Другой раз, когда командующий отчитывал адъютанта, она сказала:
— Вы лучше напишите ему все это, Николай Анатольевич, а то он не запомнит.
Она ходила в галифе, тяжелых яловых сапогах и большой пилотке, которая лежала на ее прямых с проседью волосах словно старомодная шляпа.
На участке одной из армий нашего фронта разгорелся первый летний бой. Гитлеровцы стремились вернуть крупный военный поселок, который служил им опорным пунктом и зимой был вырван из их рук. Им удалось оттеснить наши части на окраину, но сами в поселке они не смогли укрепиться из-за шквального огня советских минометов и полковой артиллерии. Они бросали силы, не считаясь с потерями.
Наше командование приказало не отдавать поселка, чего бы это ни стоило. На третий день боя пришел приказ от командующего группой срочно прислать переводчика. Очевидно, были захвачены какие-то документы.
Любовь Ивановна выехала на командный пункт. Он находился на опушке леса, почти примыкавшей к военному городку. В этот день немцам удалось засечь командный пункт, и они обрушили на него минометный огонь. Любовь Ивановна стала пробираться к землянкам командного пункта.
Мины заставили ее ползти. Затем ее испугал уж. Она сказала себе, что нехорошо было останавливать бойца, который, верно, бежал по важному делу, и, поправив пилотку, поползла дальше. Мины свистели не переставая, но первое острое чувство опасности прошло. Ей казалось теперь, что мины вообще разрываются там, где нельзя никого поразить. Но когда она приблизилась к землянкам командного пункта, то увидела, что трава словно покрыта черной пудрой и земля изрыта неглубокими черными лунками. Вслед за тем с разных сторон послышался характерный треск, и пять или шесть мин разорвались совсем рядом. Осколки долго еще звенели, и она увидела, как куст впереди нее сразу лишился всех листьев. Она припала лицом к черной, воняющей порохом траве. Мины рвались с равными промежутками в две-три секунды. Когда она подняла лицо и попробовала дышать, ей показалось — воздуха нет! Была вонючая, душная дымчатая масса, которая закладывала нос и горло, словно ватой. Она снова уткнулась лицом в землю. Трава тоже пахла порохом, но была влажной, и это дало ей облегчение. В промежутках между разрывами мин она слушала, как бьется на виске кровь, и думала, что еще жива. И затем решила — раз жива, надо двигаться дальше: ее ждут, а она и так потратила много времени.
«Я все-таки старая женщина», — почему-то подумала Любовь Ивановна, поднялась и, растопырив руки, почти не видя, побежала к землянке.
— Куда, стой! — окликнул часовой странную фигуру в перекошенных ремнях, сбитой на нос пилотке, из-под которой торчали длинные серые волосы.
— Я переводчик, — сказала она, забыв пароль.
Какой-то человек за ее спиной проговорил:
— Пропустите.
В землянку падал косой свет из узкого окошка, в луче кружились пылинки. В землянке было много народу, — она не могла сказать сколько, — люди входили и уходили. Из-за стола поднялся высокий плотный человек с расстегнутым воротничком на толстой красной шее.
— Переводчик? Вот скажите нам, что в сей бумажке нацарапано? — Он протянул ей смятый лист бумаги в желтых пятнах крови и грязи. — У нас тут есть «немцы». Вон комиссар даже стихи наизусть знает: ейн, цвей, дрей, фир, пионире хейсен вир, — он захохотал, открыв большой рот, полный крепких неровных зубов. — А вот этих закорючек не видывал.
— Это готическая пропись, — сказала она и хотела добавить, что теперь в Германии по приказу Гитлера опять вернулись к готике, но в этот момент чей-то резкий голос крикнул:
— Огонь!
И вслед за тем в землянке все закачалось и задрожало. Заплясали пылинки в луче; посыпались комья земли.
— Огонь… огонь… огонь! — выбрасывал тот же голос, словно срывал злобу этим выкриком.
Раскаты перешли в сплошной гул. Она увидела человека, которому принадлежал голос. Он сидел на нарах, зажимая между ухом и плечом телефонную трубку. Морщась, выкрикивал он команду, в то время как его руки делали быстрые пометки в командирской книжке. Рядом с ним сидел другой человек — молодой, с темной дубленой кожей лица и странно белой бритой головой. Он тоже держал трубку и негромко настойчиво вызывал:
— Роза, Роза, Роза, говорит Соловей, говорит Соловей, слушай, Роза!
«Соловей и роза», — подумала она, и ей стало смешно и как-то сразу привычно, даже уютно.
— Где я могу работать? — спросила она.
— Вот здесь, за столиком, — ответил большой плотный человек, как она теперь поняла — полковник.
Большими руками он разом снял со стола все лишнее: бумаги, чертежи, четвертинку спирта и отпиленные стаканчики 45-миллиметровых снарядов, заменяющие рюмки. Затем он поставил консервную банку кверху донышком, насыпал немного сухого спирта и зажег.
— Ну, вот вам кабинет, — сказал он улыбаясь.
Прищурившись и отстранив листок, как это делают все дальнозоркие люди, она разобрала первые слова:
— «Во изменение приказа номер…» Я не разберу, что тут — тринадцать или…
— Неважно, тринадцать. Дальше, — сказал полковник, и в голосе его не было прежней мягкости, он звучал сухо, отрывисто.
— «Во изменение приказа номер тринадцать отказаться от прямого воздействия на Н. и направить основной удар на МО, в стык между 22 И. Д. и 24 И. Д. для флангового обхвата». И. Д. — это, очевидно, инфантери дивизион — пехотная дивизия. Так ведь? — спросила она.
Но полковник не ответил. Одну секунду он стоял, наклонив голову с упрямыми шишками лба. Пальцы, которыми он упирался в стол, побелели от силы нажима. Затем он повернулся к бритоголовому.
— Начсвязи, дай мне Болотова.
— Проект… Проект… слушайте, говорит Соловей. Есть, — связист протянул трубку полковнику.
— Болотов, слушай, задержи ребятишек. Не медли. Не пойдете, я говорю! Понятно? Что? Сейчас не пойдете. На стык брось всех собачек. Не упускай из виду. Пошли туда глазастых. Пусть смотрят. Сообщай каждые полчаса. Что? Говори ясней. Жалко, что зря готовились? Мне самому жалко. Держи связь с правым братом…
Любовь Ивановна слушала с удивлением. Сначала ей казалось, что он шутит, но полковник мало походил на шутника — лицо его стало недобрым, даже складки на шее озлились, — и ей не верилось, что этот человек несколько минут назад так добродушно смеялся своей же шутке. Она не все понимала из их разговора, но чувствовала, что виной тому строчка документа, которую она перевела, что в ней заключено что-то очень важное, от чего зависит, может быть, судьба этого боя. Гитлеровцы готовят сюрприз, который надо разгадать и предупредить. Она заметила, что, когда полковник сказал: «Выступать не будете», — комиссар просыпал табак из скрученной папиросы. У нее появилось чувство вины: она внесла смуту в четкую работу этих людей.
— Понятно, комиссар? — спросил полковник. Тот кивнул головой. — Садись с товарищем переводчиком, будешь ему терминологию объяснять. Сейчас два; максимум в шесть перевод должен быть у меня.
Он сказал это комиссару, но Любовь Ивановна отнесла к себе и ответила:
— Есть.
Она взяла документ. Мятый листок бумаги, исписанный торопливой неразборчивой рукой, был выпачкан в крови и земле. Ей стало страшно. Она вынула словари, обмакнула перо в чернила — это были машинальные жесты; она чувствовала, что не в силах приступить к документу.
В уши настойчиво лезли голоса людей:
— Роза, Роза, слушай, говорит Соловей…
— Бондарин, вытягивай «танюшу» в лаптях. Держи огонь по тропке…
Ей представилась «танюша», большая-большая пушка на колесах. Любовь Ивановна постаралась выключиться из этого мира, вообразить, что сидит в своем московском кабинете, но эта хитрость помогла ей только еще раз написать первую фразу.
В землянку то и дело заходили люди. Они все о чем-то возбужденно спрашивали полковника и, получив его ответ, мрачнели лицами. Затем влетел высокий человек с бледным высоким лбом и красивым, с горбинкой, носом. На висках его висели крупные капли пота, плащ-палатка за плечами была изодрана в клочья, но глаза радостно блестели. Он бросился на нары, вытащил огромный клетчатый платок и стал осушать темя, лоб и шею.
— Едва вылезли… Ох, и дали же нам, — говорил он, тяжело дыша. — Ну как, товарищ начальник, скоро дашь приказ выступать?
— Об этом пока забудь, Сорокин, — ответил за полковника комиссар. — Болотов уже предупрежден… Тут такая морока получается!
— Да как же так, — с болью сказал Сорокин, — я ребят на взводе второй день держу. Наших десантников там погнули, ребята ждут не дождутся за них ответить, а ты — «забудь».
— Да куда ты атаковать будешь, — резко крикнул полковник, — ты знаешь — куда?
— Как, разве есть изменения? — растерянно произнес Сорокин.
— Вот то-то и оно, что «разве», — мягко добавил полковник.
Комиссар подсел к Сорокину и начал тихо ему что-то объяснять. Тот осунулся, на его немолодом лице выступила, верно за долгие дни и ночи скопленная, усталость. Только длинные тонкие пальцы с прежней нервной силой теребили плащ-палатку.
Любови Ивановне стало очень жалко этого бледного немолодого человека: так он огорчился. Она невольно поставила себя на его место и поняла, как нелегко давалось ему то жесткое волевое напряжение, в котором он держал себя до прихода сюда. Она не все понимала, из их разговора ей было ясно одно: что-то произошло. И это «что-то» может сделать ненужными все их усилия, риск, гибель бойцов, о которых говорил Сорокин. От нее ждут, чтобы она помогла обезвредить это «что-то», на ее плечи возложена часть их трудных усилий. Теперь ей не хотелось больше выключаться из этой среды, создавать себе искусственную обстановку. Она больше не чувствовала себя пришлым человеком — пусть орет в трубку связист и лопаются мины за стеной, это ей больше не мешает — напротив, собирает ее волю, ее внимание.
Она старалась разгадать строй почерка, которым был написан документ, чтобы его беглость не мешала ей при дальнейшей работе. Надо было понять, как пишущий сокращает слова, какие буквы у него выпадают от скорописи, как он мешает готику и латинский, — ведь почти ни один немец не придерживается строгой готики. Это было необходимо для разгадки тех слов и даже целых фраз, которые оказались стертыми, размытыми так, что только след букв синел на бумаге. Документ был написан второпях, листок лежал на колене или фуражке, по краям нажим карандаша слабел, и строки съезжали.
Затем она занялась наиболее пострадавшими местами документа. Если даже удастся разобрать лишь отдельные слова, то это будет огромным облегчением. В контексте они сразу вытянут за собой смысл всего темного места. Ей помог огромный опыт работы над архивами, где нередко едва заметный значок скрывал целую фразу. И она имела право сказать сейчас, что эту работу не мог бы осилить никто из ее лучших учеников.
Комиссар уже давно с беспокойством следил за переводчиком. Он не мог понять, почему она крутит, вертит, чуть ли не нюхает этот листок и все не приступает к работе.
— Успеем ли мы к сроку?
Она улыбнулась ему, как улыбалась своим юным ученикам, когда они слабели духом перед встающими на их пути трудностями, казавшимися им непреодолимыми.
Комиссар успокоился. Он привык к тому, что если боец говорил: «Сделаю», — то оно так и будет.
Луч, проникавший в узенькое окошко, сперва побелел, затем исчез вовсе, но окошко осталось таким же светлым, только свет этот не рассеивался. За окошком лежала белая ленинградская ночь.
Комиссар увидел, что щеки женщины поблекли, а тени под глазами обозначились еще сильнее.
— Не хотите ли немножко капель? — спросил комиссар. — Для бодрости.
— Каких капель? — не поняла она. — Валерьянки?
— Да нет, наших фронтовых. Комиссар достал из-под стола четвертинку и наполнил стаканчики от 45-миллиметровых снарядов.
Ее удивило, как громко забулькала жидкость. В землянке было необычайно тихо. Полковник сидел, согнувшись над картой. Начсвязи по-прежнему находился у аппарата и проверял связь, но голос его звучал приглушенно. Люди входили и выходили, но все звуки были какими-то осторожными, вкрадчивыми. Стояла ночь. Но никто не спал, кроме высокого бледного человека — Сорокина, который в неудобной позе — одна нога подогнута, другая выброшена вперед, — опершись на локти дремал на нарах.
Комиссар подвинул ей стаканчик.
— Что вы, я никогда не пью вина, — сказала она, сильно покраснев, но все же выпила, поперхнулась и уронила стаканчик, машинально сделав испуганное движение, чтобы помешать ему разбиться.
— Молодцом, сказал комиссар. — Продолжим.
— Продолжим, — она улыбнулась, не зная чему и почувствовала ласковое тепло на сердце — ФУС. А. Р. — фуссартиллерирегимент — это, по-видимому, полк тяжелой артиллерии.
— Точно. Вы становитесь профессиональным военным человеком.
— Не совсем еще. Вот что такое — Гел. Г. Кр. Ваф. Эск.?
— А, эскадрон автомобилей повышенной проходимости. Так они и это предусмотрели. Добро! Придется им пожалеть о своей педантичности. Поехали дальше.
…Начальник автодесантной группы майор Сорокин и знал и не знал, что с ним происходит. Он помнил, как разговаривал, спрашивал и отвечал на вопросы, помнит как прилег, но не собирался спать. Он отчетливо слышал позывы связиста, слышал, как принесли обед, как комиссар кого-то спросил: «Капель?» Слышал свое имя хотел отозваться, но почему-то не смог. Верно, он все же спал, потому что перед ним снова возник иссеченный снарядами лес, танки КВ, молодые и злые лица ребят под глубокими шлемами. И он слышал свой голос: «Потерпите… потерпите, ребята…»
Затем долго и настойчиво в его ушах стоял свист пуль и медленный шорох мин. Потом он почувствовал как его рвануло назад, когда мина пробила оттянутый ветром край плащ-палатки. Снова рвануло, и снова. Он едва успел подумать, что это уже не сон, как открыл глаза и увидел, что полковник трясет его за плечо.
Все в землянке были на ногах. Полковник был затянут в ремни, которые проложили глубокие борозды на гимнастерке, облегавшей его полное тело.
— Начинается! — воскликнул Сорокин, и сон мгновенно слетел с него. Он вскочил с нар и стал перед полковником.
— Начинается, Сорокин, — сказал полковник. — Ну, слушай вкратце. Гитлеровцы решили нас надуть. Они снимают все силы с городка и бросают в стык между Болотовым и его левым соседом. Танки, мотопехоту и тяжелые самоходы. Здесь они оставляют группу прикрытия и несколько кочующих пушечек, которые скоро начнут палить. Хотят имитировать наступление, понимаешь? А тем временем они отрезают нас от левого соседа и заходят нам во фланг. Так они думают сделать. Мы думаем иначе. Мы даем им отсюда выйти и спокойно занимаем городок. Болотов сам переходит в наступление и перехватывает их у стыка, тогда мы заходим им в тыл и зажимаем в клещи. Твоя задача — прорвать их линию между нами и Болотовым и занять господствующую высоту. Там им каюк — подкрепления ждать будет неоткуда. На высоте у них остатки восьмого егерского, два батальона «Фландрия», переброшенных вчера, легкая артиллерия, три броневика…
— Откуда такие подробности? — не удержался Сорокин.
— Так ведь не зря же у нас человек всю ночь сидел, — сказал полковник, кивнув на пожилую женщину с некрасивым, помятым лицом и усталыми глазами.
Сорокин вспомнил, что ему говорили о ней накануне, понял, что эта женщина сделала большое дело, но был слишком захвачен предстоящим и не нашел хороших слов.
— Ну, я так понимаю, что опять «придан» Болотову? — спросил он полковника.
— Точно. От него получишь подробную инструкцию. У тебя задача большая… Молчу, молчу, — сказал полковник, заметив его нетерпеливый жест. — Ну, желаю.
Сорокин отдал честь и походкой двадцатилетнего юноши, спешащего на свидание, вышел из землянки.
— Есть еще жизнь в старике, — усмехнулся комиссар.
— Дай мне Болотова, — попросил полковник начальника связи. — Болотов? — Полковник помолчал, пожевал губами. — С богом, милый.
В трубке послышался треск. Полковник ничего больше не сказал, а только кивнул головой несколько раз, махнул рукой и бросил трубку.
— Ну, Бондарин, слово за вашими батареями, — обратился он к седому капитану с биноклем на худой шее.