Но прежде я познакомлю вас со Зверем. С этим фраером я встретился осенью 77-го на курсах по рисунку. Он как и я поступал в Баннер, но тоже пролетел и устроился на подготовительные курсы. Следует с удовлетворением отметить (как говаривал Сэр), все эти курсы были бесплатны, но и занудны до озверения. А работал Зверь в самом Баннере на Кафедре советской архитектуры лаборантом. Мы сошлись с ним на удивление быстро, и через некоторое время решили, что физика, математика и черчение никуда не убегут, а вот портвейн может остыть. Правда, портвейн я тогда не любил, пили мы что-то другое, но факт тот, что три раза в неделю я уходил с работы на полчаса раньше, приезжал в Школу, и ЗАГНЕЗДИВШИСЬ у Зверя на кафедре, мы устраивали веселые попойки. Помнится, на 8 марта я набрался так, что Батюшка, взглянув на меня, когда я добрался до дома, сказал только одно слово: Упился!
Еще со Зверем мы очень любили ходить в Сандуны, но не за пивом, без чего конечно не обходилось, а в сами Бани. Правда, там мы не столько мылись, сколько пили пиво, но все равно впечатление оставалось приятное. Иногда мы посещали и Яму. И вот, в июле 78-го после долгой беготни у нас приняли вступительные документы (Зверя никак не хотели увольнять с Кафедры, работать-то было некому), и обрадовавшись, что мы попали в первую сотню (удобное расписание экзаменов), мы решили зайти в Яму и отметить это событие. В Яме мы как водится, напились, и вот тут-то случилось то, о чем я собираюсь рассказать.
В тот день я поставил своеобразный Рекорд: впервые за раз выпил 9 кружек (а тогда для меня это было солидно), побив свое прежнее достижение – семерку, установленное мною в той же Яме год назад. К тому же я обкурился КАК СОБАКА, ибо в те времена курил только тогда, когда напивался, да и то не в затяжку. И со всего этого мне так поплохело, что я резко рванул домой и лег спать. Проснувшись утром, я неожиданно обнаружил, что одно воспоминание о табаке и пиве вызывают у меня отвращение. Забегая вперед, отмечу, что за последующие два года я не выкурил ни одной (!) сигареты и с трудом выносил запах табачного дыма. Но вернемся к пиву.
Почувствовав, что пить пиво больше не могу, я страшно расстроился. Пришлось резко взяться за другие напитки, и только через два месяца в Колхозе я рискнул попробовать пивка. В тот день местные кореша пригласили меня в соседнее село на опохмелку, а как известно, лучшего напитка чем пиво для этого дела не сыщешь. Мы взяли по две кружки, я с некоторой опаской сделал первый глоток, и пиво пошло́, хотя и показалось мне немного горьковатым.
Вернувшись из Колхоза, я решил повторить эксперимент и прежде чем выйти на работу, зашел в Якорь и – о чудо! – почувствовал, что пивная аллергия меня отпустила. Я так обрадовался этому, что начал бегать в Якорь каждый день, и постепенно эта пагубная привычка привела меня к тому состоянию, в котором я нахожусь сейчас.
Обычно я приходил в Контору к десяти (с опозданием на полчаса), а в одиннадцать моя Начальница уходила на обед, и не успевала она выйти из здания, как я стремглав мчался в Якорь и высасывал две кружечки пива. Потом до половины первого я слонялся без дела, а как только возвращалась Начальница, брал с собою Фараона или Боба, и мы шли опять же в Якорь и обедали по-настоящему, то есть жевали какую-нибудь лажу, запивая пивом. Таким образом, мой обеденный перерыв длился до двух часов, но часа в четыре, если очень хотелось, я вновь заскакивал в любимую пивную и посылал ВДОГОНКУ еще одну кружку. И так продолжалось почти год, и хотя зимой сложился мой Гарем, и мы начали пьянствовать более основательно, я никогда не забывал про Якорь. Я приучил к нему Боба, Фараона и Иова, и если иногда мы репетировали по воскресеньям, то не зайти в Якорь было бы кощунством. Но со временем, как водится, народу туда стало набиваться все больше и больше, пиво становилось все хуже и хуже; и однажды, зайдя туда после работы, я потолкался в гигантской толпе минут 20, и так и не найдя кружки, плюнул и ушел. Уволившись из Конторы, я перестал посещать Якорь, но он сделал свое черное дело – приучил меня к пиву, и именно поэтому в моей памяти стоят такие зловещие символы как Кружка, Покрова, Квадрат, Жестянка; и поэтому теперь я не могу выпить больше двух кружек. Но теперь незабвенный Якорь – покойник, а о покойниках, как известно, или хорошо, или ничего.
ЭПИЗОД 6
Джеггер не любил разговоров. Точнее говоря, он постоянно молчал, но молчал с таким умным видом, что окружающие смотрели на него с уважением. И мне это нравилось, так как с детства я не переносил болтовню, беготню, суету и вообще толпу. Москва с ее многомиллионным населением нагоняла на меня тоску, я терпеть не мог ездить в метро и на автобусах-троллейбусах; любая очередь вызывала во мне отвращение, а так как мне приходилось постоянно с этим сталкиваться, то я озлоблялся все больше и пытался оглушить себя пивом. Так мало того, что в обществе молчаливого Джеггера я просто отдыхал душой от всего этого, так еще и выяснилось, что он полностью разделяет мое мнение. К весне 80-го мы окончательно убедились, что наши взгляды во многом совпадают, и начали мечтать о том, как когда-нибудь мы уедем на Гавайские или Маркизские острова, построим себе виллу и будем жить как отшельники, отгородившись от всего мира, плюя на все политические интриги, войны и катаклизмы, попивая пивко, поглаживая по попкам мулаток и пописывая мемуары. К началу второго курса мы понимали друг друга не то что с полуслова, но даже с полувзгляда и полужеста. Так что общались мы в основном жестами и междометиями.
С Толстяком было сложнее. Он весьма любил порассуждать на разные темы, постоянно двигался, напевал, говорил, что-то кричал насчет Сисястых Тёлок, ругался, плевался во все стороны, сморкался на прохожих, обзывал всех Козлами и Баранами и подталкивал нас локтями, если мы его не слушали. И совал собеседнику в нос большим пальцем с криком «ВО!», что могло означать восхищение после прослушивания нового альбома «Purple» или просмотра какого-нибудь фильма. К концу второго курса это нас настолько утомило, что мы с Джеггером тайно решили перевестись на Ландшафт и подали заявление в Деканат. Но в конце первого курса мы еще пили втроем, тем более что в ту пору я начал барабанить в Толстяковской группе «Образ Действия», и виделись мы с ним постоянно, не забывая и про пивко.
В марте я решил отметить свое двадцатилетие. Дата была круглая, и готовился я к ней основательно. 15 марта, в пятницу, мы с Джеггером дошли до Сорокпервого, купили пузырь Наливки, два флакона Салюта и несколько бутылок пива (разумеется, на Джеггеровские деньги, потому что он получал стипендию и содержал нас) и поехали ко мне домой. Загнездились в моей комнате, я принес скудную закуску, поставил на мафон «Тормато», и мы начали наше пиршество. И Батюшка не сказал мне ни одного слова – все-таки, Золотые были времена!
В субботу я пригласил к себе Нарцисса и Маэстро, мы сдали гору пустых бутылок и закупили ящик пива и пару пузырей портвейна на всякий случай. Но в тот вечер портвейн не пригодился, нам вполне хватило пива, чтобы записать миньон под названием «Ода Разводному Ключу» и разбить мою гитару в щепы. И вдруг Нарикий предложил мне поехать в Суздаль. Оказывается, его институт устраивал бесплатные экскурсии, да только никто не хотел ехать, и я подумал и согласился. Главное, не забыть взять с собой портвейн! И в воскресенье в шесть утра мы уже садились в спецавтобус, предварительно допив последнюю бутылку пива.
В Суздале мы выпили один пузырь в тихом дворике, закусили в ресторане, а вечером, вернувшись в Москву, зашли в Скваму и под звуки «Queen» прикончили второй. Повод был железный – День Рождения. В понедельник мы как водится побежали похмеляться в Сандуны – короче, я праздновал чуть ли не неделю. В результате всего этого я сочинил такие мрачные строчки: А двадцать лет, поверь, не радость, а непосильный груз… Но разве тогда мы могли остановиться?
Болото засасывало нас все больше, тем более что приближалась Сессия, и мы заранее начинали копить деньги. У нас существовал неписаный закон: после каждого экзамена нужно было напиться, чтобы отпустило нервное напряжение. Из той сессии я отчетливо помню только три экзамена, остальные стерлись из моей памяти. В первый раз мы с Джеггером купили в Сандунах ящик пивка, сели на жердочку во внутреннем Дворике около Поликлиники, и просидели там весь вечер, обсуждая насущные проблемы. Мимо пробегал Толстяк, он выхватил из рук Джеггера бутылку, и буркнув: Пи-во – это хорошо! – в один глоток высосал полпузыря, плюнул, сморкнулся и побежал дальше. Во второй раз мы ездили к Леде и напились как собаки. Именно в тот вечер мы с Джокондой дотанцевались до того, что упали под стол и не могли вылезти оттуда в течение получаса. А в третий раз получилось еще интересней.
В тот день мы решили зайти в Контору (где продолжали работать все Наши) и спокойно попьянствовать. Так и сделали, предварительно затарившись гнуснейшим портвейном. Присутствовали: я, Джеггер, Леда и Редиска. Мы не хило ВНЕДРИЛИ, но часов в девять ушла Леда, за ней подалась и Редиска, а мы остались. Сначала мы допивали кофе, потом пиво, время перевалило за полночь, и Джеггер начал дергать меня за рукав, предлагая сматываться, ибо боялся не успеть на метро. Не знаю, что на меня нашло, но уходить я решительно не хотел, и у нас произошел диалог типа как у Фомы с Еремой.
– Пойдем, – через каждые пять минут повторял Джеггер.
– Подождем, – тянул я, не двигаясь с места.
Наконец мы стали собираться, но тут я обнаружил, что портвейн мы тоже не допили, и я начал цедить из стакана мелкими глоточками. На это ушло еще полчаса. В результате, выскочив из окна Гоги на первом этаже, мы рысцой побежали к Белорусской, упросили пропустить нас в ВЫХОД (потому что ВХОД уже был закрыт) и запрыгали вниз по стоящему эскалатору. Джеггер мог ехать без пересадки, и я упросил его сначала добраться до Кузнецкого Моста, чтобы в случае чего не остаться в одиночестве. Но как водится последний поезд ушел из-под нашего носа, и в полвторого ночи мы оказались выкинутыми на Пл. Дзержинского без малейшей надежды возвращения домой.
Осмотревшись и поняв, что терять нам нечего, мы вынули две спички и стали тянуть, куда идти: налево или направо. Вышло направо, и мы погрузились в путаницу старых московских переулков. Чтобы немного развлечься, я дал Джеггеру карандаш, нацепил на него тарелку от Хэта (в тот день я здо́рово обчистил Контору, стащив «тарелки», маракас, бубен, рулон ватмана, кальку, кучу карандашей, перьев, баночек с тушью и многое другое) и стал бить по ней метровой линейкой. При этом я во все горло кричал: Спите, жители Багдада, все спокойно! К тому же у Джеггера кончались сигареты и спички, и завидев освещенное окно, я тут же начинал вопить: Эй, наверху, киньте сигарету! – И спички! – вторил Джеггер, но почему-то никто не реагировал.
Так мы ходили-бродили часов до четырех. И тут я вдруг увидел дом, чем-то мне знакомый, сосредоточился, сопоставил факты и понял, что это дом Джоконды. А жила она на Кировской, в роскошном старинном здании, в отличной квартире, где мы иногда проводили наши оргии. Смешно! Оказалось, что за три часа мы прошли лишь одну станцию метро: от Дзержинской до Кировской.
– А не зайти ли нам к Джоконде? – подал я интересную мысль, тем более что мы проголодались КАК СОБАКИ. И мы вошли в подъезд.
Но сам звонить в дверь я испугался, и как всегда подставил вперед Джеггера, научив его, что нужно говорить, и спрятался за выступ стены.
Джеггер позвонил. Дверь открыла маленькая Джокондина сестра и услышала ус-ловленную фразу: Я от Леды. Почему-то упоминание имени Леды действовало на всех домашних Джоконды магически, и через несколько секунд она сама появилась в дверях. Не знаю, что почувствовала Джоконда при виде незнакомого, весьма помятого и пьяного бородача, но не успела она и рта раскрыть, как я выскочил из своего укрытия и крепко сжал ее в объятиях.
Джоконда, милая девочка, не смогла пустить нас в гости, но вынесла нам по кусочку хлеба и вышла прогуляться вместе с нами. Мы оказались на любимом Чистом Пруду. Тут, чтобы хоть как-то немного согреться, я залез на скамейку и стал что-то петь, а Джоконда с Джеггером мне подпевали, хлопали в ладоши и приплясывали. Через некоторое время какой-то придурок-спортсмен выскочил из ближайшего подъезда и начал наматывать круги вокруг пруда. Это нас развеселило.
– Давай, жми, батя! – кричали мы ему всякий раз, когда он пробегал мимо, а он косил на нас сердитым взглядом и молча работал рычагами. Когда он пошел на восьмой круг, я вспомнил, что в сумке у меня лежит томик стихов Апполинера, на время презентованный мне Ледой. Обрадовавшись, я достал книгу и начал читать все подряд, а Джеггер с Джокондой изображали благодарных слушателей.
– Ты от старого мира устал, наконец! – кричал я на весь Бульвар. – Пастушка, о башня Эйфеля! Мосты в это утро блеют как стадо овец!
И так я дочитал весь сборник до конца. В шесть часов Джоконда не выдержала и ретировалась домой. Джеггер двинулся к метро. Я уговаривал его дождаться восьми часов и зайти на Остановку выпить пивка, но он уже был чуть жив, и мы разъехались по домам. А после Сессии Джеггер уехал в Херсонес на практику, и мы не виделись долгих три месяца. Эх, Джеггер, Джеггер, друг неизменный…
ЭПИЗОД 7
Мы познакомились с Заслуженным Банщиком в сентябре 79-го. Как-то мы заскочили выпить по бутылочке пива, и дабы не терять времени, примостились прямо у Валиного Ларька, благо погода благоприятствовала. Потом подошел еще кто-то из Наших, и вдруг мы заметили, что они СТОЛПИЛИСЬ одной кучей и громко смеются. Мы протолкались вперед и увидели невысокого растрепанного человека, держащего в одной руке бутылку пива, а другой отчаянно жестикулирующего. Это и был Заслуженный Банщик. Он с упоением читал стихи, в основном Есенина. Отсюда и пошло его прозвище – Есенин или просто Сережа. Мы же прозвали его Банщиком после того как он сам себя так назвал в разговоре с нами. Через пару дней мы, проходя мимо Сандунов, увидели, как он, разувшись (а было уже холодно) и засучив штаны до колен, с азартом мыл чью-то машину. И тогда мы поняли, какой он «банщик», но продолжали его так называть с такой же серьезностью, с какой он называл нас Заслуженными Архитекторами.
Внешность Банщика была весьма примечательна. Ростом он доходил мне до плеча, сам был круглым и рыхлым, а лицо его напоминало вареную морковку, причем подбородок у него двигался как бы отдельно, он постоянно дергал нижней губой, отчего рот его проваливался, а подбородок почти касался носа. В общем, впечатление было такое, как будто сжимался кулак, только роль кисти руки выполняло лицо. Говорил Банщик еще интереснее. Во всей его речи самым слышимым было раскатистое «р-р-р-р-р», иногда он рычал просто без слов, а уж что он говорил, понять было практически невозможно. Попробуй разбери что-нибудь, когда до тебя доносятся обрывки фраз, отдельные бессвязные слова и рычание. Однажды Толстяк обидел Банщика, зарычав на него в ответ, после чего мы долго укоряли Толстяка.
Банщик был вечно пьян. Я ни разу не видел его трезвым, причем, пил он не только пиво. Однажды, уже на втором курсе, мы стояли с ним в Предбаннике Женского разряда, с нами была Маша (одна из Дружищ), и по этому поводу Банщик читал что-то про девичью грудь, вгоняя Машу в краску. В самый разгар нашей беседы открылась дверь Железного Угла (перегородка, весной 80-го отделившая Подоконник, на котором когда-то спал Эпилептик), и к Банщику подошел Борода и протянул ему полстакана водки. Банщик ЗАГЛОТНУЛ и закурил Беломор.
Чем больше Банщик пьянел, тем больше он заговаривался. Из его несвязного бормотанья можно было понять, что лучший друг его юности – заслуженный художник Моор, после того как он добавлял градусов, вдруг оказывалось, что его другом был сам Серега Есенин, а потом он говорил, что он сам не то Моор, не то Есенин. Но стихи читать он умел.
– А где луна? – однажды спросил он нас с Джеггером, столкнувшись с нами в дверях Мужского разряда.
– Где? Какая луна? – удивились мы.
– Ее, наверно, слопали собаки! – уверенно закончил Банщик и только после этого пожал нам руки, опять назвав нас Заслуженными Архитекторами.
Иногда, подходя к Ларьку, издалека можно было услышать пропитый голос Банщика, читающего свое любимое стихотворение.
– Стая воробышков к югу промчалась. Знать, надоело говно им клевать. Где-то на ветке ворона усралась… Ну и погодка, ебит твою мать! – в экстазе выкрикивал Серега, стоя посередине Сандуновского Прохода и ожесточенно жестикулируя. Вокруг стояла толпа пивососов, смеялась и жадно внимала.
Где и кем работал Банщик, работал ли он вообще, был ли он когда-то действительно банщиком, где он жил, почему он все время крутился в Сандунах, как его звали на самом деле – так и осталось для меня тайной. Лишь однажды он пригласил нас в гости, объяснив, что живет где-то рядом и что у него есть огромный сиамский кот, который очень не любит, когда он возвращается пьяным. Мы, конечно, не пошли, хотя Джеггеру почему-то очень понравилась эта идея, и он меня долго уговаривал. Но я не рискнул связываться с Сережей.