— А ты считаешь, что сомнения укрепят твою веру и сделают тебя более стойким?
— Нет, не считаю. Но если они напрашиваются, тогда как?
— Я вижу, — холодно произнес Матвеев, — что разъяснения, которые уже сделала партия по этому вопросу, тебя не устраивают.
— Нет у меня особого мнения, но я командир полка и просто хочу видеть более четко лицо своего завтрашнего неприятеля. Видеть сам, чтоб научить этому и своих подчиненный, подготовить их к испытаниям, которые, быть может, не за горами. А все эти разговоры о ненападении, поездки разных немецких делегаций по стране мне не по нутру. Ведь это же наши заклятые враги, они и едут к нам с одной лишь целью, чтобы выведать наши силы, шпионить. Не слишком ли это дорогая плата за передышку, которую мы и так имели бы? Ведь ты сам говоришь, что Гитлеру пока не до нас. Так, нет?
Доводы командира полка были не лишены убедительности, Матвеев это чувствовал. Можно было бы поспорить с ним, но это значило бы согласиться, что решения партии можно обсуждать. Сидорчук просто не отдает отчета в том, что говорит. Не можем мы быть в политике двуликими Янусами: заключив договор о ненападении, вести речи о войне. С первых своих дней партия, советское государство стояли за честность в отношениях между народами, за точное соблюдение принятых обязательств. В этом сила нашей дипломатии, ее авторитет. Как же можно после этого отказывать в приеме тому же Розенбергу? Не пустить делегацию? В нынешний век ни одна страна не может жить в изоляции. А против шпионажа есть верное средство — бдительность народа.
Все это Матвеев мог бы высказать Сидорчуку, но ему претили общие беспредметные разговоры. В вопросах политики он держался раз и навсегда принятых убеждений и не желал даже с давним другом идти на компромисс со своей совестью. И он решил перевести разговор в иное русло.
— Фашизм — вот лицо нашего врага, — ответил он. — Или тебе этого недостаточно? — Неожиданно даже для себя, он предложил: — Пойдем в клуб. Там художник нарисовал групповой портрет маршалов, просил посмотреть, прежде чем вывешивать.
Сидорчук взглянул на часы:
— Согласен. Время как раз к обеду.
На плацу разговор у них продолжался.
— В эти годы, — говорил Сидорчук, — развелось столько всяких теорий, военных доктрин, как блох на шелудивой собаке. Это естественно — идет пересмотр арсенала войны. Но зачем об этом столько шуметь, словно нет других важных проблем, как только мусолить во всех аспектах будущую бойню? Порой нет-нет, а думаю: не есть ли это вражеская психологическая диверсия, попытка принизить роль человека, морально обезоружить народы до того, как начнется война? Чтобы смирились люди со своей беззащитностью перед могучей военной техникой. Я много об этом думаю. Конечно, авиация, танки — серьезная сила. Но разве это значит, что простой солдат с винтовкой потерял уже значение?
— А что говорит по этому поводу наш устав? — осведомился Матвеев; ему не хотелось давать повода для разглагольствований, но и умолчать казалось неудобным.
— Наш устав. Устав говорит определенно. Не в нем соль…
— А в чем же? Чего ты еще хочешь?
— Твердой земли хочу под ногами, комиссар. Ясности. Понял? Если учесть, что Боевой устав пехоты принят в 1938 году, да на его составление ушло годика два, так, возможно, и устарел он уже. Техника ведь шагает — ого! — не угонишься.
— Что ж, ты и в уставе сомневаешься?
— Ох и любишь ты подковырнуть. Ты пойми, не о нас с тобой речь. Мы стреляные воробьи, нас на хлопушку не возьмешь. Чего устав не доскажет, так мы сами своим умом дойдем. Доведись оказаться рядовым, окопался бы я как следует, взял винтовочку покрепче, и пусть меня попробовали бы сковырнуть. Я-то сумел бы доказать, что этот пункт устава не устарел. Но ведь меня не сравнишь с ними, — Сидорчук кивнул на ряды палаток, в которых размещались стрелковые роты. — Разве они это понимают? На днях пришла партия автоматов, так что дети — дай каждому автомат и хоть умри. На винтовку уже и смотреть не хотят — устарела, мол… Хоть и не говорят этого вслух, но по глазам видно…
— А ты бы взял и доказал им, что это не так.
Сидорчук неожиданно весело рассмеялся:
— Знаешь, ты иногда подаешь дельные советы. Придется с тобой почаще спорить…
Довольный, подполковник зашагал легко, пружинисто, широко, забыв о своем болезненном спутнике. Горячий лихорадочный румянец играл на скулах Матвеева, ему не хватало воздуха, он рукой старался оттянуть ворот гимнастерки, тогда, казалось, станет легче дышать.
Художник Лаптев — щуплый, выпачканный краской, в мешковато сидящем на нем обмундировании, увидев начальство, поспешно вскочил со стула. Рядом с большим полотном, на котором сухой кистью взатирку изображались маршалы, он выглядел еще более неказистым.
Маршалы, затянутые в голубоватые мундиры с красной окантовкой, с расшитыми золотом поясами и со звездами в петлицах, на которых сверкали крупные алмазные зерна, были изображены стоящими лицом друг к другу. Знакомые по множеству фотографий черноусый лихой Буденный, подтянутый, с короткими светлыми усиками Ворошилов, чуть надменный бритоголовый Тимошенко, назначенный после финской войны на пост Наркома Обороны, и Шапошников…
Лаптев, с палитрой и журнальной репродукцией в руках, угодливо суетился вокруг комиссара и командира полка, ожидая, что они скажут.
Сидорчуку не нравился этот щуплый, какой-то беспомощный в практических вопросах боец. Как большинство физически крепких, энергичных людей, он не любил в людях разболтанности, развинченности, когда человек ходит, словно бы надломленный. Он бы давно отправил его в роту, хотя чувствовал, что и там будет мало проку от такого бойца, если бы не комиссар.
Чем занимается Лаптев в клубе, Сидорчук никогда не интересовался. Но тут, увидев большое полотно, он был приятно удивлен: смотри-ка, у этого невзрачного бойца умелые руки! Человек прямолинейный, Сидорчук всегда говорил, что думал, чувствовал в данную минуту. И он сказал:
— А что, подходящая картина, комиссар. Не ожидал, честно…
Комиссар придирчиво сличил, соответствует ли эта громадная копия репродукции, и лишь тогда согласился с командиром полка: «Недурно!»
Сидорчуку хотелось как-то отблагодарить бойца, так неожиданно поднявшегося в его глазах, и он спросил:
— Ну как, художник, всем обеспечен? Кисти, краски, олифа есть? Говори, что нужно, чтобы наш клуб выглядел не хуже дивизионного по наглядной агитации.
— Кисти, краски есть, товарищ подполковник. Вот спирту бы немного, — Лаптев ткнул кистью в полузасохшие наплывы красок на палитре. — Жара, а олифа вязкая…
— Что ты выдумываешь! — перебил его Матвеев. — Небось, выпить захотел? А может, ты уже… А ну, дыхни! — пытливо глядя в плутоватые глаза художника, приказал он. — Может, лучше бензину?
— Что вы, товарищ батальонный комиссар! — срываясь на визгливый фальцет, запротестовал Лаптев. — От бензина сразу желтые пятна…
— Не придирайся к нему, комиссар, — примирительно заметил Сидорчук, довольный тем, что в клубе будет такое красочное панно. — Не спорь. Ты свое дело знаешь, он свое. Молодец, художник. Скажешь начальнику санслужбы, пусть нальет пол-литра. Мол, командир полка приказал…
— Есть! — козырнул лихо Лаптев.
— Смотри у меня! — пригрозил Матвеев, спускаясь со сцены. — Не вздумай напиться.
— Все будет в порядке! — обрадовался Лаптев, а когда начальство скрылось, он подмигнул показавшемуся заспанному киномеханику: — Вечером тяпнем! — и выразительно щелкнул себя по горлу.
* * *
От стрелковой роты в снайперскую команду направили четверых. Помкомвзвода Газин скомандовал им «шагом марш!», и они пошли к штабу батальона. Крутов удивился, что Газин идет с ранцем, котелком, скаткой, как и остальные; значит, покидает роту надолго. Когда лагерь остался позади, он спросил:
— А вы разве тоже с нами?
— Как видишь. Буду у вас инструктором.
— В самом деле? Вот славно.
— Не радуйся, Крутов, — усмехнулся Газин. — Так вас зажму, почище чем Коваль.
— Дело ведь не в том, зажмете или нет, — серьезно сказал Кругов. — Командир обязан требовать, мы это понимаем. Но у Коваля получается так, что он не столько требует, сколько старается унизить. А зачем это? Ведь мы все служим Родине, каждый на своем месте. Правильно я понимаю, товарищ командир?
Газин пожал плечами:
— Одного понятия еще мало. Надо приучить себя повиноваться. Это не сразу и не всем одинаково дается. Тут у каждого характер. Но если человек уважает дисциплину, он должен смирять и свой характер. Командир ведь тоже не девица, не может он каждому нравиться, а дело есть дело. Вот станешь сам командиром, поймешь…
На стрельбище вскоре появилось полковое начальство. Снайперской команде придавали большое значение. Увидев Сидорчука, все заулыбались: его в полку любили за то, что он умел говорить с бойцами по-простецки, порой грубовато, но без высокомерия, а просто, как человек старший по возрасту, больше понимающий в жизни.
Он никому не перепоручал командования полком на строевых смотрах. Начинал он обычно с обращения: «По-о-олк, слушай мою команду…» При этом его сильный голос, особенно по вечерам, был слышен не только на плацу, но и в соседних лагерях, и там это всегда вызывало добродушный смех: «Сидорчук командует, дает жизни своим».
Командир полка остановился перед строем, поздоровался, прошелся взад-вперед, прощупывая взглядом каждого. Комиссар поодаль отчужденно глядел в сторону, занятый какими-то своими невеселыми мыслями.
— Товарищи красноармейцы, — обратился Сидорчук. — Все вы помните, как много пришлось нам повозиться с такой небольшой армией, как финская. Конечно, глубокие снега, погода были не в нашу пользу, да и укрепления нельзя сбрасывать со счета, но нельзя умолчать и о том, что боевая выучка финского солдата оказалась выше, чем мы предполагали. Один автоматчик, снайпер порой задерживал целое наше подразделение. Если так могли воевать солдаты капиталистической армии, которым, как правило, чужды мотивы войны, то мы, советские бойцы, должны превзойти их в мастерстве, в стойкости. Надо сказать, что одного желания стать хорошим бойцом мало. Мастерство, высокий боевой дух приходят не сами собой, а после долгой и упорной тренировки, вместе с уверенностью в своих силах. Вот мы вас и собрали здесь, чтобы за месяц-два обучить снайперскому делу. Кое-кто из вас думает, что винтовка устарела, поскольку на смену ей пришел автомат. Кто так думает — глубоко заблуждается, и я вам сейчас это докажу…
Сидорчук повернулся к автоматчикам, которые пришли одновременно с ним и теперь стояли поодаль, и скомандовал им выйти на линию огня. По его знаку над бруствером окопа возникли головные мишени, располагавшиеся двумя группами.
— Вам, автоматчики, левая группа мишеней, по одной на брата, а мне одному — правая. Патроны у вас есть, диски, полные, поэтому стреляйте столько, сколько сочтете нужным для поражения цели. Ну, а мне трех патронов на три цели достаточно. Думаю, что условия в вашу пользу. А теперь посмотрим…
С этими словами он взял винтовку у ближнего к нему бойца. Винтовка была с оптическим прицелом, но он не стал снимать колпачков с прицела.
— Наш БУП, часть первая, говорит, что в обороне хладнокровный решительный боец, пока у него есть патроны, недоступен для пехоты противника. Вот мы сейчас и посмотрим, может ли стрелок постоять за себя, — говорил он, заряжая винтовку. — Автоматчики, приготовились? Огонь!
Он даже не вышел на рубеж, с которого автоматчики лежа готовились к открытию огня, а где стоял, с руки, дал три выстрела. Пули автоматчиков еще пылили по брустверу, а он уже отстрелялся.
Когда принесли мишени, оказалось, что цели автоматчиков хотя и поражены, но пробоины располагались какая где, а на мишенях подполковника на всех одинаково — чуть в стороне от центра.
— Хорошая винтовочка, — ласково погладил он маслянисто поблескивающий приклад. Передавая оружие бойцу, строго сказал: — Береги ее, такой винтовке цены нет. Мушка сбита чуть влево, поправь. Понял?
— Ну вот вам и результат, — заговорил он снова. — Стрелок, вооруженный винтовкой, может управиться с врагом ничуть не хуже автоматчика. И это на короткой дистанции, где преимущество, конечно, за автоматом. А ну-тка, если до цели триста-пятьсот метров, да стрелять вы станете лучше меня, да с помощью оптики? Снайпер — это сверхметкий стрелок, умеющий поражать врага через глазок бойницы, это мастер ведения боя: он отлично маскируется, быстро окапывается, умеет наблюдать за врагом, обладает железной выдержкой, сообразительный, инициативный боец. Видите, сколько у него качеств. Снайпер действует при любой погоде, и даже чем она хуже, тем для него лучше. Наконец, он ни при каких обстоятельствах не теряется, не пищит…
Крутов слушал подполковника, и глаза его горели жадным блеском: вот бы научиться так владеть оружием! Никакие доводы не подействовали бы на него так, как эти аккуратные пробоины в мишенях, сделанные с такой быстротой, легкостью, словно фокусником в цирке. Прав Туров: надо всерьез овладевать военным делом.
Сидорчук заложил руки за спину и прошелся перед строем:
— Вчера комиссар принес мне статью немецкого танкиста. Тот прямо млеет от восторга, такой радостной кажется ему перспектива войны. Я вам прочту: «В одну из ночей откроются двери авиационных ангаров и армейских автопарков, запоют моторы, и части устремятся вперед. Первым неожиданным ударом будут захвачены или разрушены атаками с воздуха важные промышленные и сырьевые районы врага и тем самым выключены из военного производства. Правительственные и военные центры противника будут парализованы, а его транспортная система нарушена… За первой волной авиации и механизированных войск последуют моторизованные пехотные дивизии…» Видите, каким соловьем разливается? Для нас не секрет, за счет кого немецкие фашисты думают расширять свое жизненное пространство. Гитлер высказался определенно: за счет славянских народов, за счет СССР…
Матвеев при этих словах поморщился: ну зачем так прямолинейно, в лоб, так неосторожно! Такие речи не ко времени. Надо понимать момент…
— Учить вас станут лучшие командиры полка, — продолжал Сидорчук. — Патронов я вам жалеть не буду, потому что стрельба — дело такое: знать вроде бы и просто, а уметь — нелегко. Но к инспекторской проверке должны стрелять хотя бы как я. Ясно?
— Ясно! — гаркнули будущие снайперы.
Крутов был страшно доволен: наконец-то он настреляется вволю. Он и не подозревал о маленькой хитрости командира полка: на второй, третий день от неумеренной, без привычки стрельбы вспухнет плечо, и не только стрелять — держать оружие станет невмоготу. Вот почему на возглас, прозвучавший с таким воодушевлением, Сидорчук хитро усмехнулся и предупредил:
— Смотрите ж, уговор дороже денег. Денька через три проверю, как вы тут…
В заключение командир полка решил посмотреть, как ползают будущие снайперы. Расстояние было невелико, но бойцы не рассчитали своих сил, сразу потеряли строй, выдохлись. Надо было видеть, какие красные, вспотевшие лица были у них, когда они поднялись и вернулись на место.
— Да-а, дела. — Сидорчук укоризненно покачал головой. — А знаете ли вы, как должен ползать настоящий снайпер?
Он плюхнулся на землю и пополз, как заядлый пластун. Когда человек ползает мало или не умеет совсем, то у него при этом болтаются в воздухе ноги, локти он поднимает выше плеч, и если прячет голову, то все остальное тело уязвимо для вражеского стрелка. Подполковник же полз артистически.
Сидорчук вернулся, отряхнул с одежды песок и, переведя дух, — все ж таки расстояние! — заключил:
— Снайпер должен ползать ужом, иначе ему нечего делать на поле боя… Надо будет присмотреться, комиссар, чему их учат командиры на занятиях тактикой, если они до сих пор не умеют ползать.
Матвеев согласно кивнул: надо!
— Мое вам задание: ежедневно двести метров ползком.
Осенью проверю. Нерадивым не поздоровится, так и знайте. Вы люди сознательные, должны понимать, что в час войны требуются не слова, не заверения в преданности, а умение держать оружие и разить врага метким выстрелом…