К
КОЛХОЗ колхоч
Это слово было известно луоравэтланам Уэлена, если даже они, кроме него, больше ничего не знали на русском языке. Оно вошло в нашу родную речь и значило многое. Прежде всего организацию, которая объединяла всех местных жителей. И вообще, как мне помнится, не было ни одного моего сородича, кто бы не состоял в колхозе. И образ жизни. Большинство трудоспособных уэленцев стали называться колхозниками. Кстати, организация колхозов в прибрежных селениях Чукотки была не столь драматичной, нежели в тундровых оленеводческих районах и в других местах Советского Союза. Если прибрежные колхозы были созданы буквально в одночасье, то коллективизация оленеводов продолжалась чуть ли до начала пятидесятых годов прошлого века. Сравнительная легкость создания коллективных хозяйств в приморских чукотских селениях объяснялась тем обстоятельством, что для чукотских морских охотников артельный труд отнюдь не был новинкой. Кита и даже моржа одному не добыть. Охота на этих морских великанов требует соединенных усилий нескольких людей. Чтобы плавать на кожаной байдаре, служившей чукчам главным мореходным судном на протяжении веков, нужна команда. Видимо, среди приезжих организаторов новой жизни — большевиков нашлись и разумные люди, которые решили, что в данном случае нет нужды заново изобретать велосипед. Они просто назвали эти сложившиеся коллективы бригадами, а все селение объявили колхозом, объединив в него всех жителей селения. Небольшая заминка вышла с избранием председателя колхоза. По заведенному большевистскому обычаю, им должен быть представитель пролетариата — беднейшего слоя населения. В Уэлене этому требованию отвечали всего несколько человек — закоренелых лодырей, попрошаек и пьяниц. Они были не только беднейшими, но и самыми презираемыми членами общества. А более или менее самодостаточные уэленцы не только не хотели становиться председателями, но и категорически отказывались признавать чью-нибудь власть над собой. Был найден некий компромисс, и председателями колхоза в Уэлене по рекомендации райкома партии становились какие-то бесцветные лица, без всякого авторитета, ничем не выдающиеся. Иногда главой коллективного хозяйства ставили какого- нибудь пришельца, чаще того же чукчу из проштрафившихся мелких чиновников, не выдержавших тангитанской начальственной жизни. Так, мой отчим, проработавший инструктором райисполкома несколько лет и начавший на этом посту крепко пить и относиться свысока к своим сородичам, был назначен председателем уэленского колхоза, откуда он угодил прямо в тюрьму за растрату общественных средств. Зимой каждый охотился сам по себе, хотя, согласно колхозному уставу, должен был вносить в общественное мясное хранилище десять процентов добычи. Но мало кто следовал этому правилу. Таким образом, по-настоящему колхоз начинался весной, когда наступала пора моржовой и китовой охоты. Другой примечательной частью колхозной жизни были собрания, отличавшиеся удивительной нелепостью бюрократических обрядов. На этих собраниях особо выбирали председателя и секретаря. Каждый обряд сопровождался непременным голосованием — поднятием рук. В нормальной жизни немного словные и сдержанные люди на колхозных собраниях вдруг обретали качества красноречивых ораторов, язвительных критиков, особенно если перед этим пропускали стаканчик разведенного спирта. Критике подвергались главным образом действия районных властей. Более высокие власти оставались вне досягаемости. Главным делом колхозных собраний было принятие социалистических обязательств — проще говоря, обещаний: столько-то добыть китов, моржей, нерп, лахтаков. Такие вещи в чукотском обществе почитались кощунственным хвастовством, ведь все зависело от охотничьей удачи, которая в конечном счете определялась благосклонностью Морских Духов. Таким образом, колхоз в главном не противоречил древним обычаям общественного труда. Власти закрывали глаза на то, что так называемыми бригадирами, как повелось испокон веков, являлись сами хозяева байдар, обладатели гарпунных пушек. При дележе добычи первым делом выделялась «хозяйская доля», которая отличалась размерами и качеством. После выделения колхозной десятины все остальное делилось между охотниками. Насколько мне помнится, здесь строго соблюдалась вековая справедливость. Так, скажем, право на рэпальгин — моржовую кожу, идущую на покрышку яранги, на ремни или на постройку байдары, переходило от одного члена бригады к другому. То же самое с моржовой головой с бивнями. У нашего народа даже находились рьяные энтузиасты колхозного строя. Такие люди, как бы теперь сказали, с активной жизненной позицией, обычно занимали национальные квоты в советских и партийных органах. Они обожали выступать на собраниях, по собственному разумению разъясняли партийную линию в национальной политике, даже ухитрялись своими словами пересказывать главную настольную книгу советского коммуниста — «Историю ВКП(б)». Эти люди были на виду, гордились этим, проявляли неуемную активность, но порой из-за своего усердия попадали в неловкое, мягко говоря, положение. В старом Уназике первым в партию большевиков вступил молодой парень, удачливый охотник, эскимос Ашкамакин. Согласно обычаям тех времен, в подражание приезжим коммунистам, он взял русское имя, сделавшись Иваном Ивановичем Ашкамакиным. Власти ставили его всем в пример: он первыми из уназикцев научился обращаться с вилкой и ложкой, умываться каждый день и первым храбро шагнул в жарко натопленную баню на полярной станции. Он научился играть на гармошке и бросил в костер вместе с древними идолами свой родовой бубен. Однажды он отправился в гости к своим родичам, проживавшим в Сивукаке, на острове Святого Лаврентия. Все население этого большого острова было выходцами с азиатского материка, точнее, с Уназика. У многих уназикцев там жили браться, сестры, племянники, близкие и дальние родственники. Язык островитян был в точности таким же, как и у жителей Уназика. Испокон веков коренные жители по обоим берегам Ирвытгыра не признавали никаких государственных границ. До начала так называемой «холодной войны» между США и СССР даже существовал договор о свободном передвижении и общении местных жителей в районе Берингова пролива. Ашкамакин на этот раз гостил у своих родичей довольно долго и вернулся с острова радостный и очень довольный. Он не стал делиться источником своего хорошего настроения со своими земляками и прямым ходом направился в районный центр. — Я организовал новый колхоз! — заявил он с порога секретарю райкома партии ВКП(б). — Молодец! — похвалил молодого активиста секретарь. — Дело теперь за малым, — озабоченно заметил Ашкамакин, — надо подобрать хорошего председателя. — А где же этот новый колхоз? — поинтересовался большой партийный начальник. — В Сивукаке. — Далеко от нас? — Совсем рядом. На острове Святого Лаврентия, — ответил Ашкамакин. — Где-где? — Секретарь даже встал со своего места. — В Сивукаке, на острове Святого Лаврентия, — уточнил Ашкамакин, — тамошние жители — все поголовно наши родственники. Они очень хотят быть в колхозе. На собрании голосовали единогласно. Секретарь молча подошел к стене, отодвинул шторку секретной карты и ткнул пальцем: — Видишь, где остров? — Вижу. На карте он маленький, а на самом деле большой. — А ты знаешь, чья это территория, эскимосская твоя башка! — Секретарь начал терять терпение. — Этот остров принадлежит Соединенным Штатам Америки! Выходит, ты создал колхоз на американской территории! Ты знаешь, чем это пахнет? — Не знаю, — растерянно пробормотал Ашкамакин, не понимая гнева большого партийного начальника. — Это пахнет крупным международным скандалом! — понизив голос, зловеще произнес секретарь райкома. — И чтобы ты держал язык за зубами и никому не рассказывал о том, что ты натворил в Америке! Иди! Ашкамакин, как настоящий коммунист, умел хранить секреты. И долгое время о первом и последнем американском колхозе никто не знал. Но потом этот секрет, как, впрочем, и все секреты, стал широко известен. Организатора первого американского колхоза, первого уназикского коммуниста Ивана Ивановича Ашкамакина, я видел последний раз в бухте Провидения в середине семидесятых прошлого столетия. Он служил гардеробщиком в райкоме КПСС. КЛИМАТ наргинэн вагыргын, дословно — состояние природы. Именно от состояния природы, от погоды во многом зависела жизнь луоравэтлана во все времена года. Самое продолжительное — зима, время морозов, ледяных ураганов, снежных бурь и неожиданных оттепелей. Она начиналась от конца сентября и могла продолжаться до конца мая, до того времени, когда площадь талой земли начинала превосходить снежные заплаты, когда с морских берегов уходил припай. Но даже в июле мог случиться снегопад и льды подойти вплотную к берегу. Весну считают примерно с марта. Еще ничего не тает, но сугробы и снежный наст уже блестят под долгим солнцем, которое с каждым днем все более наращивает время пребывания на небосклоне, пока не стирает границу между днем и ночью. В эту пору прилетают птицы. Иногда стаи перелетных пернатых буквально заволакивают небо, затмевают солнце, покрывают живым ковром прибрежные скалы, устраивая гнезда. Моржи подходят к берегам, и на горизонте показываются китовые фонтаны. Тундра покрывается цветами и представляет сплошное многоцветное покрывало, испещренное озерами и реками. Рожденные еще под весенним снежным ураганом оленята уже крепко стоят на ногах и резво бегут за своими матерями-важенками. Но эти благословенные дни длятся недолго, не более двух месяцев. Уже в сентябре, с приходом темных ночей, выпадает снег и устанавливается постоянный белый покров, на котором отчетливо виден первый след нарт. Осень в Арктике, пожалуй, самый короткий отрезок года. А потом наступает зима, самое долгое и главное время года. Особенно досаждают холода и ураганные пурги, когда и носа не высунуть из яранги. Путник, застигнутый пургой в дороге, рискует потерять жизнь, если не сообразит остановиться и зарыться в мягкий снег, окружив себя собаками, и терпеливо ждать улучшения погоды. В такую погоду не выйти в море на охоту, да и зверь уходит все дальше от берега, в дрейфующие льды. Состояние погоды становится главным интересом луоравэтлана. Обычно в старые годы шаманы предсказывали погоду. И не только предсказывали, но и способствовали улучшению ее, если ненастье затягивалось и людям грозил голод. Ежегодные метеорологические сводки доставлялись в теплый полог обычно нами, мальчиками. Так как в меховом пологе туалетов не было и большое кожаное или жестяное ведро предназначалось взрослым, женщинам и совсем маленьким детишкам, то, скажем, мне следовало справлять свой утренний физиологический туалет на воле, за стенами яранги. При этом одеваться не полагалось, и я выбегал совершенно голый и за короткое время должен был не только сделать свои дела, но и запомнить силу и направление ветра, цвет и вид облаков, интенсивность цвета утренней зари, чтобы потом эти сведения подробно сообщить взрослым мужчинам. Если я что-нибудь упускал, то мне грозил второй выход на холод, который в обиходе назывался «посмотреть погоду». В годы моего детства в нашем селении Уэлен на берегу Берингова пролива построили научную метеорологическую станцию. На специальной площадке разместили различные мудреные приборы, термометры, снегомеры, дождемеры. Но что удивило моих земляков: ученые-метеорологи не отличались точностью в прогнозах погоды. Они даже не могли с достаточной вероятностью сказать, какова будет предстоящая зима. Наши наблюдательные охотники говорили: «Полярники завезли много угля, значит, зима будет суровой». И в то же время полярники внимательно приглядывались к тому, как мои земляки утепляли яранги, обкладывали меховые пологи пучками сухой травы, и в свою очередь делали заключение в том, что, видимо, шаманы предсказали особенно суровую зиму. Одной из главных обязанностей шаманов было предсказание погоды, особенно долгосрочные прогнозы. Когда случались ошибки, они валили их на ученых-метеорологов: они, мол, своими действиями и манипуляциями с разного рода хитроумными приборами оказывали вредоносное воздействие на устоявшийся климат, на баланс природных сил. Слишком рьяное измерение всего и вся — силы ветра, дождя, плотности снега, солнечной радиации — не могло пройти мимо внимания Внешних Сил. Сегодняшние тревоги по поводу изменяющегося климата планеты Земля во многом объясняются избытком информации, но все же нельзя не признать того бесспорного факта, что экологическая обстановка на нашей планете заметно изменилась. Даже в труднодоступной Арктике. Настоящими разрушителями природного баланса являются хищные компании, добывающие нефть, газ, золото… Вырубаются даже редкие тундровые леса. В Чаунском районе Чукотки, сопоставимом по территории со средним европейским государством, не осталось ни одной рыбной речки. Огромные тундровые пространства напоминают лунный пейзаж. Следы гусеничных тягачей тянутся на многие тысячи километров, являясь, по сути, незаживающими шрамами на очень легко ранимой и очень тонкой тундровой почве. В Арктике еще не стало заметно теплее, и там еще не выросли пальмы. А вот льда в Северном Ледовитом океане поубавилось, и белые медведи не могут уходить на север, в сплоченные льды. В поисках пропитания они посещают поселки и окраины городов, роются в отбросах, нападают на домашних животных, а нередко и на людей. Конечно, немного тепла не помешало бы тундре и ледовому побережью. Но совсем немного. Иначе потепление Севера может привлечь полчища хищных эксплуататоров природных богатств. Исчезнет само понятие сурового Севера, уйдут незнамо куда белые медведи, моржи, нерпы, исчезнут птичьи базары на прибрежных скалах. Нет, глобального потепления нам не надо!
КИТ ръэу
Так по-чукотски звучит название самого большого морского млекопитающего животного, вошедшего в обиход приморского арктического жителя северо-востока Азии с древнейших времен. Естественно, разновидностей китов множество, и для каждого из них в чукотском языке есть свое обозначение. Кит давал чукче все. Его кожа с толстым слоем внутреннего жира целиком и полностью шла в пищу. Топленый жир освещал и обогревал жилище, мясо употреблялось и свежим, и заготавливалось впрок, а полоска кожи с жиром — мантак, или итгильгын, — считалась изысканным лакомством… Внутренности также полностью утилизировались, китовый ус шел на полозья для нарт, из него вырезалась удивительно прочная рыболовная леска, которая не индевела, на нее не нарастал лед. Огромные кости, особенно челюстные, составляли существенную часть каркаса жилища, своим изгибом они как бы специально были приспособлены, чтобы из них создавать конический свод яранги, противостоящий любому ураганному ветру. Долгие годы китовый ус, который тангитанские модницы употребляли для изготовления дамских корсетов, служил устойчивой валютой в торговых операциях прибрежных чукчей с американскими торговцами. Связка китового уса имела твердый эквивалент в долларовом исчислении. Именно на это мои соплеменники покупали огнестрельное оружие, патроны, деревянные вельботы, брезент, огненную воду и даже небольшие китобойные шхуны. Но вместе с тем кит считался особо почитаемым священным существом, и именно ему посвящена значительная часть сказаний и легенд. Так, согласно легенде, наш чукотский народ произошел от Ръэу и первоженщины Нау. Сначала Нау родила китят, которые выросли в лагуне, а следующее потомство уже было человеческим. Множество песен и танцев посвящено киту, и каждый раз, когда охотникам удавалось загарпунить его, в честь кита устраивалось особое празднество, которое порой продолжалось несколько дней. За всю мою долгую жизнь мне довелось не так уж много поохотиться за китом. В Уэлене я еще был мал, чтобы мне можно было доверить гарпун. Обычно нас, мальчишек, брали на этот ответственный промысел для того, чтобы мы исполняли вспомогательную работу — распутывали длинные ременные лини, привязывали к ним пыхпыхи — туго надутые пузыри из тюленьей кожи, откачивали воду… Сначала искали добычу. Для этого забирались довольно далеко в открытое море, так что из поля зрения почти исчезали яранги и немногочисленные деревянные домики Уэлена. Косу нашу можно было угадать только по мачтам радиостанции. Но случалось, что кит сам подплывал к берегу. И тогда наблюдатель, который сидел с мощным биноклем на утесе Еппын, давал знак охотникам. Быстро, почти бесшумно спускали на воду заранее приготовленные вельботы и байдары, а по всему селению давалась команда — соблюдать тишину. Собак отводили подальше от берега, на берег лагуны, матери с младенцами забирались в глубь меховых пологов, чтобы заглушить детский крик. Если был ветер — на охотничьих байдарах и вельботах поднимали паруса, вставляли в уключины длинные весла. Прежде кита надо загарпунить, навесить на него воздушные поплавки- пыхпыхи, чтобы он не мог уходить в морскую пучину. А для этого надо было подойти к морскому великану на расстояние достаточное, чтобы вонзить в него брошенный рукой гарпун. Иные рулевые подбирались настолько близко, что можно было дотронуться ладонью до китовой кожи, облепленной белыми пятнами паразитов-ракушек. Сердце замирало, когда из морской пучины, из зеленоватой глубины стремительно неслось длинное, часто вдвое, втрое превосходящее по длине байдару китовое туловище. Голова уже была далеко впереди, уже фонтан взметывался над морем, а хвостовой плавник только рассекал водную поверхность. Когда кит уже тащил на себе четыре или пять пыхпыхов, преследователи строились в круг и начинался расстрел кита. В древние времена, чтобы умертвить морского великана, надо было воткнуть в определенное место его длинного тела, в область сердца, копье. И это мог делать только опытнейший китобой, обладающий большой физической силой. В современной охоте на кита для его умерщвления применялось огнестрельное оружие, обыкновенные охотничьи карабины, противотанковые ружья, специальные заряды, выпускаемые из особых китобойных пушек. После того как морской великан окончательно испускал дух, его осторожно притягивали к байдаре или вельботу. Острыми ножами в его хвостовом плавнике вырезали специальные отверстия, в которые пропускали буксирные ремни. Попутно прихватывали изрядные куски итгильгына, или мантака, и съедали тут же на охотничьем судне. Это было такое вкусное лакомство, которое невозможно сравнить ни с какими конфетами. Вельботы и байдары строились в кильватер, и начиналась долгая буксировка добычи. А на берегу уже ждали. В Уэлене честь встречи священной и богатой добычи принадлежала Атыку, певцу, шаману, знатоку древних обычаев. Он обычно стоял впереди толпы, у самой кромки воды. Волны лизали его непромокаемые торбаза. На деревянном блюде лежали священные дары — обычно небольшие кусочки пожелтевшего оленьего сала. И когда буксируемый кит касался головой прибрежной гальки, Атык бросал куски жертвенного угощения в воду и шептал одному ему ведомые заклинания. Пока разделывали кита, в самом большом классе уэленской школы шли приготовления к Празднику Кита. Торжество начиналось, когда от огромного китового каркаса отделяли последний кусок и уносили в мясохранилище. Звуки бубнов далеко разносились, уносились на морской берег, где на волнах качался красный каркас разделенного кита, мчались вдаль, за горизонт, где еще можно было разглядеть китовые фонтаны. Певцы благодарили китов, своих прародителей, за щедрый дар, за богатую добычу, за великую жертву. Торжественная церемония могла продолжаться до утра. В стародавние времена Праздник Кита происходил в специальной яранге, которая называлась клегран — дословно «мужской дом». В дыму костра под крышей из моржовой кожи словно в морской пучине плыли фигуры китов и других морских животных, птиц, а в дымовое отверстие — песни, сочиненные еще далекими предками, возможно, помнившими прародителя чукотского народа великого Ръэу — Кита, превратившегося в человека. Я пребывал в полной уверенности в своем китовом происхождении, пока не услышал в школе, что, оказывается, человек на земле произошел от обезьяны. Об этом совершенно твердо и уверенно заявил учитель Дунаевский. При этом он сослался на английского ученого Чарльза Дарвина. Эта обезьяна была изображена на одной из страниц учебника по естествознанию. И чем больше я вглядывался в портрет своего предполагаемого предка, тем более меня охватывало отвращение. Трудно было поверить, что это твой, пусть далекий, но родственник. В таком состоянии я пришел домой. Бабушка, заметив мой погрустневший вид, выпытала источник моего плохого настроения. Я все рассказал. Бабушка задумалась, а потом задумчиво произнесла: — Знаешь, среди тангитан разные люди попадаются. Те русские попы, которые пытались насаждать нам своего Бога, подобного человеку, утверждали, что именно Он и создал человека. Сначала мужчину, а потом из его ребра женщину. Но это русские тангитаны. Так этот Дарвин англичанин? Видно, англичане и впрямь произошли от обезьян… Но ты-то знаешь, кто твой настоящий предок — Кит, Ръэу! КИНО этого слова на чукотском языке нет И появилось оно вместе с советским кино, ибо раньше никакого другого кино на Чукотке не было. Первая кинопередвижка была на полярной метеорологической станции. Рассказы моих земляков-кинозрителей отличались чудовищной неправдоподобностью. Говорили, что прямо на стене, на большом куске белой материи, двигались живые люди, животные, мчались машины, шла самая настоящая живая жизнь. Некоторые особо чувствительные зрители не выдерживали и выбегали из кают-компании, служившей кинозалом. Рассказы эти возбуждали любопытство, но детей в кино не брали. Попытки что-то подглядеть в окно не имели успеха: в комнате было темно и лишь в отдалении мелькали какие-то тени. На полярной станции был только один фильм, «Пышка», немой фильм по известному рассказу французского писателя Мопассана. Все военные годы в Уэлен больше не привозили других фильмов. Но каждую субботу, почти без исключений, в кают-компании полярной станции собирался уэленский бомонд, состоявший из учителей, работников торгово-заготовительной базы, начальника пограничной заставы. Фильм многократно рвался, его клеили, и к концу войны от него оставалась едва ли половина. Но терпеливые и верные кинозрители знали досконально содержание фильма, и, если на сеанс забредал какой-нибудь гость, не видевший полной версии «Пышки», завсегдатаи ему любезно рассказывали недостающие фрагменты. Первый настоящий кинофильм я увидел в пионерском лагере на чукотской культбазе (см. культбаза). Это был знаменитый «Чапаев», повествующий о подвигах легендарного героя гражданской войны Василия Чапаева, командира дивизии Красной Армии. Я впервые видел, как сражались между собой тангитаны, резали друг друга длинными острыми ножами, расстреливали из винтовок и пулеметов. Эта безжалостная резня так на меня подействовала, что в ту ночь я долго не мог уснуть, ворочался на кровати, боясь упасть с подставки на пол. Жестокое отношение людей друг к другу поразило меня до глубины души. Показывали еще какие-то другие фильмы, но в большинстве из них ручьем лилась кровь, огромные поля устилались горами трупов. Вскоре привезли кинопередвижку и в наш Уэлен. К проекционному аппарату прилагалось ручное динамо, которое надо было крутить изо всех сил, чтобы добывать свет для проектора. Работа эта была адова, и надо было обладать недюжинной силой, чтобы проворачивать тугую рукоятку. Кино увлекло моих земляков. Но почему-то именно батальными сценами, войнами. Внутренний драматизм кинопроизведений, проблемы между тангитанами мало интересовали моих земляков. Самой большой популярностью пользовались фильмы о войне, где, разумеется, победителями всегда оставались наши, красные. Даже в самые драматические моменты кинодействия, когда, казалось, не оставалось никакой надежды, когда горстка красных партизан явно терпела поражения и готова была сложить головы, откуда-то из-за бугра, пригорка, лесного массива появлялась красная конница с развевающимся революционным флагом у переднего всадника. Красные кавалеристы размахивали шашками и саблями, стреляли из винтовок и револьверов, а по тесному залу одного из классов нашей уэленской школы, проносилось: «Наши! Наши! Красные!» Ну и, конечно, непременная победа наших доблестных революционных войск. Сначала у фильмов в Уэлене появился звук. А уже перед самым моим отъездом из Уэлена после окончания неполной средней школы привезли первую цветную кинокартину «Василиса Прекрасная», русскую сказку о русской красавице, вообще о русских красавицах. Мои земляки только недоумевали, почему в наше село приезжали отнюдь не экранные красавцы, а мужики и бабы далекие от сложившегося при просмотре фильмов идеала тангитана. Помню, как перед моим отъездом из Уэлена в тесной комнатке нашего сельского Совета собрались уважаемые люди нашего селения, для того чтобы сказать мне напутственное слово. Советовали выучиться на большого начальника, на радиста, на продавца, на учителя, а Кукы, известный китовый гарпунер, мечтательно произнес: — Как было бы прекрасно, если бы ты выучился на артиста звукового кино! Эти напутствие я не раз вспоминал, когда снимался в телевизионном фильме Анатолия Ниточкина «Самые красивые корабли» по моим произведениям. Играл я старика, ворчливого, но мудрого, как полагалось. Хотя я уже был к тому времени не молод, все равно меня старались «старить» и гримерши возились со мной иногда несколько часов, чтобы вылепить из моего лица облик старого, мудрого оленевода. Тогда я на собственной шкуре познал всю тяжесть нелегкого ремесла киноартиста, необходимость терпения и умение уживаться с очень неприятными для тебя людьми. Даже после завоевания телевидением внимания всего человечества кино остается любимейшим зрелищем человека. До того, как в самых отдаленных селениях Чукотки появилось телевидение, кино оставалось излюбленным видом развлечения и времяпрепровождения. Но первое впечатление от увиденного на стене нашей старой школы в Уэлене прочно врезалось мне в память, и я часто вспоминаю эти зимние вечера, когда со всего селения в школу стекались и стар и млад, чтобы увидеть призрачную, такую далекую и часто такую неправдоподобную тангитанскую жизнь.