Когда стянули самолеты в нужных аэродромах, под великим секретом, для какой цели, доложили Сталину и получили команду бомбить Берлин.
Всю ночь мы не спали. С бортов самолетов передавали: «Прошли Минск, Варшаву — обстрела не было», «Подходим к Кенигсбергу — незначительный, а затем сильный зенитный огонь», «Подходим к Берлину, над городом масса прожекторов, заходим на бомбежку». Мы сидели и с удовлетворением слушали.
А затем и началось. Ведущий стал доносить: «Открыт сильный зенитный огонь», самолет загорелся, один, другой, связь прекратилась. Одиночки сообщали, что идут обратно, под Кенигсбергом опять огонь. Некоторые успели передать, что преследуют «Мессершмитты». Настроение у нас снизилось.
К утру, когда подсчитали вернувшихся, то оказалось — хоть плачь. В Детском селе сели 7 самолетов, до Горького ни один не дотянул, и кое-где на попутных аэродромах село несколько самолетов. В общем, результат плачевный.
Наша дальняя авиация оказалась слабой, да кроме того оказалось, что вдоль Балтики наши зенитные батареи и корабли били по своим.
Но надо было докладывать Сталину. К вечеру собрались с духом и доложили.
Сталин замолчал (по телефону) и сказал: «Сегодня вечером я вас вызову, а с собой приведите ко мне одного из командиров полка дальней авиации», и повесил трубку Жигарев остановился на подполковнике Голованове* (командир авиаполка).
Когда вечером Поскребышев позвонил, мы пошли все, так как Жигарев боялся идти один. Когда вошли, я в приемной увидел здорового, чуть не 2 метра, подполковника-авиатора.
Вошли в кабинет, Сталин сурово поздоровался и не стал слушать «итоги» бомбежки Берлина, Жигарев представил Голованова. Сталин, сразу обратившись к Голованову, спросил: «А что нужно для того, чтобы защитить наших бомбардировщиков от истребителей немцев?»
Подполковник, не смущаясь, довольно смело, если не сказать большего, ответил: «Товарищ Сталин, прикройте полк звеном истребителей, и у меня не будет потерь».
Сталин, обращаясь к нам: «Видите, правильно говорит т. Голованов. Надо это сделать. Вы продумайте это все организационно и доложите ГОКО». А потом добавил: «Может быть, дальнюю авиацию надо отдельно создать?» На этом мы разошлись.
Потом Жигарев говорил Голованову, что надо было сказать, что: «У бомбардировщиков высоты мало. А главное, как истребители будут сопровождать твои самолеты, если у них заправка на 45 минут, а твои дуры летают 7–8 часов?» Голованов замолчал.
На этом эпопея с бомбежкой Берлина кончилась. В дальнейшем посылали группы по 5–6 самолетов, и все.
Правда, Сталин подписал приказ и объявил благодарность летчикам. А с Головановым эпопея только что началась.
Как рассказал Жигарев П. Ф., Сталин через некоторое время вернулся к вопросу выделения дальней авиации и вспомнил высокого подполковника. Вызвал и поручил продумать выделение дальней авиации из ВВС в самостоятельное соединение. Затем Голованов получил сразу генерал-майора и был назначен начальником управления дальней авиации. Затем он добился выделения его из ВВС.
Я хочу сказать несколько о характере Сталина. Сталин, в основном, конечно, не любил возражений в вопросах, о которых он уже сложил определенное мнение, в этом ему всячески помогали его помощники — члены Политбюро. Вместо того чтобы по-деловому оценить возникший вопрос, они старались поддакивать, тем самым укрепляя его мнение, иногда и неправильное.
При этом, кто более активно поддакивал, тот считался самым ему преданным, вот они и старались друг перед другом. Молотов и Ворошилов не раз попадали в неприятное положение, когда смели возразить ему, и он по несколько дней их не вызывал на всякие совещания. Мне это не раз приходилось наблюдать.
Но все-таки было бы неверным говорить, что нельзя Сталину возразить, но потом сам не раз убеждался, нужно было умело выбрать форму несогласия, вроде того: «Может быть, т. Сталин, лучше вот так-то сделать, с тем чтобы обеспечить выполнение вашего решения». И он соглашался, если предлагалось разумное решение.
Он очень тщательно прислушивался и знал авиационную технику, и хорошо помнил всякие новинки, которые предлагали, и сам вспоминал, сделали их или нет. Он не терпел вранье и невыполненных обещаний, и если видел, что человек в угоду приукрашивает обстановку на фронте или в войсках, то он не слушал и прекращал разговор словами «Всего хорошего!», а в ряде случаев строго обрывал собеседника.
Уже в первые месяцы войны ряд генералов был снят с должностей за неправильные донесения об обстановке или за хвастливые донесения о занятии крупных населенных пунктов, которые не были заняты (Иванов* С. П. — начальник штаба фронта) и др.
Бывая у Сталина, я всегда был начеку, так как не раз замечал, что придешь к нему по одному вопросу, а разговор сразу может переключиться на другую тему, порой и не совсем знакомую тебе.
Об этом мне говорили и военные, которые чаще бывали у него, — Антонов, Василевский*, Жуков, Булганин и др.
Далее меня удивляло, что Сталин иной раз вникал даже в мелкие вопросы, казалось бы, и несущественные. Во время приема военных он спрашивал всякие детали, которых иные генералы не знали. В таких случаях он оставался недовольным и редко вторично вызывал такого генерала.
У генштабистов он тщательно рассматривал карты, изучая обстановку. Если кого-либо вызывал нового, то тем более был с ним вежлив.
Зато на своих (членов Политбюро) я не раз слышал, как прикрикивал или молча, по адресу членов Политбюро, махал рукой, что означало «Замолчи!», он сам наблюдал за людьми. И если разумный человек ему понравился, он мог его вызвать еще или даже продвинуть.
Три дня в блокадном Ленинграде
В первых числах сентября после занятия немцами Таллина, Луги и других городов поблизости от Ленинграда, положение с окружением Ленинграда стало угрожающим.
Военные, которые там были, рассказывали, что командование Ленинградского фронта принимает всяческие меры к усилению обороны рубежей, к мобилизации отрядов ополченцев из числа жителей, студентов вузов допризывного возраста и т. д., но дело обстояло плохо. Там Главком<ом> Ленинградским фронтом был К. Е. Ворошилов, члены ВС — Кузнецов, Жданов и др.
Пятого или шестого сентября меня вызвал член ГОКО Маленков и сказал, чтобы я летел в Ленинград, ознакомился там с обстановкой и, вернувшись, доложил ему.
Я попытался узнать подробно мою миссию, но так и не добился ничего. Послал ли он меня по военной линии выяснить или по органам, но я решил, что надо познакомиться и по той, и по другой. Срок дал три дня.
Я вылетел перед наступлением темноты на бреющем полете и убедительно просил ВВС предупредить по трассе, чтобы меня не сбили свои, а от немцев я уже спрячусь. Полет был трудный, под конец ничего не видно, и в Ленинграде мы едва сели и не скапотировали.
Город был действительно на военном положении. Народ ходит вооруженный, я имею в виду стариков и подростков, а также женщин-регулировщиц и др.
На улицах вечером темно, кое-где горят костры, на которых готовят кушать. В общем, картина тяжелая. В Ленинграде я учился и кончал военную школу в 1925–1928 годах и хорошо знаю этот город.
С начальником УНКВД Кубаткиным* мы долго сидели и обо всем говорили, а рано утром мы выехали на оборонительные рубежи. Только проехали б. Путиловский завод в сторону Пулковских высот, там уже проходили две оборонительные линии.
Походили по окопам, посмотрели пулеметные точки, доты и другие укрепления, и у меня как-то появилось чувство неуверенности, что эти малочисленные войска, ополчение, плохо обученное, смогу т удержать подлого фашиста, вооруженного до зубов и одетого в броню.
Может быть, мы попадали на такие места, где было слабее, но не чувствовалось твердого порядка и военной требовательности. Это я говорю, учитывая, что все бойцы и командиры молодые, но мне не понравился и боевой дух, судя по их разговорам. Были мы и в других направлениях, картина тяжелая.
Встретился с К. Е. Ворошиловым и Ждановым А. А., я им это сказал все, но, зная мягкий характер того и другого, я так и думал, что они начнут мне объяснять все это объективными причинами. В общем, за эти три дня, что я был в Ленинграде, мое мнение не улучшилось, с тем я и улетел.
Докладывая Маленкову, я рассказал все это и высказал мнение, что Ворошилов и Жданов искренне стараются сделать все, чтобы удержать Ленинград. Маленков слушал, не перебивая меня, задавал редкие вопросы, но своего впечатления о моем докладе так и не сказал. Я попрощался и ушел.
Через несколько дней положение Ленинграда еще более ухудшилось, и туда был послан генерал армии Жуков Г. К. Я уверен, что не по моей информации эта замена произошла, но думаю, что польза от этого будет большой.
Подготовка к сдаче Москвы
В конце сентября вышло постановление ГОКО «совершенно секретно», о том, чтобы заминировать все наиболее важные объекты г, Москвы — гостиницы, театры и т. д. Была создана руководящая тройка: председатель, второй секретарь МГК Попов* Г. М., нарком Госбезопасности Меркулов и первый заместитель НКВД Серов.
Пришлось много поработать, так как завезти взрывчатку и заложить — это еще полдела. А вот подвести шнуры, да приготовить запасы так, чтобы не сработало, когда не надо, — вот это целое дело, большое и страшное.
Вместе с саперами несколько дней только этим и занимались, проверили каждую точку, а главное — людей, которые этим занимались, так как под некоторые объекты, как, например, гостиница «Москва», были заложены тонны взрывчатки. Но все сделали, как надо…
Вчера нарком Госбезопасности Меркулов вызвал меня и объявил решение ЦК о том, что я на случай сдачи Москвы назначаюсь главным резидентом и остаюсь на нелегальном положении в Москве. При этом начальство спросило меня, какое прикрытие себе выберу.
Я подумал и решил, что у меня, кроме военной и чекистской, профессий не имеется, а автомашину умею водить с 1932 года, когда в артполк пришла техника и Н. Д. Яковлев (командир полка) приказал всем командирам овладеть вождением тракторов, грузовых и легковых машин. И с тех пор вожу машину сам. Приказал выписать мне удостоверение водителя II класса. Как мне потом сказал Игнатошвили* (правильно: Игнаташвили (Эгнаташвили, Егнаташвили). — Прим. ред.), мою фамилию главным резидентом назвал Сталин, так как я в Москве всего 4 месяца и меня никто не знает…
Я твердо решил, что из Москвы я никуда не пойду. Обоснуюсь где-нибудь в районе области, скажем, водителем грузовика, отращу бороду, заранее подберу себе наиболее партийных и преданных Родине товарищей, и будем мы устраивать сюрпризы немцам. Я думал, если Денис Давыдов в 1812 году мог все это делать, так сейчас возможностей больше.
Я уже сколотил взвод толковых младших командиров, которых частенько брал с собой в поездках на фронт присматривался к каждому, знал многих по фамилиям, и эти 30 бойцов могли бы стать основой нашей «работы».
Офицеры у меня на примете тоже были хорошие. Тужлов* мне в этом мог бы очень хорошо помочь. Смелый, решительный и честный русский человек, пограничник. Я заготовил себе водительские права и паспорт, ну а к этому и шоферское обмундирование. Оружие лежало в определенном месте, которое знали только два человека. Одним словом, я был готов…
В Москве в НКВД и НКГБ стали появляться безработные начальники областных управлений органов областей, занятых немцами. Мы посоветовались и пришли к выводу, что чекистов и работников НКВД можно использовать в областях и районах, которым угрожает враг, для борьбы с немецкими захватчиками и их пособниками, а также из чекистов можно было организовать партизанские отряды.
Наша мысль была одобрена, и вышел приказ НКГБ и НКВД о создании штаба истребительных батальонов и партизанских отрядов в областях по борьбе с диверсантами, шпионами и другими враждебными элементами. Меня назначили начальником Центрального Штаба истребительных батальонов НКВД СССР.
В тот период распространялись различные нелепые провокационные слухи о выброске немецких десантов и т. д. Причем находились «очевидцы». Вот истребительным батальонам и поручено было разбираться с этими делами и арестовывать действительно выявленных диверсантов и шпионов. Потом к этому штабу истребительных батальонов мы стали подключать организацию партизанских отрядов, возглавляемых работниками НКВД.
В общем, дел было по горло, да если учесть, что через каждую неделю меня куда-нибудь посылали по областям, где дела шли тяжело, а немцы наседали.
Коньяк для Черчилля
Забыл описать свой полет в Куйбышев для встречи Черчилля.
В середине августа (1941 года) позвонили из Кремля и сообщили, что вызывает т. Сталин. Явился.
Сталин сказал, что: «Из Сирии в Москву летит Черчилль. Его надо в Куйбышеве вместе с Вышинским* встретить на аэродроме. Хорошо угостить и отправить в Москву. Он любит коньяк. Вылетайте немедленно!» Через два часа полетели.
Кстати сказать, в 1942 году, когда я летел в Куйбышев со Сталиным* В. И., с самолетом произошла неприятность (Ли-2). Когда дошли до Волги, один двигатель задымил. Летчик принял все меры к тушению, не помогает. Один мотор остановился и загорелся. Остался до города десяток километров. Я летчику говорю идти на снижение и сразу на посадку без захода. По авиационным законам это означает — самолет в опасности.
Пока снижались, на одном моторе еще кое-как летели. Как только над аэродромом надо было идти без снижения на посадку, самолет, как камень, пошел книзу. Кое-как сели, пока бежали метров 50, и второй мотор встал. (Вот если бы в воздухе!)
К нам сразу подъехали пожарная и санитарная машины, в расчете на то, что будет катастрофа.
Сейчас все прошло благополучно. Мы сели в машину и поехали в город. Там все приготовил к завтрашнему дню, а затем поехал к семье.
Вечером ко мне явился начальник особого отдела с начальником УНКВД Блиновым*, и просили доложить одно дело. Оказывается, придется иметь дело с Леонидом Хрущевым, который содержится в тюрьме за убийство.
Оказалось, что он находился в госпитале на излечении после ранения. Подлечившись, напился пьяный и в номере гостиницы заспорил с одним евреем, тоже пьяным, что он летчик, прекрасно стреляет. Еврей начал возражать.
Леонид говорит: «Давай, ставь на голову стакан, я отойду к другой стене и попаду в стакан». Еврей встал у двери со стаканом на голове. Леонид отошел к стене и выстрелил. Пуля прошла на несколько сантиметров ниже стакана. Стакан и еврей с пробитой головой упали.
Особисты спрашивают: «Как быть?» Мне было жалко Хрущева, который находился на Сталинградском фронте, а сын спьяна отколол такой номер.
По тем законам допускалось за такое преступление осудить на условный срок с отправкой на передовые позиции. Я посоветовал им вместе с прокурором принять такое решение. Леонид был отправлен на фронт, где честно воевал, а затем в бою погиб. Это небольшое отклонение.
Наутро мы с Вышинским поехали на аэродром и стали тренировать почетный караул, оркестр (гимн Великобритании) и т. д.
Около часу дня в воздухе появился четырехмоторный самолет, но шел, не снижаясь. Мы выложили посадочный знак. Самолет с высоты 3 км покачал крыльями (привет!) и пошел на Москву. Радист с борта передал: «Бензина хватит до Москвы».
Мы позвонили в Москву, а сами поехали на дачу, где была приготовлена встреча и обед. Там был накрыт стол на 20 человек, а нас двое. Ну, мы не растерялись, позвали членов семей руководящих работников ЦК партии, которые жили по соседству и хорошо покушали.
Кстати, моя семья тоже была там. Светланка, к сожалению, болела. Ей было всего два годика. Жалко. Жили они, скучали и о положении на фронтах знали лишь по газетам и радио. Вовка сообщал мне сводки «Совинформбюро».