Шабловский. Не поручался ли тогда, в частности, за Тихменева полковник Барановский, говоря, что относительно Тихменева до настоящего времени никаких подозрений не возникало, и что это и послужило реабилитацией Тихменева?
Керенский. Насчет Лукомского разговор был, – а Тихменевская история до меня не доходила. Только кто-то рассказывал, как курьез, что телеграмма получена такого мистического содержания. Может быть, я путаю, но, кажется, было так.
[Генерал Тихменев был Начальником военных сообщений при Ставке, а следовательно, распоряжения о перевозке войск посылались из Ставки за подписью этого генерала. Но Тихменев мог делать такие распоряжения, только получив соответствующий приказ Штаба. Таким образом, роль Начальника военных сообщений чисто техническая и служебная. Случай с ген. Тихменевым совершенно ничтожный, почти комический, затронут был Следственной Комиссией, видимо, в связи с той версией, которую усиленно развивал Филоненко и некоторые другие: заговор-то был, но только нити шли из Штаба, а Керенский, успокаиваемый Барановским, закрыл на это глаза… В действительности недоразумение с Тихменевым случилось потому, что во время приезда в Ставку ген. Корнилова туда же шел третий корпус, который был вызван после событий 3–5 июля, для расквартирования в районе Ставки. Дело в том, что, получив ложное сообщение о победе большевиков в Петербурге, Могилевские их советские товарищи пытались произвести такой опыт со Ставкой и являлись уже к генералу Брусилову с предложением о таковом подчинении им. В разговоре по этому поводу выяснилось, что Ставка, собственно говоря, совершенно беззащитна против всякого озорства. А ведь внести, хотя бы только временную путаницу в деловой механизм Ставки – предприятие слишком соблазнительное не только для русских большевиков!.. Поэтому мы с Брусиловым и решили усилить охрану в Ставке. Вот и все.
Председатель. Затем приезд Корнилова 3 августа. Причина, цели и все, что имело здесь место. И Корнилов и Савинков высказываются по этому поводу очень подробно.
Керенский. 3 августа. Корнилов приезжал для…
Раупах. Для изложения стратегического положения вещей…
Керенский. Да, Да…
Председатель. Они ссылаются на записку, которую Савинков написал Корнилову и передал через Министра Терещенко. В связи с этим Корнилов дает обширное показание, говорит, что тут произошел перелом в его представлении…
Керенский. В его показании говорится, что я сказал… Не говорите тут всего.
Шабловский. Да, а Савинков ему записку дал… Корнилов был вызван Правительством или явился, как 10-го, по вызову Савинкова?
Керенский. Не могу сказать, по чьей инициативе. Правительство ли его вызывало, или он заявил желание представить доклад. У нас был такой порядок: Верховный Главнокомандующий приезжал, чтобы непосредственно делать общий обзор военного положения и обсуждать совместно с Врем. Правительством самые основные вопросы фронта. Во всяком случае приезд Корнилова 3 августа был совершенно лояльный. По чьей инициативе, все равно. Он приехал, и днем было назначено специальное заседание Врем. Правительства, на котором Корнилов и сделал доклад. Да, этому докладу предшествовало вот что. Корнилов приехал с докладной запиской (не им, конечно, лично написанной, а кем-нибудь в Ставке, не знаком), с запиской такого содержания, что я считал невозможным огласить ее во Врем. Правительстве. Там был изложен целый ряд мер в огромном большинстве вполне приемлемых, но в такой редакции и с такой аргументацией, что оглашение ее привело бы к обратным результатам. Во всяком случае был бы взрыв и при опубликовании ее сохранить Корнилова Главнокомандующим было бы невозможным. Тогда я попросил Управляющего Военным Министерством устроить так, чтобы эта записка не читалась во Врем. Правительстве. Было решено, что записка эта будет переработана вместе с Военным Министром, вместе со мною так, чтобы сделать ее приемлемою для Ставки, для общественного мнения и для меня, а генерал Корнилов в этот день сделает только доклад о стратегическом положении Армии и о возможных военных событиях. Кстати, не знаю, – знаете ли вы, что во второй записке, представленной 10 августа, появилось два совершенно новых отдела – фабрично-заводской и путей сообщения.
Шабловский. А 3-го не было?
Керенский. Не было. И оба эти отдела совершенно Щедринского содержания! Они не были, как оказалось, известны Корнилову до приезда его в Петроград 10 августа. В этот день мы, т. е. Некрасов, Терещенко и я, настоятельно просили Корнилова, чтобы он по крайней мере этих отделов не касался на Московском Совещании. Причем говорили ему, что если он эти отделы огласит, то будет просто большой скандал. Действительно, если бы кто-нибудь хотел Корнилова «провалить» на Московском Совещании, ему нужно было бы сделать одно – допустить оглашение этой записки и особенно обоих – путейского и фабрично-заводского – отделов. Тогда все было бы кончено совершенно!
[Я хорошо помню, как Некрасов и Терещенко осторожно, чтобы не обидеть как-нибудь генерала, всячески старались объяснить ему, ссылаясь на свой опыт в Государственной Думе, Военно-Промышленном Комитете и других общественных организациях, что все его мероприятия по оздоровлению тыла (милитаризация железных дорог и заводов) уже выдвигались в свое время Министрами старого режима и тогда же были забракованы не только общественным мнением, но и знающими бюрократами и специалистами, что нельзя, например, за технические погрешности машиниста карать смертной казнью или прикреплять рабочих к заводу угрозой репрессий и т. д., что выступление ген. Корнилова с таким взятым из бюрократического архива проектом едва ли усилит его авторитет и т. д. Все было напрасно. Слишком в вопросах государственных и экономических наивный генерал, с плеча подмахнувший эту стилизованную под Угрюм-Бурчеева ученическую письменную работу, не верил ни одному слову обоих министров и был убежден, что Врем. Правительство под тем или другим предлогом не хочет, чтобы вся Россия узнала о новой программе спасения страны. Между прочим, ген. Корнилов так был уверен в исключительной значительности содержания этой записки, что в речи на Московском Совещании даже авторство ее приписал себе. «Мой доклад представлен (Врем. Прав.) и на этом докладе без всяких оговорок подписались управляющий Военным Министерством Савинков и Комиссар при Верх. Главнокомандующем Филоненко (Возглас «браво».)].
А 3 августа все случилось так, как было решено. Ген. Корнилов сделал в заседании Врем. Правительства доклад стратегически, заявив, что о мероприятиях по оздоровлению армии он доложит в следующий приезд. Что же касается показания Корнилова в связи с запиской, полученной им в заседании 3 августа от Савинкова, то я не знаю, что Савинков писал ген. Корнилову. Я не хочу судить теперь, искренно или неискренно толкует Корнилов мои слова в связи с этой запиской, но разговор мы имели с ним совершенно иного содержания. Он очень долго докладывал. И по вопросу о предполагаемой тогда наступательной операции на Юго-Зап. фронте, и о целом ряде других мер он уже сказал, а затем начал говорить о разных технических подробностях, деталях. Тогда я наклонился к нему и сказал: «Генерал, здесь эти подробности совершенно не нужны». Вот и все.
Шабловский. Так общая часть военно-стратегического положения была обрисована?
Керенский. Больше того – он даже сказал, повторяю я, о готовящемся на Юго-Западном фронте наступлении. Только когда я увидел, что все существенное изложено, я сказал: «Генерал, здесь эти подробности не нужны». Больше ничего. Нужно сказать, что я всегда (члены Врем. Пр-ства могут подтвердить) стремлюсь к возможной краткости заседаний Врем. Пр-ства и совершенно беспощадно режу и Министров, и не Министров, когда вижу, что суть дела уже изложена…
Крохмаль. Мысли о необходимости конспирации не было?
Керенский. У меня не было. Просто, если бы это был член Временного Правительства или человек мне близкий, я бы сказал: «Иван Иванович, довольно, это уже ясно». Я не хотел его… Крохмаль, обидеть…
Керенский. Поставить в неловкое положение и сказал: «Генерал, эти подробности здесь совершенно не нужны».
Шабловский. А записка Савинкова какого содержания?
Керенский. Этого я не знаю. Записка Корнилову?
Шабловский. Да. Корнилову пришла записка от Савинкова, и в своих показаниях теперь он подчеркиваете эту записку.
Керенский. Я думаю, не было ли этого потом, – и не записки, а разговора. Я сидел рядом с Корниловым и заметил бы, если бы ему была передана записка. Даже если бы это и было сделано за моей спиной, я бы заметил, как Корнилов протянул бы руку.
Шабловский. Этот эпизод не в Вашей памяти…
Керенский. Да, я не помню.
[Чтобы стало ясно, судьбу какой записки и почему так старательно выясняла Следственная Комиссия, привожу известные мне по этому поводу показания Корнилова и Савинкова. Говоря о заседании Временного Правительства 3 августа, ген. Корнилов добавляет: «Я считаю долгом отметить, что, когда я коснулся вопроса о том, на каком фронте можно было бы перейти при наличии некоторых условий в наступление, Министр-Председатель, сидевший со мной рядом, наклонившись ко мне, шепотом предупредил, что в этом вопросе нужно быть осторожным. Немного спустя мне была передана записка Савинкова с таким же предупреждением. Я был страшно поражен и возмущен тем, что в Совете Министров Российского Государства Верховный Главнокомандующий не может без опаски касаться таких вопросов, о которых он в интересах обороны страны считает необходимым поставить Правительство в известность. По окончании заседания из некоторых слов Савинкова мне стало ясно, что предупреждение имело в виду Министра». Об этом же эпизоде Савинков говорит так: «Во время заседания Врем. Правительства я послал А.Ф. Керенскому записку приблизительно следующего содержания: уверен ли Министр-Председатель, что сообщаемые ген. Корниловым государственные и союзные тайны не станут известны противнику в товарищеском порядке. Кроме того, по окончании заседания я сказал ген. Корнилову, что я, к сожалению, не уверен, что все сказанное во Врем. Правительстве останется тайной. Я, разумеется, не имел в виду обвинять кого-либо из Министров в сношениях с противником, но я знал, что некоторые члены Врем. Правительства находятся в постоянном и товарищеском общении с членами Ц.И.К.С.Р. и С. Д., среди коих, по сведениям контрразведки, имелись лица, заподозренные в сношениях с противником. Помимо этого, мне было известно, что на заседании Ц.И.К. С Р. и С.Д. был однажды приглашен офицер австрийской службы (Отто Бауер)». Из сопоставления этих двух показаний как будто выходит, что Корнилов от Савинкова записки не получал. Что я получил записку от Савинкова, которую тут же и изорвал, – это я помню.] Савинков был очень насторожен, как близко соприкасавшийся с контрразведкой, и учитывал все агентурные сведения. Так в другом месте своего показания он говорит: Господин Завойко подозревался в участии в заговоре и в то же время на него мною было обращено внимание (контрразведкой) в виду его добрых отношений с г. Кюрцем, высланными в г. Рыбинск по подозрению в германском шпионстве…»
Такова история с запиской на заседании 3 августа. А Следственная комиссия заинтересовалась этой историей, и я подробно ее излагал потому, что вся эта история послужила для ген. Корнилова достаточным основанием для гнусного заявления: «Врем. Правительство… действует в полном согласии с планами Германского Генерального Штаба» – заявления, помещенного в первом знаменитом манифесте Корнилова к «русским людям» (составленном, к слову сказать, приятелем Кюрца – Завойко).
Председатель. Не ездил ли 3–4 августа в Ставку генерал, полковник тогда, Барановский и чем была вызвана эта поездка? Мы имеем в виду выяснить, когда начинаются более определенные доклады относительно возможного заговора в Ставке.
Керенский. Это давнишняя история. Гораздо раньше поездки Барановского.
Шабловский. Раньше 3–4 августа?
Керенский. Вы знаете, что на Московском Совещании была попытка…
Шабловский. Это было уже позднее, а 3–4 августа…
Керенский. Почему ездил Барановский? Может быть, тогда шел вопрос о введении военного положения в связи с Ригой.
Крохмаль. Нет, Рига была взята после Московского Совещания.
Раупах. Барановский 23 августа ездил…
Керенский. Да, он тогда ездил, когда нужно было разрешить вопрос о разделении…
Либер. Это другая поездка, она известна о выделении территории Петроградской…
Шабловский. Это вместе с Савинковым они ездили 23–24 августа, а 3–4-го была поездка по поводу тогда уже создавшихся отношений Ставки к Врем. Правительству. Что, собственно, не возникало тогда вопроса о замене Верховного Главнокомандующего?
Крохмаль. Ведь 3 августа Корнилов был здесь. Чтобы напомнить, поездка Барановского была после этого….
Украинцев. Полковник Барановский должен был поехать в Киев к больной матери или отцу, а по дороге заехал в Ставку.
Керенский. Да, он ездил в Киев к больному отцу. Я хочу быть точным и боюсь сказать определенно – я ли просил его или он сам заехал в Ставку; допустим, что я просил его заехать. Вопрос мог идти тогда о позиции Союза офицеров. Нужно сказать, что давно (с 3–5 июля, вероятно, Вы это видели по документам), Союз офицеров занял довольно агрессивную позицию по отношению к Врем. Правительству и посылал телеграммы большевистского «справа» содержания: требуем того, требуем другого, протестуем и т. д. Когда я приезжал туда, то Новосильцев всегда довольно оппозиционно меня встречал. Ведь много бывает в отношениях, особенно в отношениях политических и общественных вещей, которых нечем документировать, но которые ощущаются. И напряженность атмосферы в Ставке, и, в частности, среди Главного Ком. Союза офицеров давно чувствовалась. А, вероятно, за месяц, если не больше, до всех этих событий, так в конце июля, я уже получил точные сведения об офицерском заговоре, который готовился и который имел опорные пункты в Петербурге и в Ставке.
Шабловский. В конце июля….
Керенский. Да, даже м. б. раньше, можно сверить с тем, когда был издан закон о праве внеслужебных арестов и высылки за границу.
Либер. Кажется, 9 июля.
Керенский. Нет, позже. Недели за две до издания этого закона я лично все думал, как организовать борьбу с заговорщиками. В конце концов законопроект, который еще в апреле месяце я, Министр Юстиции, вносил чисто теоретически, теперь понадобился практически. Конечно, я держал Врем. Правительство в курсе этого нового явления (волны заговоров). Тогда происходили аресты великих князей, но оказалось, мы сознательно были направлены на ложный путь. Барановский же заехал в Ставку для того, чтобы ориентироваться в настроениях и выяснить, в чем там, в Союзе офицеров, дело. Другой раз, когда он ездил вместе с Савинковым, то, вернувшись, он, между прочим, говорил: «Сейчас атмосфера в Ставке убийственная; Вас там совершенно не выносят».
[Я считаю нужным резко подчеркнуть, что поездка полк. Барановского в Ставку ничего общего с задачами политического розыска не имела и иметь не могла. Заговорщичеством была контрабанда в Союзе офицеров, которая и обследовалась в особом порядке. Главный Комитет Союза офицеров выделял из своей среды активных заговорщиков; его же члены были агентами конспирации на местах; они же давали и легальным выступлениям Союза нужный им тон. Полк. Барановский интересовался Союзом офицеров именно как легальной общественной организацией; притом организацией по задачам своим весьма полезной и нужной, однако проявлявшей в деятельности своего Главного Комитета черты все более и более меня, как Министра-Председателя и Военного Министра, беспокоившие.
По идее своей и по уставу Союз офицеров был профессиональной, беспартийной организацией. «Союз офицеров Армии и Флота, – говорится на первой странице Устава Союза, – есть Союз профессиональный… Союз не имеет никакой политической платформы и не преследует никаких политических целей. Каждому члену Союза представляется право политического самоопределения. Члены обязуются не вносить политической нетерпимости в служебные отношения и быт Армии и Флота». Совершенно правильное определение характера всякого профессионального Союза. Конечно, требовать полной аполитичности от какого-либо профессионального Союза в России летом 1917 г. было бы просто смешно, но боевым «нетерпимым» политическим Учреждением профессиональный Союз, а тем более его правление, становится никогда не должен и не может. Между тем Главный Комитет Союза офицеров нарушил эту азбуку профессиональной организации и свой собственный Устав коренным образом. Правда, 26 июля прошлого года Вестник Главного Комитета Союза Офицеров Армии и Флота заканчивал свою руководящую передовую так: «Этой статьей мы отвечаем на бывшие и будущие обвинения Союза приписываемой ему политической деятельностью, дабы указать тем, кто захочет тянуть нас к политике, что Союз этим путем не пойдет. Его задача гораздо шире и деятельность плодотворнее, ибо он стремится к тому, чтобы каждому офицеру русских революционных Армий и Флота дать возможность в наилучших условиях исполнить свой долг, с твердой верой, что в лице Союза он найдет полную и организованную поддержку в его стремлении к благу и величию родины». Но в понятие «наилучших условий» для «исполнения долга» Главн. Ком. ввел целую политическую программу и от имени всего офицерства обращался с очень определенными и резкими требованиями, выступал с острыми политическими заявлениями. Чтобы убедиться, как своеобразно понимал свой профессионализм Главн. Комитет Союза офицеров, достаточно просмотреть несколько номеров его Вестника и вспомнить, что Главн. Комитет занимал далеко не нейтральную, а часто просто «нетерпимую позицию» в отношении самого Bp. Правительства.