– Как это было плохо с моей стороны, что я вас покинула, – сказала она.
– Ах, ваше величество, король, говорят, унаследовал ненависть, которую ко мне питал его покойный отец! Король прогнал бы меня, если бы знал, что я нахожусь во дворце.
– Я не говорю, что король очень расположен к вам, герцогиня, – возразила королева. – Но я могла бы… тайно…
На лице герцогини промелькнула пренебрежительная улыбка, которая взволновала ее собеседницу.
И королева поторопилась добавить:
– Впрочем, вы очень хорошо сделали, что пришли сюда.
– Благодарю вас, ваше величество.
– Хотя бы для того, чтобы дать мне радость опровергнуть слух о вашей смерти.
– Разве действительно говорили о том, что я умерла?
– Всюду.
– Однако мои дети не носили траура.
– Вы знаете, герцогиня, двор часто путешествует; мы мало видим ваших сыновей, и, кроме того, столько вещей ускользает от нашего внимания среди забот, в которых мы постоянно живем.
– Ваше величество, должно быть, не поверили слуху о моей смерти.
– Почему же? Увы, мы все смертны; разве вы не видите, что я, ваша младшая сестра, как мы прежде говорили, уже приближаюсь к могиле?
– Ваше величество, поверив моей смерти, были, вероятно, удивлены, что не получили от меня вести.
– Смерть иногда приходит внезапно, герцогиня.
– О, ваше величество! У душ, отягощенных тайнами, подобно той, о которой мы только что говорили, всегда есть потребность в освобождении, которую надо удовлетворить заранее. Приготовляясь к вечности, мы должны привести в порядок свои бумаги.
Королева вздрогнула.
– Ваше величество, – сказала герцогиня, – вы узнаете точно день моей смерти.
– Каким образом?
– На следующий день после моей смерти ваше величество получит в четырех конвертах все, что осталось от нашей давней, такой таинственной тогда переписки.
– Вы ее не сожгли? – воскликнула с ужасом Анна.
– О, дорогая королева, только предатели жгут королевские письма.
– Предатели?
– Да, конечно. Или, вернее, они делают вид, что жгут, но сохраняют или продают их.
– Боже мой!
– Верные же, наоборот, глубоко прячут такие сокровища; и однажды они приходят к своей королеве и говорят ей: «Ваше величество, я старею, я больна, моя жизнь в опасности и в опасности тайна вашего величества, доверенная мне; возьмите же эту опасную бумагу и сожгите ее сами».
– Опасная бумага? Какая?
– У меня есть только одна, но она действительно очень опасная.
– О, герцогиня, скажите, скажите же мне, что это такое?
– Это записка… от второго августа тысяча шестьсот сорок четвертого года, в которой вы просили меня поехать в Нуази-ле-Сек навестить вашего милого несчастного ребенка. Вашей рукой там так и написано: «милого несчастного ребенка».
Наступила глубокая тишина. Королева мысленно измеряла глубину пропасти, госпожа де Шеврез расставляла свои сети.
– Да, несчастный, очень несчастный! – прошептала Анна Австрийская. – Какую печальную жизнь прожил этот бедный ребенок и какой ужасный конец был уготован ему.
– Он умер? – живо воскликнула герцогиня, и ее удивление показалось королеве искренним.
– Умер от чахотки, умер забытый, увял, как цветок.
– Умер! – повторила герцогиня печальным тоном, который очень бы обрадовал королеву, если бы в нем не слышалось нотки сомнения. – Умер в Нуази-ле-Сек?
– Да, на руках у своего гувернера, бедного несчастного слуги, который не намного пережил его.
– Это понятно: нелегко вынести такую печаль и такую тайну.
Королева не удостоила заметить иронию этих слов. Госпожа де Шеврез продолжала:
– Несколько лет тому назад я справлялась в самом Нуази-ле-Сек о судьбе этого столь несчастного ребенка. Его не считали умершим, вот почему я сначала не опечалилась вместе с вашим величеством. О, разумеется, если б я поверила, никогда никакой намек на это прискорбное событие не разбудил бы законнейшую печаль вашего величества.
– Вы говорите, что в Нуази-ле-Сек ребенка не считали умершим?
– Нет, ваше величество.
– Что же говорили?
– Говорили… Конечно, ошибались… заблуждались…
– Все же скажите.
– Говорили, что однажды вечером, в начале тысяча шестьсот сорок пятого года, прекрасная и величественная женщина (что было замечено, несмотря на маску и плащ, которые скрывали ее), знатная дама, очень знатная, без сомнения, приехала на перекресток дорог, тот самый, на котором я ждала вестей о молодом принце, когда ваше величество благоволили меня посылать туда.
– И?..
– И гувернер привел ребенка к этой даме.
– Дальше!
– На следующий день гувернер и ребенок уехали из местечка.
– Видите ли, в этом есть правда, так как бедный ребенок умер внезапно, что часто случается с детьми до семи лет. По словам врачей, жизнь их до этого возраста висит на волоске.
– То, что говорит ваше величество, – истина; никто не знает этого лучше, чем вы, никто этому не верит так сильно, как я. Но тут есть одна странность…
«Что еще?» – подумала королева.
– Лицо, сообщившее мне эти подробности, лицо, ездившее справляться о здоровье ребенка…
– Вы кому-нибудь доверили эту заботу? О, герцогиня!
– Некто немой, как ваше величество, немой, как я; предположим, что это была я сама. Это лицо, проезжая через некоторое время в Турень…
– В Турень?
– Узнало гувернера и ребенка… простите, ему показалось, что оно узнало. Оба были живы, веселы и счастливы, оба цвели, один бодрой старостью, другой нежной юностью. Судите сами после этого, можно ли доверять слухам? Можно ли после этого верить чему бы то ни было на свете? Но я утомляю ваше величество. О, я совсем этого не хотела, и я сейчас же уйду, только еще раз выразив мою почтительную преданность вашему величеству.
– Подождите, герцогиня. Поговорим о вас.
– Обо мне? Ваше величество, не опускайте так низко ваш взгляд.
– Почему же? Разве вы не стариннейшая моя подруга… Разве вы сердитесь на меня, герцогиня?
– Я? Боже мой, по какому поводу? Разве я пришла бы к вашему величеству, если б у меня была причина сердиться на вас?
– Герцогиня, годы надвигаются на нас; нам надо теснее сплотиться против грозящей смерти.
– Ваше величество, вы меня осыпаете милостями, говоря такие ласковые слова.
– Никто так никогда не любил меня, никто так не служил мне, как вы, герцогиня.
– Ваше величество помнит об этом?
– Всегда… Герцогиня, дайте мне доказательство дружбы.
– Все мое существо принадлежит вашему величеству!
– Попросите у меня что-нибудь.
– Попросить?
– О, я знаю, что у вас самая бескорыстная, самая высокая, самая царственная душа.
– Не слишком хвалите меня, ваше величество, – сказала обеспокоенная герцогиня.
– Я никогда не смогу вас похвалить достаточно по вашим заслугам.
– От возраста, от несчастий очень меняешься, ваше величество.
– Да услышит вас Бог, герцогиня! Прежняя герцогиня, красивая, гордая, любимая Шеврез, ответила бы мне неблагодарно: «Мне ничего не нужно от вас». Да будут же благословенны несчастья, если они вас изменили, и вы теперь, быть может, ответите мне: «Принимаю».
Взгляд и улыбка герцогини стали мягче. Она была очарована своей любимой королевой и не скрывала этого.
– Говорите, дорогая, – продолжала королева, – чего вы желаете?
– Мне надо сказать?
– Не раздумывая.
– Ваше величество может принести мне несказанную радость, несравненную радость.
– Ну, говорите же, – сказала королева, слегка охладев от беспокойства. – Только, моя добрая Шеврез, помните, что я теперь во власти сына, как была прежде во власти мужа.
– Я буду скромна, дорогая королева.
– Называйте меня Анной, как прежде, это будет сладким напоминанием о прекрасной юности.
– Хорошо. Итак, моя милая госпожа, моя милая Анна…
– Ты еще помнишь испанский язык?
– Конечно.
– Скажи мне твою просьбу по-испански.
– Вот она: окажи мне честь и приезжай на несколько дней ко мне в Дампьер.
– Это все? – воскликнула пораженная королева.
– Все.
– Только всего?
– Боже мой, разве вы не видите, что я прошу у вас громадного благодеяния? Если вы так не думаете, значит, вы не знаете меня. Принимаете ли вы мое приглашение?
– Да, от всего сердца.
– О, благодарю вас!
– И я буду счастлива, – продолжала недоверчиво королева, – если мое присутствие будет вам чем-нибудь полезно.
– Полезно! – засмеялась герцогиня. – О нет! Приятно, сладко, радостно, да, тысячу раз да! Значит, вы обещаете?
– Клянусь вам.
Герцогиня схватила прекрасную руку королевы и покрыла ее поцелуями.
«Она, в сущности, добрая женщина, – подумала королева, – и… великодушная».
– Ваше величество, – продолжала герцогиня, – даете ли вы мне две недели?
– Конечно. Но для чего они вам?
– Потому что, зная, что я в немилости, никто не хотел дать мне в долг сто тысяч экю, которые мне нужны, чтобы привести в порядок Дампьер. Но теперь, когда станет известно, что я собираюсь принять ваше величество, все парижские капиталы потекут ко мне рекой.
– А, – сказала королева, кивнув головой, – сто тысяч экю! Нужно сто тысяч экю, чтоб поправить Дампьер?
– Да, почти сто тысяч.
– И никто не хочет одолжить их вам?
– Никто.
– Я их одолжу вам, если хотите, герцогиня.
– О, я не посмею.
– Напрасно, герцогиня.
– Правда?
– Честное слово королевы. Сто тысяч экю – это, право, не так много.
– В самом деле?
– Я знаю, что вы никогда не продавали ваше молчание за цену, которую оно стоило. Подвиньте мне этот стол, герцогиня, я напишу вам чек для Кольбера; нет, лучше для Фуке, который гораздо более воспитанный человек.
– А он заплатит?
– Если он не заплатит, заплачу я. Но это был бы первый случай, когда он отказал бы мне.
Королева написала записку, вручила ее герцогине и, весело поцеловав, отпустила ее.
V
Как Жан де Лафонтен написал свою первую басню
По исчерпании всех этих интриг человеческий ум, столь разнообразный в своих проявлениях, мог удобнее развернуться в трех последующих главах, которые мы ему предоставили в нашем повествовании.
Быть может, будет еще речь о политике и интригах в картине, которую мы собираемся писать, но ее пружины будут так скрыты, что читатель увидит только цветы и краски, совсем как в ярмарочных театрах, когда появляется на сцене великан, приводимый в движение маленькими ножками и слабыми ручками ребенка, спрятанного в его остове.
Мы возвращаемся в Сен-Манде, где суперинтендант, по своему обыкновению, принимает избранное эпикурейское общество.
С некоторых пор хозяин переживает тяжелые дни. Каждый приходящий к нему в дом ощущает затруднения, легшие на плечи министра. Нет уж больших и веселых собраний. Финансы – вот предлог, который приводит Фуке, и никогда, как остроумно говорил Гурвиль, предлог не был более обманчивым – тут вообще нет финансов.
Господин Ватель пытается поддержать репутацию дома. Между тем садовники и огородники, которые поставляли на кухню продукты, жалуются на разоряющую их задержку выплаты; экспедиторы, снабжавшие дом испанскими винами, часто посылают счета, которые никто не оплачивает. Нормандские рыбаки, нанятые суперинтендантом, вычисляют, что, если б они были оплачены, эти деньги дали бы им возможность бросить рыбную ловлю.
Однако друзья господина Фуке появляются в приемный день даже в большем количестве. Гурвиль и аббат Фуке говорят о финансах, то есть аббат берет у Гурвиля несколько пистолей в долг. Пелиссон, сидя нога на ногу, дописывает заключение речи, которой Фуке должен открывать парламент. И эта речь – шедевр, потому что Пелиссон сочиняет ее для друга, то есть уснащает ее всем тем, чем не украсил бы для самого себя. Вскоре появляются из глубины сада Лоре и Лафонтен, споря по поводу легких рифм.
Художники и музыканты направляются к столовой. Когда пробьет восемь часов, сядут ужинать. Суперинтендант никогда не заставляет ждать. Сейчас половина восьмого. Аппетит разыгрывается все сильней.
Когда все гости наконец собрались, Гурвиль направляется к Пелиссону, отрывает его от мечтаний и, закрыв все двери, выводит на середину гостиной и спрашивает:
– Ну, что нового?
Пелиссон внимательно смотрит на него и говорит:
– Я взял в долг у своей тетки двадцать пять тысяч ливров – вот они.
– Хорошо, – отвечает Гурвиль, – теперь не хватает только ста семидесяти пяти тысяч ливров для первого взноса.
– Какого взноса? – спросил Лафонтен.
– Вот так рассеянность! – сказал Гурвиль. – Как! Ведь вы же сами сказали мне о маленьком имении в Корбейле, которое должно быть продано одним из кредиторов господина Фуке; вы же и предложили складчину всем друзьям Эпикура; и вы говорили, что продадите часть вашего имения в Шато-Тьери, чтобы внести свою долю, а сейчас вы спрашиваете: «Какого взноса?»
Раздался дружный смех, и Лафонтен покраснел.
– Простите, простите, – сказал он, – это верно, я не забыл. О нет! Только…
– Только ты не помнил, – заметил Лоре.
– Вот истина. Он совершенно прав. Забыть и не помнить – это большая разница.
– А вы принесли вашу лепту, – спросил Пелиссон, – деньги за проданный кусок земли?
– Проданный? Нет.
– Вы не продали свое поле? – спросил удивленный Гурвиль, знавший бескорыстие поэта.
– Моя жена не захотела, – отвечал тот.
Раздался новый взрыв смеха.
– Ведь вы же для этого ездили в Шато-Тьери!
– Да, и даже верхом.
– Бедный Жан!
– Я загнал восемь лошадей. Я изнемог.
– Несчастный!.. А вы там отдохнули?
– Отдохнул? Ничего себе отдых! Там у меня была работа.
– Как так?
– Моя жена кокетничала с тем, кому я собирался продавать землю. Этот человек отказался. Я его вызвал на дуэль.
– Очень хорошо! И вы дрались?
– По-видимому, нет.
– Вы этого точно не знаете?
– Нет, вмешались моя жена и ее родственники. В течение четверти часа я держал шпагу в руке, но я не был ранен.
– А противник?
– Противник тоже нет. Он не явился на место дуэли.
– Замечательно! – воскликнули со всех сторон. – Вы, должно быть, гневались?
– Очень! К тому же я простудился, а когда вернулся домой, жена стала ругать меня.
– Всерьез?
– Всерьез! Она швырнула мне в голову хлеб, большой хлеб.
– А вы?
– А я? Я швырнул в нее и в ее гостей все, что стояло на столе; потом вскочил на коня и приехал сюда.
Нельзя было оставаться серьезным, слушая эту комическую героику. Когда ураган смеха немного стих, Лафонтена спросили:
– Это все, что вы с собой привезли?
– О нет! Мне пришла в голову превосходная мысль.
– Скажите же ее.
– Замечали ли вы, что во Франции пишется много весьма игривых стихов?
– Ну да.
– И что их мало печатают?
– Законы очень суровы, это верно.
– И вот я подумал, что редкий товар дорог. Вот почему я начал писать одно очень вольное стихотворение.
– О, о, милый поэт!
– Очень неприличное, крайне циничное.
– Черт возьми!
– Я вставил в него все неприличные слова, которые знаю, – невозмутимо продолжал поэт.
Все захохотали, слушая разглагольствования Лафонтена.
– И я старался превзойти все, что писали в этом роде Боккаччо, Аретино и другие мастера.
– Боже мой! – воскликнул Пелиссон. – Да он будет проклят!
– Вы думаете? – спросил наивно Лафонтен. – Клянусь вам, что я это делал не для себя, а для господина Фуке. Я продал первое издание этого произведения за восемьсот ливров! – воскликнул он, потирая руки. – Благочестивые книги покупаются вполовину дешевле.
– Лучше было бы, – сказал смеясь Гурвиль, – написать две благочестивые книги.
– Это слишком длинно и недостаточно весело, – спокойно ответил Лафонтен. – Вот здесь, в этом мешочке, восемьсот ливров.