Агарин смотрел на него во все глаза. Затем, запинаясь, выговорил:
– Вы, господин штабс-капитан, в самом деле… странный человек!
– Пожалуй, – помолчав, согласился Никита. Отвернувшись, сказал: – Если мои слова чем-то обидели вас, то прошу меня простить. Всякий живёт как может. Если вы не умеете совладать с девушкой иначе, как измучив её до полусмерти…
– Господин штабс-капитан!!! – возмутился наконец Агарин. – Вы позволяете себе недопустимые высказывания! Я…
– Ещё раз прошу прощения, – вяло отозвался Закатов.
Но Агарин уже не унимался:
– Вы действительно мало знаете меня! И не имеете права на подобные реприманды! Что вы назвали девушкой? Да что это за проповедь, в конце концов?
– Если вам требуется сатисфакция… – будничным тоном начал было Закатов, но Агарин прервал его резким взмахом руки:
– Не требуется! Я не дерусь с увечными и умалишёнными! Да и повода, право же, нет! Ещё не хватало стреляться из-за дворовой девки! Прав был отец, вы не в себе! Взрывная контузия – тяжёлое дело, господин штабс-капитан! – последние слова Агарин выговорил, уже скрываясь за поворотом аллеи.
Закатов усмехнулся. Постоял немного и продолжил свой путь к дому уже один.
На душе было отвратительно. Никита успел пожалеть и о своём карточном выигрыше, и о минувшем разговоре. Прихрамывая, он двигался по тропинке и спорил сам с собой по давней привычке одинокого человека.
«Глупость, и более ничего… К чему это было нужно? Ишь, сыскался проповедник… Если человек преспокойно может кататься по всем соседям с девкой на аркане – его никакими проповедями не возьмёшь. Мог бы и сообразить! Ещё и Бога зачем-то приплёл, в которого сам не веруешь… И ведь все они тут таковы! И покойный отец был такой же! И ты, ты сам давно ли прозрел?! Да в твоём собственном доме девки пряли с измочаленными спинами – сидя на цепи! А ты ничего не знал и знать не хотел! Торчал в Москве, получал доход с имения и в ус не дул! А теперь, скажите, пожалуйста, читаешь мораль мальчишке! А отношения с соседями теперь совсем испорчены! Ещё, чего доброго, Трентицкий и луга не захочет продавать, Настя расстроится… Тьфу, болван… Ещё Василису эту теперь надо же куда-то девать!» – не мог успокоиться Закатов.
Сойдя с тропинки, он притянул к себе отяжелевшую от росы ветвь садовой калины. Протёр разгорячённое лицо мокрыми листьями, не удержав, выпустил упругую ветку, и та, распрямившись, окатила его холодными каплями. Вполголоса выругавшись, Закатов выбрался из-под куста, вернулся на тропинку – и только сейчас обнаружил, что забрёл не туда. Дома не было видно за сплошной массой чёрных деревьев; о том, где он находится, можно было судить лишь по звукам бравурной музыки оркестра. В чистом небе уже в полную силу, опоясавшись голубым ореолом, сиял месяц; крупные звёзды влажно мигали около него. Оглядевшись, Закатов наконец заметил сквозь переплетение ветвей чуть заметный свет из окна – и сразу же понял, где находится. Это был флигель старого дома Браницких, в котором давно никто не жил. Закатов долго с изумлением смотрел на освещённое окно, пока не вспомнил, что у хозяев гостят какие-то дальние родственники, которые из-за траура не принимают участия в сегодняшнем празднике. Вероятно, это те самые родственники и есть… Должно быть, уже спать ложатся. Закатов как можно тише продрался сквозь мокрые ветви и заросли мальв на дорожку, идущую под самым окном, и уже зашагал по ней к дому, когда в освещённом окне дрогнула занавеска. И голос – тот, который он узнал бы из тысячи, – заставил его замереть на месте.
– Саша, может быть, закрыть окно? Софья Стефановна простудится…
– Вера, в комнате дышать нечем! – возразил уверенный бас. – Если ты сейчас закроешь, панна Зося просто задохнётся! Оставь окно в покое! И, честное слово, пора спать! У нас меньше трёх часов осталось!
– Вы как хотите, а я спать всё равно не в силах! – весело отозвался ещё один знакомый Никите голос. – Как можно спать в присутствии ангела?!
Ни о чём больше не думая, Закатов одним прыжком пересёк расстояние до окна и, схватившись за трухлявый наличник, громко спросил:
– Саша! Петя! Вера Николаевна! Это вы?!
Воцарилась тишина. Затем пятно свечи стремительно проплыло из глубины комнаты к окну, в жёлтом свете мелькнули китель и эполеты. Затем показалось смуглое, чернобровое и усатое лицо Александра Иверзнева. Некоторое время полковник молча смотрел в темноту. Затем неуверенно позвал:
– Никита? Закатов?! Вот это встреча! Ну-ка, брат, сигай сюда!
– Саша, ты с ума сошёл! Он не сможет никуда «сигать», у него нога, ранение… – послышался встревоженный женский голос, от которого у Никиты снова мурашки пробежали по спине. Сам не зная как, он взлетел на подоконник – и тут же забарахтался в объятиях Саши, а затем незамедлительно перешёл в медвежьи лапы среднего Иверзнева – Петьки, который ещё в кадетском корпусе носил кличку Геркулесыч.
– Никита! Никита! Да как же ты здесь?! Откуда ты узнал?! Почему ночью?! Сестрёнка, погляди-ка, кто тут под окнами бродит!
– Бог с тобой, Петька, ничего я не знал, откуда же?.. – с трудом пропыхтел Закатов. – Да пусти же, медведь, задушишь… Это случай, я здесь гость… Просто проходил мимо, услышал голоса… Да поставь же меня на место, Святогор окаянный! Вера… Вера Николаевна… Княгиня… Добрый вечер!
Она ответила не сразу. Улыбнулась, подошла ближе, тоненькая, как девочка, в своём глухом чёрном платье. Внимательно посмотрела на него.
– Здравствуйте, Никита Владимирович. Вот уж не ожидала! Сколько лет, сколько зим!
– Я… тоже… никак не ждал, – запинаясь, ответил он. И больше ничего не мог сказать, потому что заговорил Александр:
– Собственно, чему ты, Верка, удивляешься? Где же ему ещё быть? Бельский уезд! Вероятно, имение в двух шагах, верно, Никита?
– В семи верстах.
– Ну вот! Ты сюда в гости приехал? А мы, понимаешь, проездом… остановились у знакомых, знать не зная, что праздник будет. Только напрасно, кажется, причинили хозяевам лишние хлопоты… Ну, теперь уж ничего не поделать. Впрочем, завтра мы отбываем в Москву, домой.
– Что ещё случилось, господи? – испугался Закатов. Помедлил, боясь выговорить самое страшное. – Что-то… от Мишки? Дурные вести? Он ведь, кажется, уже на место должен прибыть?
– О, нет! Слава богу, нет, ничего дурного! – торопливо заверила его Вера, и Никита заметил, как в глазах её блеснули слёзы. – От Миши было письмо, он здоров… Ещё не доехал, но уже совсем скоро… И обещал сразу же написать! Ох, да что же я снова, как последняя дура, реветь собралась… Никита, простите, ради бога… А у нас между тем такое счастливое событие! Не хватало ещё портить его слезами! Петя, Софья Стефановна, ну что же вы молчите?!
Только сейчас Никита заметил, что в комнате находится ещё одна женщина. Она сидела у дальней стены, и её платье смутно белело в полутьме. Пётр, подойдя, подал ей руку. Вместе они подошли к освещённому столу.
– Что ж, знакомьтесь, – с лёгкой неловкостью выговорил Пётр. Поймав удивлённый взгляд Никиты, смешался, усмехнулся, отвёл взгляд. Никита, не привыкший видеть Геркулесыча в таком смущении, недоверчиво вгляделся в его некрасивое лицо со следами давней детской оспы… И убедился, что Петька глупо, невыносимо, оглушительно счастлив.
– Софья Стефановна, позвольте вам представить друга моего, графа Закатова Никиту Владимировича. Никита, прошу любить и жаловать: Софья Стефановна Годзинская. Моя невеста.
Барышня, стоявшая рядом с Петром, была ослепительно хороша. С тонкого, словно нарисованного кистью акварелиста лица прямо, немного растерянно смотрели блестящие чёрные глаза. Тяжёлые тёмные косы были убраны в простой узел, слегка растрепавшийся к вечеру. Высокий чистый лоб, нежная линия подбородка, мягко очерченные губы, тень от густых ресниц, дрогнувших, когда она подала Никите свои бледные, ещё по-детски тонкие пальцы… Рядом с тридцатичетырёхлетним Петром его невеста казалась ребёнком – да ей и было не больше девятнадцати. При виде этой сияющей красоты у Закатова даже дух перехватило. Он бережно коснулся пальцев девушки и от растерянности спросил:
– Так это вы – панна Зося?..
– Я, разумеется! – просто и весело ответила она, рассмеявшись, и наваждение разом схлынуло. – Отчего вы так на меня смотрите? Вам Пётр Николаевич что-то навыдумывал про меня?
– Лишь то, что влюблён в вас безумно, – усмехнувшись, ответил Никита. – Я это слышу уже три года. Да ведь это чистая правда! Увидев вас, кто усомнится?
Зося снова рассмеялась – звонко, без капли кокетства, – обернулась к жениху, и Никита внезапно почувствовал укол острой зависти к этим двум счастливым людям. Тут же устыдившись этого чувства, он задал первый пришедший на ум вопрос:
– Но, если вы оба здесь, значит?..
– Да! – перебил его Пётр. – Мы венчаемся завтра, здесь, в церкви графов Браницких! И – к чёрту родительское благословение!
Зося Годзинская происходила из старейшей варшавской семьи. Годзинские, пламенные польские патриоты, ненавидевшие Россию и «клятых москалей», отметились и во время «варшавской заутрени», и в бунт 1830 года, после которого чуть не половина мужского состава семьи отбыла на сибирские рудники. Однако конфедератские настроения в семье не только не утихли, но разгорелись с новой силой, как торф, прикрытый углём. По-прежнему на семейных и дружеских сборищах проклинались враги «ойчизны польской». По-прежнему строились планы освобождения, произносились страстные речи и собирались средства «на освобождение». Но всё это происходило втайне, за закрытыми дверями. Более того, старики Годзинские всячески старались подчеркнуть свою благонамеренность и лояльность официальной власти. В их доме говорили по-русски, на балы и рауты неизменно приглашались русские семьи и офицеры батальона внутренней стражи. Двое старших сыновей Годзинских учились в Петербургском университете, младший оканчивал гимназию в Варшаве. Дочь Зося была на выданье, и в женихах у красавицы панны недостатка не было. Но покуда пан Годзинский выбирал самую достойную партию для дочери, панна Зося и Петр Иверзнев, штабс-ротмистр Варшавского полка, насмерть влюбились друг в друга.
Три года Пётр пытался сломить сопротивление Зосиного отца. Три года в семье Годзинских не прекращались слёзы, ссоры и упрёки. Юная Зося обладала стальным характером: объявив отцу, что она не выйдет ни за кого, кроме штабс-ротмистра Иверзнева, она раз за разом отказывала блестящим польским женихам. Разумеется, можно было обвенчаться тайно и без позволения родителей. Но положение осложнялось тем, что Пётр Иверзнев служил при главном штабе польского наместника. Тайный брак штабного офицера с девицей из известной варшавской семьи мог вызвать бурю возмущения в городе, где и так достаточно было бросить спичку, чтобы вспыхнул очередной бунт. Пётр боялся рисковать своей карьерой и положением русского гарнизона в Варшаве. Зося плакала, молилась и ждала.
Неизвестно, сколько бы ещё продолжалось это мучение, если бы месяц назад старший брат Зоси не был арестован в Петербурге за нападение на русского офицера во время студенческих волнений. Двадцатилетнего парня приговорили к Сибири и каторжным работам. После этого пан Годзинский решительно объявил дочери, что через неделю она выходит замуж за графа Гжельчека, давнего друга семьи.
Зося не возразила отцу ни словом. Но тем же вечером она пришла на квартиру Петра Иверзнева – одна, без горничной, тайком скрывшись из дому.
… – И вот она стоит передо мной, белая как стена, глаза угольями горят… И говорит – спокойно, будто на светском рауте: «Решайте мою судьбу, Пётр Николаевич, я всё сделаю по вашему слову!» – рассказывал Пётр, от волнения дёргая и обрывая уже четвёртую кисточку на бархатной скатерти.
Близился рассветный час, но за окном, в осеннем саду, было ещё темным-темно. Из-под плохо прикрытой ставни тянуло сквозняком. Пламя свечей дрожало и билось, бросая отсветы на лица сидящих за столом мужчин. Вера и Зося ушли, чтобы хоть немного поспать перед венчанием, назначенным на раннее утро. Братья Иверзневы и Никита решили, что ложиться на два часа нет никакого смысла, и уселись за столом с бутылкой мадеры.
– И понимаешь ты, брат, мне так стыдно стало! Барышня ничего в жизни ещё не видела, у маменьки с папенькой под мышкой жила – а не боится ничего! Ведь понимала чудесно, на что шла, когда ко мне из дому убежала! Ведь скажи я ей, что – никак-с, панна Зося, я вас обожаю, но у меня, видите ли, карьера, репутация в полку, что скажет наместник… Что бы ей тогда делать было?! Идти за этого Гжельчека?! Видал я его раз у папаши на приёме! Стручок сушёный! Мазурку танцует, подсигивает, как кузнечик, из сюртука пыль летит… И ведь не побоялась ко мне прийти на ночь глядя! А если бы увидел кто? Панна Годзиньска по вечерам бегает в казармы Варшавского полка! Конец репутации, конец всему… И я по лицу Зосиному вижу, что отпусти я её – она не домой пойдёт, а на мост! И в Вислу кинется! Видал я этот польский норов, ни в чём удержу не знают… И, главное, сам-то хорош – мужчина, боевой офицер, войну прошёл! И что потерять страшился?! Расстреляют меня, что ли? Да чёрт с ней, с карьерой! Подам в отставку, уеду в Хмелевку грядки копать! Три года неизвестно чего боялся… Стою перед Зосей красный, как бурак, слава богу, хоть свечи не горели… Тьфу, вспомнить совестно… – Пётр сокрушённо махнул рукой, отвернулся. Сидящий рядом Александр с улыбкой похлопал его по спине.
– Брось, брат. Не ты один таков. На войне мы все храбрецы с саблями наголо, а как до женщины доходит – труса празднуем…
– Сашка, я до сих пор Бога благодарю, что Зося тогда не заметила ничего, – серьёзно сказал Пётр. – Ты её не знаешь! Гонористая, как все они! Если бы хоть каплю сомнения моего учуяла – только б я её и видел! И не догнал бы, и из Вислы бы вытащить не успел! Но, видать, сильно взволнована была… А может быть, слишком во мне уверена. Ну, правда, и я быстро в себя пришёл. Видать, ангел-хранитель мой в ту ночь плохо спал, по первой тревоге поднялся!
Опомнившийся Пётр и впрямь действовал быстро. Прямо при Зосе он набросал три бумаги к своему полковому командиру: одну – с просьбой об отпуске с сегодняшнего дня, другую – рапорт об отставке, третью – личное письмо с объяснением «всей этой горячки». Пакет был вручен сонному денщику с приказом передать бумаги по назначению наутро же. Через час штабс-ротмистр Иверзнев и панна Софья Годзинская покинули Варшаву. Через два дня они были в Смоленской губернии, в имении графов Браницких – близких родственников семьи Иверзневых. А ещё через пять дней туда прибыли брат и сестра жениха. За это время Зося успела принять православие, взяв в крёстные матери графиню Марью Ксаверьевну, и готовилась к венчанию.
– Так или иначе – самое страшное позади! – весело сказал Александр, разливая по бокалам остатки вина. – Давай, Петька, по последней… За твоё счастье… И за то, что панна Зося никогда не узнает о твоих терзаниях! Женщинам, знаешь, некоторые вещи трудно понять… Уж лучше по мере наших сил их от этого избавлять!
– И то правда, – без улыбки согласился Пётр. – Я, знаешь ли, все эти дни трясся, что Зося меня спросит: чего же ты, ангел мой, три года ждал, если всё так просто в три минуты решилось?
– Ну, тебя ещё ждёт нахлобучка от начальства…
– Переживу, куда деться. Всё равно, как только отвезу Зосю в Петербург, вернусь в Варшаву. Ты прав, надобно явиться к Горчакову и выслушать всё, что заслуживаю… а потом уж с чистой совестью в отставку. – Он встал, с хрустом потянулся, медленно прошёлся по комнате. Остановился перед зеркалом, тщетно стараясь рассмотреть в темноте свою физиономию. Неожиданно усмехнулся: – Знаешь, до смерти, наверное, не пойму, что она во мне нашла. Рожа, как у пещерного жителя… Ещё и рябая!
– Ну, это ты хватил, Геркулесыч, насчёт пещерного жителя, – отозвался Закатов, залпом допивая мадеру и тоже вставая. – Рожа как рожа, вполне мужественная… Во всяком случае, получше моей. А моя супруга как-то вот рискнула тоже…
Пётр смущённо промолчал. Старший брат укоризненно взглянул на него. Затем перевёл взгляд на Закатова. Помолчав, медленно спросил:
– Никита, спрошу на правах старого друга, для чего тебе понадобилась эта женитьба?