Он еще метался по кабинету, но бешенство его утихало. Симак не отвечал ему, он только поворачивал в его сторону голову. Он протянул Пинегину бумажку с приказом. Пинегин, немного успокоившись, сурово подвел итоги:
— Не пойми меня ложно — не для сведения личных счетов назначаю тебя в комиссию, а чтобы получить наконец объективную картину состояния шахты. Надо оздоровить шахту, выяснить причины катастрофы, с корнем их ликвидировать. Я понимаю, немало будет чисто технических факторов, только не они главные. Основные причины этого страшного дела носят имена и фамилии, в кармане у них дипломы, а часто и партийная книжка. Вот этого одного от тебя требую — поставить дело, чтобы даже близко к вашим штольням не приближалась угроза катастрофы. Ты меня понимаешь, Петр Михайлович?
— Да, понимаю, — ответил Симак.
10
И шахтный поселок, и управление, и подсобные службы напоминали гудящий улей. Шахтеры, выбравшиеся наружу, не расходились по домам, а толпились в вестибюле управления и у проходной, ожидая вестей от товарищей. Комнаты бухгалтерии и соседняя переоборудовались под пункт первой помощи. Откуда-то появились кровати, их втащили взамен убранных шкафов и столов. Комосов распоряжался выносом мебели и размещением кроватей. Из города прибыли автомашины скорой помощи с врачами и медсестрами. Были также вызваны с заводов пожарные команды со своими механизмами, пожарные забили все проходы — в шахту их пока не пускали.
Комосов, метавшийся по всему зданию, столкнулся в коридоре с Полиной. Взволнованная Полина вцепилась в него — она, как и все на шахте, знала, что бухгалтер обо всех шахтных делах имеет больше сведений, чем любой другой человек в управлении, не исключая самого Озерова.
— Николай Архипыч! — взмолилась она. — Что с засыпанными? Никого еще не откопали?
По поселку распространились слухи, что шахтеры, работавшие на нижних горизонтах, засыпаны обвалом. После второго взрыва об этом говорили, как об официальном сообщении, хотя никто такого сообщения не передавал. Комосов возмущенно отмахнулся от Полины.
— Вздор! Какие обвалы! Точно тебе говорю, попали в газ. Пока живы.
Она не отставала от него.
— Кто жив, Николай Архипыч? О Павле что-нибудь слыхал? Он не выбирался из шахты, я знаю.
— Пройдем в проходную, — предложил бухгалтер. — Только что поступило сообщение — несут первых спасенных.
Они протискались к проходной. Народу здесь было так много, что оставался только узенький проход. Первым вынесли Синева, он был уже в сознании, слабо улыбался знакомым, Комосову с Полиной даже махнул рукой. Полина с ужасом и состраданием всматривалась в его измученное, покрытое ранами и синяками лицо. Потом понесли Машу. Маша лежала с закрытыми глазами, ее черное лицо было неузнаваемо и страшно, одежда сожжена и разорвана. По толпе пробежал шепот, Комосов охнул, всхлипнул и вытер глаза. Полина отчаянно пробивалась вперед, чтоб лучше всмотреться в Машу, не могла оторвать от нее взгляда. Кто-то убежденно сказал в толпе:
— В самый огонь попала. Живого места на ней нет. Кончится, конечно.
Другой голос мрачно отозвался:
— Баба — прогулку в шахту надумала. От ее неосторожности и взорвалось. Если выживет, будет отвечать по закону.
— Правда это? — возбужденно зашептала Полина Комосову. — Насчет того, что она виновата?
Комосов ответил уклончиво:
— Кто же это знает? Маша в последний момент была с отпальщиком Бойковым, так передавали, я слушал у Озерова. У них же и взорвалось в квершлаге. Не думаю, впрочем, что она — маловероятно.
Во время наступившего получасового перерыва никто не ушел: откуда-то узнали, что обнаружены пострадавшие горноспасатели и скоро их будут выносить. Потом потянулись носилки с ранеными. Почти каждого из них знали, это был свой народ на шахте, их засыпали со всех сторон вопросами — кто не имел сил говорить и только глядел на спрашивающих, кто отвечал слабым голосом. Последним выносили мертвеца — мужчины сорвали перед носилками шапки, Полина сняла свой платок — она знала этого человека, молодого начальника горноспасательного отряда, не раз с ним танцевала в клубе. Слезы покатились у нее по щекам, она горестно шептала: «Такой хороший!» Комосов дернул ее за рукав.
— Пойдем, Полина! Узнаем в управлении, что нового.
По дороге наверх Полина пожаловалась:
— Больше всего мне за этого спасателя больно — не поверишь, какой он был скромный, слово скажет и краснеет. А таких смерть почему-то раньше всех прибирает, плохих не берет.
— Всех берет, — пробормотал бухгалтер. — И плохих, и хороших.
Теперь Полина вместе с другими толкалась около комнат, превращенных в лазарет. Она старалась проникнуть внутрь, вызывалась носить воду и помогать при перевязках. От нее досадливо отмахивались, молодой сердитый врач даже выругался — у него хватало своих медсестер, более опытных и не таких назойливых, как эта живая красивая девушка… Полина сверкнула на него глазами и убралась в вестибюль. Здесь она узнала новые подробности о несчастье. Камушкин был жив, он сам и спас Машу Скворцову, хоть чуть не погиб с нею при втором взрыве. Один из шахтеров, передававших эти новости, в прошлом незадачливый Полинин поклонник, внушительно добавил:
— Теперь твоей дружбе с Павлом крышка, Полина. Если парень спасает девушку, его от спасенной потом вилами не оттащишь — закон! И обрати внимание на его форс — после спасения побежал обратно на свой участок, отказался выходить на волю.
— Ну и правильно, что не вылез, — возразила раздосадованная Полина. Она презрительно покривила лицо. — Тебе, что ли, нужно было ему представляться? Лучше этот форс — других выручать, чем твое примерное поведение — по закоулкам прятаться.
Некоторое торжество Полина получила — сконфуженный шахтер потерялся в толпе.
Полина слонялась по этажам. Она не находила себе доеста, прислушивалась ко всем разговорам, приставала к каждой кучке. Потом все опять побежали к проходной — из шахты выходили бурильщики Ржавого и другие рабочие, находившиеся с ним в гезенке. Эти шли бодро, шутили и смеялись, только двоих пронесли на носилках. Полина все больше тревожилась — Камушкина снова не было. Вестибюль опустел, шахтеры разбредались по домам и сидели в столовой, ожидая дальнейших вестей. В просторной столовой было тесно и шумно, люди не ели, а обсуждали события. Полина забежала сюда, но сейчас же ушла назад. В коридоре мимо нее прошли Мациевич и Симак. Она поклонилась главному инженеру, он даже не взглянул на нее. Это сильно ее обидело, она отвернулась от обоих с негодованием. В таком взвинченном настроении она повстречала Камушкина — он один выходил из шахты. У нее дрогнуло сердце, когда она его увидела, подобным — страшным и истерзанным — она не могла его даже представить. Она побежала к нему и остановилась, не желая показывать ни радости, что он невредим, ни жалости к нему.
— Долго ждать себя заставляешь, — сказала она нарочито весело и развязно. — Вижу, вижу — жив!
— Жив, просто себе не верю — жив! — отозвался Камушкин. Он остановился, улыбнулся ей — старой, дружеской и доброй улыбкой, давно он так хорошо не улыбался. Полина понимала, что ему хочется поделиться событиями этого трудного дня, может быть, похвастаться своим мужеством, это и раньше с ним бывало — бахвальство. Он сказал чуть ли не с гордостью; — Ну, натерпелись мы, Полина. Метров десять протащило меня второй взрывной волной.
— И, кажется, не одного, — заметила она. — Ловко ты Машу спас. Между прочим, этому особенно не радуйся.
Это выговорилось случайно, Полина и не думала уязвить Камушкина, хотела искренне восхититься его геройским поступком. Но на нее вдруг накатило, а раз начав, она никогда не останавливалась. Она продолжала с вызовом:
— Что так выставился на меня? Я серьезно. Что человека выручил, это хорошо, никто не спорит. Но она тебя не поблагодарит. Да еще неизвестно, выживет ли. Тут слушок ходит, что если и выживет, так тоже не сладко придется — под суд ее хотят, как виновницу.
Он с укором посмотрел на нее. От усталости он не мог вспылить и разразиться ругательствами, как иногда случалось у него. И она слишком больно его уколола — грубостью это нельзя было стереть. Он проговорил тихо и горько:
— Вон ты какая! Все о тебе думал — сумасбродка, хулиганка, мир перевернешь, если не по-твоему. А ты — просто скверная!
Он отвернулся, отошел от нее. Она глядела ему вслед, прижав руки к груди. Слезы стояли у нее в глазах, она не стирала их. Потом она пошла за ним — крадучись, чтоб он не заметил.
Камушкин вошел в бухгалтерию — Маша еще лежала там. Полина притаилась за щитом с портретами лучших рабочих. Камушкин появился минут через пять. Он был мрачен и подавлен, шел не поднимая головы. От острой жалости к нему Полина снова прослезилась.
Она опять подошла к комнатам временного лазарета. На этот раз ей удалось проникнуть во внутрь. Ей дали халат и приспособили к делу. Она деятельно помогала санитаркам. Проходя мимо кровати, на которой лежала Маша, Полина останавливалась — Маша, обмытая и перевязанная, была недвижима и бледна, она по-прежнему не открывала глаз.
Полина спросила сердитого молодого врача:
— Скажите, доктор, как эта — Маша Скворцова? Очень больная?
Доктор буркнул, не глядя на Полину:
— Больше, чем очень — жизнь в опасности. Часа через два отвезем в центральную городскую больницу. — Он с недоверием посмотрел на Полину. — А вас почему она интересует?
— Понимаете, — объясняла Полина, страшно волнуясь, — подруга это моя, самый близкий человек, понимаете? Доктор, я прошу вас, только не отказывайте, ладно? Возьмите у меня кровь перелить ей, у меня хорошая кровь. Сколько надо, столько берите!
Она торопливо засучила рукав. Доктор вдруг сильно разозлился.
— Вы что — взбесились все? — закричал он. — Один предлагает кровь, другая пристает. Думаете, больше и нет крови, кроме вашей? Не мешайте работать!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Восстановление шахты было сейчас самой важной задачей. Мациевич занимался только этим. Дело двигалось медленно. Подземный пожар начавшийся на средних горизонтах, захватывал все новые выработки, наступал на соседние угольные поля. Его вначале пытались погасить огнетушителями и искусственно нагнетаемой в очаги углекислотой, но воздух, видимо, натекал по трещинам в породе, огонь разрастался. Даже вода, грозный враг всякого пламени, тут была бессильна — чуть ли не целую реку гнали в штреки и штольни, обратно вырывался пар, а огонь неторопливо продвигался дальше. Мациевич заранее предвидел неудачу этих быстрых способов борьбы с пожаром, он именно об этом говорил с Симаком, когда они возвращались после спасения шахтеров. И если он согласилась на эти меры, не веря в них, то лишь потому, что Пинегин требовал немедленного эффекта, — нужно было ему доказать, что немедленный эффект невозможен. На одном из совещаний у Озерова, где присутствовало все городское и комбинатское начальство, — такие совещания теперь происходили ежедневно — Мациевич предложил единственно реальный метод борьбы с пожаром.
— Мы отгораживаемся от огня бетонной стеной, воздвигаем подобные стены на всех ходах, ведущих к очагам пожара, — говорил он. — В стенах закладываем стальные трубы, будем по этим трубам непрерывно накачивать жидкую глину, чтоб она затянула все трещины и оборвала доступ воздуха. Кроме того, она сама лучше воды гасит огонь. Как только воздвигнем стены, можем начинать работу. Пожар, конечно, будет продолжаться, но мы оборвем его распространение и преградим выход ядовитым газам. Такие случаи часто бывают — работают в шахтах, где бушуют изолированные, но не погашенные пожары.
Другого выхода не было, план Мациевича был принят. Теперь Мациевич торопил его осуществление.
На шахте появились два новых человека — председатель комиссии по расследованию причин взрыва Владимир Арсеньевич Арсеньев и член комиссии Алексей Петрович Воскресенский. Им отвели кабинет Мациевича, главный инженер перебрался к Озерову — их столы теперь стояли рядом. Арсеньев, по специальности инженер-электрик, работал в энергетической лаборатории комбината, заведуя там сектором высоковольтных испытаний и наладок. Это был худой, сосредоточенный и жесткий человек — он был резок и не стеснялся в выражениях, если ему что-нибудь было не по душе. Воскресенский, химик обогатительной лаборатории, человек обширных знаний, даже внешне являлся противоположностью Арсеньеву — он был невысок, толст, приветлив и добр. Отношения у Арсеньева с Воскресенским установились сразу и более уже не менялись — Арсеньев спрашивал и командовал, Воскресенский отвечал и подчинялся. Даже живой, энергичный Симак почувствовал стеснение от ледяной сдержанности Арсеньева, когда комиссия собралась на свое первое заседание.
— Я очень ценю вашу помощь, товарищ Симак, — учтиво заверил его Арсеньев. — Вы у нас единственный горняк, будем прислушиваться к вашим замечаниям. Пока я вас не задерживаю, хочу сам обойти шахту и составить представление о взрыве, потом сравним наши выводы.
С этого началось и на этом закончилось первое заседание комиссии. Симак усмехнулся, рассказывая Озерову об этом заседании: «Похвалил и отпустил, а по существу — ни слова». Озеров озабоченно слушал Симака, он предвидел неприятные объяснения с Арсеньевым — не могло быть случайностью, что председатель комиссии не пожелал беседовать с руководителями шахты. Озеров позвонил Арсеньеву, сообщил ему: «У нас сконцентрированы все данные по аварии, не хотите ознакомиться?» В ответ он услышал холодный голос Арсеньева: «Благодарю, ознакомимся немного позже». Озеров сообщил Мациевичу о странном поведении руководителя следственной комиссии. Мациевич выругался.
— Черт с ним, пусть держится, как хочет. Больше нашего он не узнает, а нам сейчас не до него. Не волнуйся, Гавриил Андреевич, придет он еще к тебе за советами и разъяснениями.
Если с руководителями шахты у Арсеньева не завязалось никаких отношений, то с Семенюком они испортились сразу. Арсеньев пришел к Семенюку вскоре после того, как тот вылез из шахты. С Арсеньевым были Воскресенский, прокурор, фотограф и милицейские работники. Арсеньев попросил Семенюка сопровождать их. Семенюк, измученный и раздраженный — он с момента взрыва не покидал шахты, — отмахнулся от Арсеньева.
— Лезьте сами, — сказал он. — Или другого попросите, помоложе. Я уже больше не могу — третий раз вверх-вниз. Дыхания не хватает.
Он утомленно закрыл глаза, привалился к спинке дивана, шумно дышал. Его большие, со вздутыми жилами руки от утомления непроизвольно подрагивали, как у пьяницы после перепоя. И лицо его походило на лицо пьяницы — одутловатое, землистого цвета, с дергающимися жилками под глазами. Арсеньев спокойно изучал это некрасивое, неподобранное лицо — он не любил таких лиц, владельцы их были обычно люди шумные, недалекие, вспыльчивые и плохие работники. Людей этого сорта — плохих работников — Арсеньев не выносил. Семенюк, удивленный долгим молчанием Арсеньева, открыл глаза.
— Я все же хотел бы, чтобы именно вы пошли с нами, — вежливо и настойчиво сказал Арсеньев. — Вы шахтный электрик. Состояние электрохозяйства имеет самое прямое отношение к катастрофе. После нашего осмотра мертвых уберут — надо нам с вами составить общее суждение, пока они еще там лежат.
Семенюк стонал, с трудом натягивая одежду:
— Боже ж мой, помереть не дадут. Ну и люди!
В шахте Арсеньев отправился в семнадцатый квершлаг, не отвлекаясь ни на что другое. Фотограф направил свой аппарат на лежавшие в том же положении трупы, стены, разбитый транспортер — прокурор был уже удовлетворен, а Арсеньев требовал все новых снимков, каждый предмет фотографировался в нескольких видах. Вместе с прокурором он внимательно исследовал внешний вид погибших, после этого приказал сейчас же вынести их. Воскресенский позвал его поглядеть на суфляр, выбрасывавший струю метана. Арсеньев равнодушно взглянул на газовый фонтанчик, понюхал его, провел над ним ладонью и лизнул палец. Внимательнее всего Арсеньев изучал остатки разбитой взрывомашинки — прибора, специально созданного для того, чтобы производить отпалку зарядов в условиях опасной газовой среды. По странной случайности провода, шедшие от взрывомашинки, не обгорели — Арсеньев прощупывал каждый метр проводов. Он приказал доставить наверх взрывомашинку и провода и повернулся к Семенюку.