести не научился, отдает предпочтение приказу, выговору, больше полагается на газетные статьи, чем на собственный разум. Вот и сегодня на вопрос Сумарокова ответил по-казенному, хотя мог бы честно сказать: знаю пока не больше вашего. Бойцы не глупые, поняли бы. Да и тон — даже не поймешь, то ли разъяснение, то ли выговор. Разве так должен держать себя политрук?!
Туров считал, что если уж остался в кадрах армии, так вырабатывай в себе командирские качества, и в первую голову лаконичный военный язык, скупой, выразительный, предельно точный. Для политработника это необходимо более всего. А Кузенко не придает словам цены, и слово, это могучее средство общения и воздействия, теряет в его устах силу. Недавно зашел разговор, Кузенко и говорит: «Хорошо тебе, ты командир, тебя слушают…» Дело вовсе не в должности. Да разве человек это понимает? Туров все ждал, что Кузенко наберется опыта, знаний, поймет свою роль и дело у него пойдет Но время бежит, а он все тот же. С бойцами работает неохотно, больше за разные поручения берется. Правда, выполняет их с горячностью, вкладывает всю энергию, и за это его избрали в состав партийного бюро полка. А в своей роте лишь гость по утрам и теряет с бойцами связь. Политрук — это душа роты, но что-то у Кузенко этого не получается. Со всеми заботами бойцы и младшие командиры идут к Турову, и ему поневоле приходится вникать в вопросы, которые никак не назовешь командирскими обязанностями.
Но в этом отчасти и его, Турова, вина. На партийном собрании, когда избирали новый состав бюро, промолчал, не высказал тревоживших его мыслей относительно стиля работы Кузенко. Не хотелось портить ему репутацию. Вот разве поговорить об этом с Матвеевым, да найдет ли тот время? Или повременить, авось дела еще уладятся?
Туров шел задумавшись, не замечая ни кремнистой дороги, ни ярко зеленевших по сторонам сосенок. Впереди роща уже поредела, меж стволами проглядывают нивы, лысые холмы за ними — место тактических учений роты, а Туров все не мог решить, как поступить. Вдруг комиссар сочтет этот разговор несерьезным? Тем более, что нужны факты и факты, а их не так просто собрать. Вывод, к которому пришел Туров, это результат полуторалетних наблюдений, столкновений по службе, бесед наедине. Порой по отдельно оброненной фразе, жесту уже можно судить о характере человека. Но как об этом расскажешь? Другое дело, если б в роте были происшествия, но их давно нет, хотя в этом меньше всего заслуги Кузенко.
Разве поговорить сначала с комбатом? Бородин серьезный человек, но едва ли согласится обсуждать состояние воспитательной работы, скажет, надо выносить этот вопрос на партийное собрание или на бюро. Как ни крути, а придется и дальше полагаться больше на себя, тянуть…
Туров поднял голову: почему рота идет молча? Боец должен всегда иметь хорошее настроение. Командир может думать, волноваться, тревожиться, а дело бойца — смотреть на жизнь весело. Жарко, плохое настроение? Что ж, для того и песня, запоешь — и на душе повеселеет. С песней и шагать легче.
— Р-рота, песню! Сумароков, запевай!
— Какую, товарищ лейтенант: «Катюшу» или «Махорочку»?
— Что у вас репертуар такой застоявшийся? В первом батальоне какую-то новую разучили, чтоб завтра же переписали, а пока давай «Катюшу».
«Полтора года не прошли впустую, — продолжал размышлять Туров. — В роте сложился дружный коллектив, многих хоть сейчас выдвигай на младших командиров. Время, армейская жизнь, при которой приходится шагать в ногу со всей страной, шлифуют и подгоняют людей друг к другу. Хотелось бы, чтобы Кузенко был другим, но и с таким не ударим в грязь лицом…»
* * *
Солнечный глаз все пристальнее, прямее смотрит на землю. Жаркий ветер, налетающий со стороны холмов, сушит разгоряченные лица, саднят растрескавшиеся губы, пыль забивает глаза и перехватывает дыхание. Задубелые от пота гимнастерки на бойцах покрываются белыми солевыми разводами. Кованые каблуки ботинок противно скрежещут на мелкой гальке, которую, не жалея, подсыпали на дорогу, когда строили.
Вправо от дороги расстилается, колышется зеленое море пшеницы, влево — холмы. В колеблющемся мареве нагретого воздуха расплываются и теряют очертания кустарники на холме. Оттуда взлетела ракета. Звездочка еле видна — искоркой, а вот белый пушистый след долго не тает; повиснув в воздухе дугой, он медленно уплывает в сторону.
— «Противник» слева. К бою! — подал команду Туров.
— К бою… Пулеметное отделение, к бою! — закричали младшие командиры.
Строй мгновенно сломался и рассыпался. Маневр не сложный: рота, рассредоточившись, залегла вдоль дороги взводными цепями, заняла боевой порядок, окапывается, вернее, бойцы делают вид, что окапываются, — едва наметив лопатками трассу окопчика, все успокаиваются и лежат. Сегодня уже рыли окопы полного профиля, достаточно намозолили руки. Если надо и сейчас, будет особая команда. Но это едва ли.
Лихачев сегодня за второго номера, поэтому он упал чуть впереди Крутова, торопливо раскрыл коробку и засунув конец пулеметной ленты в приемник. Лента пустая, но это ничего. Главное, сделано, что положено. Крутов дважды двинул рукоятку вперед, два щелчка, и, будь в ленте патроны, пулемет оказался бы заряжен — нажимай гашетку и стреляй. До холма, откуда взлетела ракета, метров триста — Крутов поставил колесико прицела на «3». Изготовились.
Теперь, пока командиры получают от Турова задачу — «вводную», можно передохнуть. Всем наперед известно, что сейчас предстоит, потому что такие задачи отрабатывались уже десятки раз, и никому из пулеметчиков не интересно, о чем там совещаются командиры.
Лихачев пристроил голову в тень от пулемета и, уткнув нос в пилотку, сладко жмурится: делает вид, что дремлет. Поскольку впереди «противник», ходить нельзя. Чумазый от пыли Сумароков подполз и дернул Лихачева за ногу:
— Слышь, дай закурить!
Жара такая, что лень говорить, а не то что двигаться.
— В правом кармане. Возьми сам.
— Махра?
— А ты думал, папиросы «Наша марка»?!
Сумароков молча свернул цигарку и долго слюнявил ее — склеивал. Чиркнул спичкой, изрек:
— Ну и пекло… А еще Сибирь… Вот еще месяца три — и по домам. Я так сразу в деревню…
— По колхозу стосковался или по жинке? — иронически, одним глазом уставился Лихачев на Сумарокова.
— Хм, колхоз… — Крепко затянувшись, Сумароков сплюнул: — Злая, черт ее забери. Маленько поболтаюсь в деревне, и там в город подамся. Дураков нет на кого-то горбатиться…
— А ты где «горбатился»? Да, я и забыл, что ты в колхозе не работал, за сельсоветским столом мозоли натирал…