Сигнальные пути - Мария Кондратова 5 стр.


Москва. Март 2012

…снегопад закончился под утро. Выглянуло солнышко. По случаю Восьмого марта работать решили до обеда. Клеили обои в маленькой комнате на втором этаже. Светлана показала мне, как аккуратно разглаживать бумажные полотнища от центра к краю, чтобы не было морщин, и подгонять стыки. Несколько часов работы, шесть рулонов обоев, ведерко мутного клея, похожего на молочный кисель, и безрадостный бетонный бункер с окном, глядевшим в пустое серое небо, превратился в аккуратную светлую комнатку пастельных тонов. В коридоре ждали своего часа листы коричневого линолеума, в проеме весело скрипела новенькая желтая дверь. Рулила процессом маленькая длинноносая блондинка с темпераментом электровеника. Закончив прилаживать последний кусок обоев, она соскочила со стремянки, вытерла руки о рабочие штаны и объявила: «Баста! Девочки хотят праздновать!»

Светлана была шумной, нахальной, энергичной. Такие, как она, приходят в этот мир, чтобы исправить ошибки, сделанные такими, как я. Именно так выразился хозяин, позвонивший мне сразу после Рождества: «Кажется, я нашел решение проблемы». Я была проблемой. Света – решением.

Я была благодарна ей за шум, движение, жизнь, за быстрое и неотвратимое расколдовывание пыльной зачарованной квартиры в обыкновенное человеческое жилье без причуд. За то, что я снова двигалась, поднимала и опускала руки, а не лежала сутками напролет, отвернувшись лицом к стене, а спиною – к требовательному рыбьему рылу. К красно-черной палачевской голове, смотревшей на меня из аквариума твоими глазами.

Звонила мама, звала к себе на Новый год. Я отказалась. Не знала, будет ли мне куда возвращаться. Я боялась объяснений, неизбежных при личной встрече, по телефону удалось отделаться дежурным «все хорошо». Мама хохотала, рассказывая о проделках племянников и перебирая хозяйственные заботы, и мне не хотелось лезть в ее наконец-то наладившуюся жизнь со своими невнятными и неразрешимыми проблемами. Честно говоря, я просто не представляла, как и о чем мне теперь говорить с этой бодрой, полной сил женщиной. Общее горе нас связывало, счастье – разъединило. Восемь лет назад она перебралась из Украины к родне на Урал и разом обрубила этим отъездом всю свою прежнюю жизнь, включая меня. В тот момент я восприняла это почти с облегчением, у меня не было тогда другой жизни, кроме тебя, совесть укоряла, но сердце не вмещало двоих. А теперь… Как бы ни хотелось порой выплакаться в теплые мамины колени, как в детстве, было, видимо, уже поздно что-то менять в установившихся отношениях – хороших, но не близких.

Наши милые нахлебники-квартиранты разбежались за несколько дней, стоило заговорить о деньгах. Последней с виноватой улыбкой съехала Кристина – подруга из архива предложила ей пожить пока у нее, а мне деваться было некуда, и я оказалась одна в пустой квартире, по которой ночами бродили дикие, необъяснимые звуки, словно эхо другой, так и не прожитой мною жизни.

Пятнадцать лет назад я лежала точно так же, отходя от предательства и разрыва. Другая страна, другой мужчина, но та же самая боль, не оставляющая места ни для чего более. Жизнь удивительно однообразна, если смотреть на нее из разоренной постели. Меня удивляло собственное состояние – мы не особенно хорошо жили последние годы, и я могла бы чувствовать облегчение, но ощущала только отчаяние, словно потеряла счастье, которого давно не было.

Общие друзья, оказавшиеся на проверку только твоими друзьями, встречали меня недоверчиво, в рассказе о твоем исчезновении им чудилась какая-то темная недосказанность. Никто и ни в чем не обвинял меня прямо, упаси бог, но нехитрая мысль «от хороших жен так не уходят» легко прочитывалась в паузах между вежливыми и сочувственными словами.

Как ни странно, никому из нас не приходило в голову самое страшное и очевидное объяснение. Хотя я добросовестно отнесла заявление об исчезновении мужа в милицию и провела несколько незабываемых часов, перелистывая альбом с фотографиями последних «подснежников», обнаруженных в Москве, но поверить в возможность подобного исхода всерьез так и не смогла. Смерть – это было не про тебя. Несколько месяцев потом мне перезванивали из бюро судебной медицины, обнаружив труп подходящих кондиций, «русоволосый мужчина, славянский тип внешности, рост – метр девяносто», но я ни разу не ездила на опознание. Мне было бы легче, знай я наверняка, что ты умер, но я была уверена: ты жив. Это не было истерическим отрицанием реальности доведенной до отчаяния женщины, я видела, что, так или иначе, эту уверенность разделяли со мною все знавшие тебя. Возможно, кто-то из них даже догадывался, где ты скрываешься, но ни один не захотел поделиться своими догадками со мною. Ты умел очаровывать людей, я – только разочаровывать.

Светлана появилась, когда между мною и безумием оставалось буквально несколько завитков неаккуратно положенной штукатурки, в которых я каждый день открывала все новые и новые узоры. Она жила с таких огромных «недоделанных» квартир, их много было в отходящей от кризиса Москве. Светлана договаривалась с хозяевами, заканчивала ремонт, а потом сдавала помещение покомнатно. Наша «пыльная квартира» была для нее уже третьей. Затеянное переустройство подняло меня с постели. Отдаваться тихому неподвижному отчаянью под визг электродрелей и стук молотков – ремонт было решено начать с установки межккомнатных дверей – стало невозможно, и я сбежала из дома.

В ту зиму вся Москва ходила на митинги, и я тоже. Меня мало интересовала политическая повестка, поэтому я невольно отмечала общие черты в городе размежевавшихся людей. Между толпой, собиравшейся под красными знаменами неиствующего Кургиняна, людьми, шедшими по проспекту Сахарова, и бюджетниками, размахивавшими шариками в Лужниках, было куда меньше различий, чем они думали. Везде были физиономии посложней и попроще, в любой толпе встречались откровенные фрики и неадекваты, но преобладали добрые и вдумчивые лица обычных людей, царила атмосфера братства, приподнятости, единства, такая же, как на первомайских демонстрациях моего детства. И меня не оставляло ощущение, что все эти люди, вероятно, сами того не осознавая, ищут в политическом действе того же, что и я, – избавления от жуткого, разъединяющего отчуждения и одиночества, повисшего над столицей и над страной последние десятилетия, после того как официальный советский коллективизм был высмеян и выкинут на свалку истории.

На задворках крупных «официальных» акций промышляли агитацией мелкие непредсказуемые организации – от уфологов до членов движения «Евреи за Иисуса», – ловко пристроившиеся раздавать свои красные листовки среди агитаторов-леваков. Они привносили в звериную серьезность происходящего легкий оттенок здорового безумия и пофигизма. Впрочем, в самовыражении московскому креативу было далеко до питерского. Там один из протестующих с поистине гоголевским размахом провозгласил всех участников митинга без различия по возрасту и полу сперматозоидами новой жизни.

Биолог во мне саркастически улыбался, наблюдая за социальными играми приматов, которым два с половиной десятка лет промывали мозги культом индивидуального успеха, приматов, возомнивших себя кошачьими – гордыми, автономными одиночками в джунглях большого города, – и с изумлением открывающих (но не осознающих) собственную стайную природу; так во времена Бальзака молодые женщины, выданные замуж прямиком из монастырской школы, открывали для себя мир чувственности и влечения. Для женщин это заканчивалось адюльтером, сладкой и позорной зависимостью от первого попавшегося соблазнителя. Для толпы это, вероятно, должно было окончиться так же. Но слаб человек… и я не меньше остальных желала обмануться, очароваться, забыться, влиться в общее поле радости и надежды, но мне не удавалось.

Мешал дух взаимного презрения и взаимного отрицания, разлитый в воздухе. Невозможно было присоединиться к одной толпе, не начав жалостливо или гневливо презирать ее оппонентов. Обвинения были симметричны – жадность, глупость, продажность (Путину или Госдепу), что лишний раз подчеркивало их ритуальный характер. Одни провозглашали революцию «ватников», другие – революцию «норок», хотя в реальности и в той и в другой толпе преобладали недорогие и практичные черные куртки и полупальто. Шла азартная «война чисел»: «свой» митинг каждый тщился подать как «марш миллионов», а шествие противоположной стороны представить жалкою кучкой маргиналов. В интернете упоенно считали людей «по головам», сравнивая фото, сделанные с разных ракурсов, и уличая друг друга в подлоге. Ответ на вопрос «сколько» казался важнее ответа на вопрос «за что». В какой-то момент эта разъединяющая нота сделалась невыносимой, как скрип ломающегося пенопласта. Энергия взаимного отталкивания грозила превзойти силу всемирного тяготения, и у меня появилось физическое ощущение, что еще немного ненависти и обид – и город просто взорвется и рассыпется на белые упругие гранулы. Мне сделалось страшно, и в следующий раз, вместо того чтобы пойти на митинг, я неожиданно для себя самой предложила Светлане помочь с ремонтом.

С каждым днем, приближающим президентские выборы, напряжение нарастало. Уже мерещились танки на улицах, баррикады, пролитая кровь. Простые вещи сохраняли рассудок. Прошпаклевать, прогрунтовать, сравнить цены на обои, заказать новые ключи, постелить линолеум. Поддавшись общему психозу, я купила несколько банок консервов, сгущенки, чая, сахара и круп на случай, если в городе начнутся беспорядки. Светлана посмеивалась над моей панической предусмотрительностью. Она свято верила в Путина и с удовольствием повторяла все последние дни, когда волна, поднятая к выборам, пошла на спад сразу же после их завершения: «Ну я же тебе говорила, что ничего не будет!»

Наши отношения сложились просто. Она показывала. Я делала. Она знала, как лучше, а я понятия не имела и испытывала благодарность за то, что хоть кто-то понимает, как мне дальше жить. Наблюдать процесс преображения квартиры было одновременно приятно и унизительно. Мне не предъявляли претензий. Мне предъявляли то, что могла и должна была сделать я. Могла. Должна. Не сделала. Ремонт расставлял вещи по местам. Мне было радостно быть частью этого преображения. За месяц работы плечом к плечу мы стали близки. Я помогала Свете красить корни отрастающих волос, она бегала за таблетками в аптеку, когда меня скрутило во время месячных. Мы заходили друг к другу в комнаты без стука, хихикали, столк-нувшись у ванной в небрежном утреннем неглиже, и мыли кости бывшим мужьям за чаем. Светланин перед тем, как уйти, повесил на нее долгов на пятьсот тысяч, которые она и отрабатывала сейчас в Москве. На таком фоне твое исчезновение выглядело почти благородно.

Хотелось выпить сладенького в честь праздника, кагора какого-нибудь или портвейна. Но соседка приволокла литровую бутыль темного пива и пакет соленых закусок. Мы чокнулись чайными чашками – «За нас, красивых!» Странное выходило Восьмое марта: ни тортика, ни цветочка. Девочка с девочкой. Но так давно уже не было никакого праздника, никакого просвета, что я радовалась и этому – неказистому. Света налегала на сыр и колбасу, я целомудренно клевала чипсы – пост. Уже и церковь, какой я ее знала, раскололась вслед за остальными на тех, кто просил Богородицу прогнать Путина, и тех, кто умолял Ее Путина оставить . Вечный русский вопрос «казнить нельзя помиловать – где запятая?» уже повторяли на все лады: «А если бы они сделали это в мечети?» И сотни милых богобоязненных людей состязались в сожалениях о том, что во имя Распятого больше не распинают или, на худой конец, не отрезают голов, не побивают камнями богохульников, осмелившихся усомниться в том, что Он есть Любовь. Неверующие чувствовали себя оскорбленными едва ли не сильнее верующих, и щекочущий ноздри запах античного цирка, запах человеческой крови и зрелищ, отчетливо ощущался в актуальных дискуссиях о сакральности солеи, но среди этого шабаша и срама рука по-прежнему не поднималась взять кусок колбасы. Страх оскоромиться оказался крепче страха расчеловечиться. Ужасная, благословенная сила привычки.

За пивом сам собой потек бабский разговор, бессвязный и теплый. И было чудно после сотен заумных почвеннических дискуссий, которые слышали эти серые стены и некстати гудящий холодильник, сидеть у стенки и говорить о простом. О том, что штаны надоели уже, но колготок не напасешься, в голову для роста волос надо втирать луковый сок, а на улице у нас три зоомагазина и ни одного хозяйственного и за смесителем приходится на метро ехать.

У Светланы была мечта – сдать нашу квартиру и на месяц уехать во Вьетнам заниматься серфингом. За окном падал сброшенный с крыши снег, дуло из щелей, трескучий женский голос рассказывал о теплом восточном море, и на меня накатывало дремотное ощущение, что я попала в сон и не могу проснуться, но впервые за последние месяцы это был счастливое сновидение, и меня охватило сентиментальное, немного слезливое чувство признательности. Захотелось сделать что-то хорошее для Светланы. Пиво заканчивалось, а ощущение праздника хотелось продлить.

– Может, поедем в город, погуляем? – Из нашего глубокого замкадья все прочие районы Москвы назывались «город».

– Днем?

– Так ведь праздник же, смотри, как солнышко светит! Поехали в Коломенское.

– А чего там?

– Красиво… Блинов поедим. С горки скатимся. – Ох, как помнила я эту горку, сбегающую от церкви Вознесения – белой на белом.

Но Светлане уже наскучило отдыхать.

– Я лучше в прихожей обои поклею. Раньше встанем, раньше выйдем! Мне эту хату в марте кровь из носу закончить надо. – Но ты езжай, конечно, если хочешь. Ты не обязана… – добавила она после маленькой паузы с отчетливым осуждением.

И я вдруг очень испугалась этого легкого мгновенного холодка.

– Ну куда я без тебя. Вместе так вместе.

– Вот это дело, – тут же снова оживилась боевая подруга. – Для начала надо акриловой грунтовкой пройтись…

Грунтовать – не клеить, но после обеда почему-то и эта несложная работа шла у меня с трудом. Начала болеть поясница, руки не слушались, все валилось. Тело стало непослушным, тяжелым, вялым. Пока ты был со мною, я ни на мгновенье не сомневалась, что хороша – Настоящая русская красавица, – суриковская, кустодиевская, серебряковская… кровь с молоком, – так говорил ты, и я видела себя такой. А теперь из зеркала на меня смотрела полная неловкая женщина; тело, ставшее ненужным тебе, казалось перезрелым, тучным, громоздким, и рыжие волосы теперь отливали ржавчиной, а не медью. Ты ушел, и силы ушли. Еле-еле я закончила комнату до темноты и уже ничего не хотела, ничего не чувствовала, кроме усталости и боли в спине. А Светлана, наоборот, разошлась, порозовела. От работы она становилась только веселее и, глядя на ее бьющую через край энергию, я особенно остро ощущала собственную слабость и злилась на себя и на нее за то, что так и не выбралась сегодня из дома. Ничего такого срочного не было в этой грунтовке. Можно было бы и завтра доделать.

– А вот теперь можно и погулять! – с удовольствием подытожила соседка, обозревая реультаты наших дневных трудов.

Я отказалась. Она потормошила меня немного:

– Давай, поедем, проветримся! Сколько можно дома сидеть! Скиснешь. – Но увидев, как тяжело я опускаюсь на стул, переменила мнение. – Иди ложись, выспись как следует. Я знаю, что тебе нужно – горячий душ и баиньки.

Я не спорила. Душ так душ.

Но прежде чем лечь спать, мне все-таки пришлось собраться с силами и выжать из себя рецензию в две тысячи слов на новую книжку о женском призвании в Церкви. Вера, к которой ты когда-то привел меня, перестала быть источником надежды, утешения, но все еще оставалась источником эпизодических заработков.

Светлана позвонила мне среди ночи и стала уговаривать приехать к ней, упирая на то, что у нее тут двое клевых мальчиков, и одного она закадрила специально для меня.

– Слушай, – говорила она с бесцеремонной пьяной интимностью человека, собирающегося сделать доброе дело. – У тебя сколько уже мужика не было, четыре месяца или пять?! Так нельзя… Это я тебе как доктор говорю! Отличный парень! Саша! То есть, Валера!..

– Какой парень, я сплю уже. Какой Саша…

– Не спи, замерзнешь! – пьяно хохотала Света. – Ну хорошо, тогда я их к нам везу! Будет тебе Валера с доставкой на дом! От нашего стола к вашему… столу.

Я перепугалась не на шутку и сказала так твердо, как только могла:

– Не смей. Я не хочу. Не надо мне никакого Саши!

– Надо, надо! – не унималась Светлана. – Я знаю, что тебе надо. Не боись, все будет первый сорт.

– Не надо! – Но я сама уже столько раз соглашалась с тем, что Света знает, как лучше, что это прозвучало неубедительно.

– Надо, Федя, надо!

– Я хозяину позвоню!

В трубке замолчали. Потом Светлана сказала тихим, заметно протрезвевшим голосом:

– Ну и сука же ты!

– Я не…

Она не слушала:

– Стараешься для нее, думаешь, как помочь… Да пошла ты!

И отключилась. Меня трясло. Несмотря на состоявшийся разговор, не было уверенности, что Света удержится от желания облагодетельствовать меня каким-нибудь мужиком. Не этим, так другим. Воображение живо рисовало картины пьяного похотливого зверья, одним ударом вышибающего хлипкую дверь. На всякий случай я оттащила стол к дверному проему и перекрыла им вход. С трудом удержалась от желания нырнуть под столешницу, как делала в детстве, и укрыться за бахромчатой малиновой скатертью сразу ото всех проблем. Прошел час. Панику сменила усталость и острый голод. Ругаясь на себя, Светлану и всю нашу никчемную жизнь, я отодвинула стол от двери и протиснулась в коридор. Я не помню, как оказалась на кухне и о какой именно угол приложилась плечом по дороге, но двадцать минут спустя я поймала себя на том, что доедаю второй пакет сырных колечек и тянусь рукою за колбасой. Я ожидала, что испытаю чувство вины, но чувствовала только теплую животную сытость. Опустошив холодильник, я вернулась в комнату, заперла дверь и заснула мертвым, абсолюто звуконепроницаемым сном. Когда вернулась Светлана и скольких мужиков она в итоге привела с собой, я не слышала.

Назад Дальше