Н
НАКАЗАНИЕ
Наказание, естественно, это расплата за проступок, за преступление. В чукотском обществе, как и в любом человеческом сообществе, оказывались люди, которые нарушали общепринятые, хотя и неписаные законы и установления. И существовали строгие меры, которым подвергались нарушители общественных правил. Хотя в литературе тангитан о луоравэтланах, особенно времен первых встреч с ними, отмечалась необыкновенная честность чукчей. Но это было не совсем так. Если что-то поручалось охранять или оставлялось под поручительство какого-нибудь местного жителя, можно было быть уверенным, что все будет в полной сохранности. Но и в то же время мои соплеменники не брезговали прихватывать то, что плохо лежало. Но тайное присвоение даже малой вещи у своего соплеменника почиталось большим позорным проступком, и виновник расплачивался за это всеобщим презрением со стороны своих земляков. Я помню большую семью Кымыргинов из нашего селения, которая вынуждена была в полном составе переселиться в Энурмин, селение на северном берегу Чукотского полуострова. А вина была в том, что старший Кымыргин снял из чужого капкана песца, и эта кража была замечена. Никто не судил Кымыргинов, не клеймил вслух проступок главы семьи, но все в Уэлене знали, что Кымыргин украл. И вся семья оказалась в изоляции: никто с ними не общался, не разговаривал, встречая на улице кого-нибудь из Кымыргинов, переходили на другую сторону, отворачивались. И Кымыргины уехали. Но почему-то считалось, что украсть у тангитана не было таким уж позорным проступком, как у своего. С появлением спирта чаще всего крали огненный напиток. И на это даже смотрели как на какую-то доблесть, проявление особой смелости. Воров, пойманных у складов, арестовывали, судили и посылали отбывать наказание в районный центр, где была тюрьма. Кстати, такие воры пользовались тайным сочувствием своих земляков. До отправления на место отбывания наказания воров держали в нетопленой бане либо запирали на ночь в домике сельского Совета. Вторая категория осужденных советским судом состояла из хулиганов, драчунов. Все проступки такого рода совершались в пьяном виде. Мой двоюродный брат Теркие шесть раз сидел в лагере, а в промежутках ухитрился «настрогать» семерых детей. Его «преступное прошлое» создавало ему своеобразный героический ореол. На моей памяти было два или три случая, когда моих соплеменников приговаривали к наказанию за экономические преступления — растраты, хищения денежных средств. Эти преступления совершались скорее по неведению, малограмотности и отсутствию опыта. Политических у чукчей, если не считать раскулаченных богатых оленеводов, не было, не водились и диссиденты. Больше всего мои земляки боялись наказаний по партийной линии. У меня был хороший знакомый по имени Танат, который работал на звероферме в Уэлене. Это предприятие новое для Чукотки. Раньше чукчи добывали пушнину в тундре — ставили капканы или стреляли песцов из мелкокалиберной винтовки. Танат был на хорошем счету и пользовался таким авторитетом, что даже был рекомендован в члены коммунистической партии. Все было хорошо, но, на беду, в один из революционных праздников, когда спиртное рекой лилось в местном магазине, Танат перебрал свою норму и в пьяном угаре вдруг проникся необыкновенным сочувствием к своим подопечным — чернобурым лисам. Он пошел на звероферму, выкрикивая по дороге: — Свободу зверям! Это вольные существа, и большой грех держать их взаперти! Всякое животное по существу свободное! Танат оттолкнул сторожа и принялся открывать клетки. Он успел выпустить с десяток лис, но тут подоспевшие ребята скрутили, обтерли снегом пьяного, дали слегка протрезветь и проводили домой. На следующее утро Таната вызвали сначала в контору совхоза и, как следует отчитав, сказали, что он должен оплатить стоимость десяти чернобурок. Танат, пряча от стыда лицо, покорно согласился, но тут в контору зашел секретарь парткома и заявил, что это только начало расплаты. — Ты еще ответишь и по партийной линии! — строго и зловеще произнес секретарь парткома. Танат не знал, что это такое — наказание по «партийной линии». Судя по тону и выражению лица партийного начальника, это не сулило ничего хорошего. Прошло несколько дней. Половину сбежавших лисиц поймали недалеко от зверофермы: они предпочли держаться поближе к своим кормушкам. Еще двух нашли растерзанными. Видимо, над их дорогими шкурками поработали собачьи зубы. Практически Танату пришлось оплатить лишь пять шкурок, и он уже успокоился, стараясь не вспоминать свое постыдное поведение. Он перестал пить и сторонился своих подвыпивших земляков. И вдруг, когда происшествие вроде бы начисто стерлось из памяти, из райкома пришло предписание явиться на заседание бюро по персональному делу кандидата в члены КПСС Таната Василия Ивановича. Предписание было на телеграфном бланке. С этой бумажкой Танат побежал к своему ближайшему соседу — косторезу Тукаю. Когда-то Тукай был большим партийным начальником, даже одним из секретарей райкома, но что-то случилось, сломалось в его карьере. Он даже отсидел в лагере срок. Но вернулся домой несломленный, зато умудренный таким большим жизненным опытом, что все население стойбища ходило к нему за советами. Танат показал Тукаю телеграмму и спросил: — Что может мне грозить? Тукай долго вертел телеграмму, несколько раз перечитывал, изучая каждое слово, потом спросил: — Под судом был? Не был. Взыскания по партийной линии были? Не были… Ущерб возместил? Возместил. Хорошо. Думаю, что ничего серьезного тебе не грозит. Скорее всего — поставят на вид… — Как это — на вид? — Такое есть партийное наказание, — туманно пояснил Тукай. — Это самое легкое наказание. Но Танат мысленно не согласился с ним. Ранним утром он запряг собак, запасся кормом и отправился в бухту Святого Лаврентия, где располагались районные власти. Зима давно повернула на весну, и на Чукотке наступило время света, когда солнце большую часть суток находилось на небе. Свет отражался от снега, и без солнцезащитных очков легко можно ослепнуть. У Таната таких очков было даже две пары. Упряжка пересекла заснеженную лагуну и углубилась в тундровые холмы. Дорога была накатана, давно не мела пурга, и кое-где даже виднелись следы полозьев. Танат удобно устроился на нарте, боком к движению. Можно было бы даже задремать, но тревожные мысли беспокоили сердце. Он представлял себе, как войдет в кабинет, украшенный портретами членов Политбюро, предстанет перед членами районного партийного бюро, усевшимися за длинным столом. За другим столом с тремя телефонными аппаратами будет сидеть первый секретарь Иван Петрович Будинцев и будет строго смотреть на него — провинившегося. Танат уже был в этом кабинете, когда ему вручали кандидатскую карточку. Говорили всякие хорошие слова. Выходило так, что коммунистическая партия Советского Союза только и ждала того момента, когда в нее вступит зверовод совхоза «Герой труда» Танат. А теперь он предстанет перед районным начальством преступником, человеком, унизившим достоинства не просто человека, а человека будущего, будущего коммуниста. Насколько Танат разумел русский язык, выражение «поставить на вид» в его понимании заключалось в том, что провинившегося ставили где-нибудь в людном месте — на площади, так, чтобы прохожие видели его. Найдутся и такие, которые специально придут поглазеть. Интересно, наказанного связывают или он просто стоит вольно? А если возьмет и убежит? Наверное, где-нибудь поблизости ставят на страже милиционера или какого-нибудь партийного активиста. Как стыдно! В районном центре у Таната было много знакомых. Кто-то будет сочувствовать, кто-то втайне злорадствовать. Разные люди. Показался Нунямский мыс и маяк на нем. Маяк еще не работал, он засветит свой луч, когда уйдет лед и мимо мыса пойдут большие корабли. Танат подъехал к маяку и остановил упряжку. Решил покормить собак: когда еще найдется время позаботиться о них. Был еще ранний час. Отсюда езды да райкома не больше часу. Танат уселся на нарту и вдруг почувствовал к себе такую жалость, что по его щекам невольно потекли слезы. Тем временем в райкоме уже собрались члены бюро. Покончили быстро с первым вопросом, приступили к другим. Наградили почетной грамотой оленевода из курупкинской тундры Кутая. Персональное дело кандидата в члены КПСС Таната стояло в графе «разное». Когда дело дошло до него, вдруг в комнату вошел милиционер в меховой куртке. Он был взволнован. — Товарищ Будинцев! Нунямские охотники только что вынули из петли на маяке Таната, охотника из Уэлена. Он мертв. Тело доставили в районный морг. Секретарь райкома помолчал и ровным голосом сказал: — Тогда на этом и закончим сегодняшнее заседание бюро. НЕМЕЦ немцы Это новое слово и понятие в чукотском языке появилось в начале сороковых годов, когда началась Великая Отечественная война. В нашем селении ввели карточки, вменили в обязанность охотникам проходить строевую подготовку. На стенах деревянных домов, внутри магазина развесили плакаты, призывающие к бдительности: враг не дремлет. Я хорошо представлял себе этого недрем лющего врага, и его переживания мне были понятны и близки, хотя, конечно, я никогда и никому в этом не признавался. Дело в том, что мне часто поручалось охранять от собак распяленные на земле или на снегу сырые моржовые кожи, нерпичьи и лахтачьи шкуры, медвежьи шкуры. Борьба со сном была мучительна. Держать открытыми глаза было фи зически больно. Но война была далеко. Нашими ближайшими врагами предполагались японцы. Немцы были очень далеко. И вдруг оказалось, что немец совсем рядом! Мало того, он в нашем селении жил в небольшой яранге на лагунной стороне ряда жилищ. Как этот немец попал в наше селе ние, никто толком не помнил. Может быть, он был из тех аляскинских золотоискателей, которые надеялись отыскать нетронутые запасы денежного металла на азиатском берегу Берингова пролива. Он был женат на чукчанке Мину, и у них было двое золотоволосых детишек моего возраста — Володя и Надя, которые учились вместе со мной в одном классе. Фамилия у них была — Мелленберг! Мелленберг работал водовозом на полярной станции. Летом он катил с громыхающей бочкой, водруженной на колесную нарту с собачьей упряжкой, от уэленского ручья до полярки, а зимой возил лед с дальнего берега лагуны. Мелленберг отличался редкой молчаливостью. Никто не мог похвастаться, что ему удалось побеседовать с водовозом. Внешне Мелленберг был огненно-рыж и весь зарос до самых глаз тугой, яркой растительностью. Издали он скорее походил на какое-то экзотическое животное. При этом он довольно быстро освоил охотничье дело, ходил промышлять нерпу и лахтака на морской лед, а летом примыкал к какой- нибудь байдаре и вставал на носу с китовым гарпуном. Многих в Уэлене он поражал удивительно нежным отношением к своей болезненной жене Мину, старался освободить ее от тяжелой работы, сам носил тяжелый таз с собачьим кормом, рубил дрова… Надя и Володя стараниями своего заботливого отца всегда были аккуратно одеты и учились хорошо и старательно. На Мелленберга никто не обращал никакого внимания, пока не началась война. Когда Германия напала на Советский Союз и с материка начали приходить тревожные сообщения о бесчинствах немецких оккупантов на захваченных территориях, кто-то вспомнил, что Мелленберг — немец! Немец в Уэлене! Эта новость мигом распространилась по всему селению. Сразу стали вспоминать странности в поведении молчаливого водовоза, его привычку подниматься на утес Еппын и оттуда обозревать в бинокль морской горизонт, его упорное нежелание вступать в продолжительные беседы. Вспомнили, что говорил он по-русски плохо, чукотский знал едва-едва… Почти одновременно большинству жителей Уэлена пришла мысль о том, что Мелленберг самый что ни на есть немецкий шпион, засланный несколько лет назад. Даже его демонстративное нежное отношение к жене посчитали явным проявлением его чужеродности. Местное русское начальство некоторое время находилось в растерянности, но, посоветовавшись с районными властями, решили на всякий случай немца изолировать. Его посадили в баню полярной станции. Правда, часового снаружи не поставили и каждый, кто хотел, мог посещать арестованного, приносить ему поесть, а жена чуть ли не ночевала вместе с ним в тюремной бане. Надю и Володю посадили за отдельную парту, но наше отношение к ним мало изменилось. Время от времени немец Мелленберг выходил из тюрьмы, запрягал собак и отправлялся на другой берег лагуны за пресным льдом. Несмотря на свой статус военнопленного, Мелленберг продолжал исполнять свои обязанности. Раз в неделю, когда баню топили, арестованного вообще отпускали домой, и он мог отдохнуть от неволи в привычной, семейной обстановке. Предполагалось, что арестованного немца вывезут на материк с первым же пароходом, как только льды уйдут с берегов Уэлена и откроется навигация. Хотя шли разговоры, что его могут вывезти и самолетом. Время шло, зима перевалил через свой экватор, прибавились солнечные дни, а люди в Уэлене уже привыкли, что у них есть свой пленный немец. Поначалу любопытствующие приезжали из соседних стойбищ взглянуть на живого фашиста, а потом интерес к Мелленбергу совсем пропал. И все же Мелленберга увезли. Правда, не пароходом, а на гидрографиче - ской шхуне «Вега». Несколько лет назад я застрял из-за непогоды в селении Гижига на севере Магаданской области. Проходя по коридору служебного этажа аэропорта, я увидел на двери табличку: «Старший метеоролог Н. Мелленберг». И впрямь это оказалась моя землячка и соученица по уэленской неполной средней школе — Надежда Мелленберг! Она обрадовалась нашей встрече, и в тот вечер она рассказала мне подлинную историю своего отца. Оказалось, что Отто Мелленберг никаким немцем и не был. Скорее всего, он происходил из поволжских мордвинов и в детстве оказался среди беспризорников, кочующих по железнодорожным станциям вдоль великой Сибир ской магистрали. Время от времени власти устраивали облавы на стаи беспризорников, загоняли их в приюты, мыли, чистили, избавляли от полчищ вшей, одевали во все чистое, но через некоторое время значительная часть подростков снова уходила скитаться. Мелленберг таким образом добрался до только что организованной республики немцев Поволжья, в очередной раз попал в облаву и оказался под попечением доктора Отто Мелленберга, этнического немца, который не только пригрел несчастного сироту, но и дал ему свои имя и фамилию. Так, под именем Отто Мелленберга, отец Нади вошел во взрослую жизнь. Неведомыми путями он добрался до Дальнего Востока, некоторое время работал во Владивостокском порту, потом устроился матросом на пароход, идущий на Чукотку. В Уэлене во время разгрузки Отто Мелленберг повстречал Мину и влюбился в чукотскую девушку. Он решил остаться в чукотском стойбище, вошел в семью морского охотника, овладел нелегким ремеслом промысловика, а затем устроился водовозом на полярную станцию. — Он был мастер на все руки, умел все делать, — рассказывала Надя. — Но более всего он отличался необыкновенной нежностью по отношению к своей жене и буквально носил ее на руках. При этом он терпеть не мог пустых разговоров и от этого прослыл молчуном, хотя отлично говорил и по-русски и по-чукотски… А вот немецкого он не знал. Отто Мелленберг бесследно сгинул в ГУЛАГовских лагерях и так и не вернулся в Уэлен. От него остались Надя и Володя… Мама, не выдержав горестной разлуки, умерла в конце войны…
НЕРПА мэмыл
Вместе с моржом нерпа — главный предмет промысла морского охотника, следова тельно, один из главных источников пропитания коренного приморского населения Чукотки, особенно в зимнее время, когда запасы моржового мяса, сделанные в летне-осеннее время, подходили к концу. Нерп существует несколько разновидностей, но главная — это ларга, или, по-чукотски, лыгэмэмыл — истинная, или обычная, нерпа. Нерпу добывали с помощью огнестрельного оружия или в глухую морозную пору долгой зимы с помощью сети, сплетенной из тонкого кожаного ремня. Приготовление к нерпичьему промыслу обставлялось как некое ритуальное действо, полное таинственной значительности. Прежде чем отправляться на морской лед, охотник должен получить детальное описание погодной обстановки. В детстве я исполнял эту нелегкую роль домашнего метеоролога. Прежде всего я должен был раньше всех покинуть оленью постель с большой проплешиной посередине. Даже раньше тети, которая возжигала каменные светильники в меховом пологе и вешала на закопченный крюк чайник. Выскакивал я на волю нагишом, босой. За короткое время я должен был не только справить свои утренние гигиенические нужды, но и тщательно осмотреть всю окружность горизонта, примечая облака, их конфигурацию, цвет, определить направление и силу ветра, насыщенность алой полосы утренней зари над морскими торосами за Дежневской горой. Все эти сведения я сообщал дяде Кмолю, который уже сидел за скудным завтраком, состоящим из небольшого шмата квашеной зелени кукунэт, куса холодного мяса и копальхена. Завтрак завершался большой чашкой крепкого чая с крохотным кусочком сахара. Никаких запасов охотник не брал с собой. Это было нерушимое правило. Дядя Кмоль надевал пыжиковые нижние штаны, меховые чижи, торбаза, верхние штаны из хорошо выделанной нерпичьей шкуры, нижнюю меховую рубашку, верхнюю меховую кухлянку, а поверх всего — камлейку из плотной белой ткани. Само охотничье снаряжение состояло из винтовки в белом чехле из особо выделанной белой мандарки — нерпичьей кожи, мотка тонкой кожаной бечевы с акыном на конце. Акын — деревянная груша, утыканная остро заточенными крючьями. С ее помощью доставали с поверхности воды убитое животное. В руки охотник брал посох с кружком на конце и второй — с острым наконечником, с помощью которого пробуют крепость льда и крючком-багорчиком на другом конце. С этим снаряжением охотник отправлялся на морской лед при свете утренних звезд, чаще всего на северо-восток, под Черные утесы. Обычно у отдельно стоящей скалы Сенлун охотник круто поворачивал в море. Иногда требовалось пройти не один километр, чтобы добраться до движущихся ледовых полей, разводьев и широких трещин. Облюбовав разводье, охотник строил засаду, воздвигнув укрытие, отделенное пластиной плотного снега со стороны открытой воды, чтобы вынырнувшая за очередной порцией свежего воздуха нерпа не могла заметить его. Ожидание нерпы могло длиться часами. Бывало, что за целый день поверхность стылой воды оставалась ничем не нарушаемой. Охота на нерпу у ледового разводья — это адское терпение. Зато какая волнующая радость, когда вдруг с легким всплеском из воды показывалась блестящая, гладкая, словно отполированная нерпичья головка и большие круглые глаза пристально всматривались в ледяные берега! Убедившись в безопасности, нерпа начинала плавать, пересекая небольшое водное пространство, не замечая, что за ней движется черная мушка охотничьей винтовки. И тут раздавался громкий выстрел, разрывающий с невероятной громкостью белое безмолвие. Казалось, раскололось небо, разломались торосы, ропаки, синие обломки айсбергов. Нерпа неподвижно лежала на водной глади. Охотник быстро разматывал акын и бросал деревянную грушу так, чтобы она упала чуть дальше добычи. Подцепив убитую нерпу, охотник подтягивал ее к себе, вытаскивал на лед. Оттащив тушу подальше от края льдины, охотник снова занимал свое место в засаде и застывал в ожидании. Редко, но случалось, что над водой показывалась головка еще одной нерпы. Это считалось большой удачей. Охотник, отягощенный двойной добычей, шел медленно. Еще издали можно было догадаться, что он буксирует на ремне двух нерп. Добытчик обычно возвращался в сгущающейся вечерней мгле, и для него возжигали в каменной плошке маячок-пламя. Прежде чем добычу втаскивали в теплый полог для разделки, совершался обряд «встречи». Женщина выносила ковшик с водой, и непременно с небольшой плавающей льдинкой. Охотник обливал голову убитой нерпы, выпивал остаток воды, а последние капли выплескивал в сторону моря вместе со льдинкой. Мороз успевал прихватить тушку, и надо было некоторое время подо ждать, чтобы нерпа оттаяла. Но над жирниками уже висели котлы, в которых грелась вода для свежатины. Обычно мясо не доваривалось до конца. Оно должно исходить горячей красной кровью, и только в таком виде можно почувствовать настоящий вкус свежего нерпичьего мяса. Тангитаны не любили нерпятину, уверяя, что от нее пахнет рыбой. Да, основная пища нерпы — рыба, но я почему-то никогда не чувствовал никакого рыбного запаха, вонзая свои зубы в мягкое, сочное, горячее мясо. Как и всякий зверь-добыча, в чукотском обиходе нерпа почти полностью использовалась. От нее практически ничего не оставалось. Шкура шла на шитье одежды, в основном обуви, из нее вырезался тонкий ремень. Мясо до последней косточки съедалось. То же самое и внутренности. Нерпичья печенка пользовалась успехом даже среди тангитан. Она была особенно вкусна мороженая, потом растолченная в каменной ступе. Твердые куски печенки макали в растопленный тюлений жир и ели в таком виде. Кишки тщательно очищались и подвешивались над каменными жирниками. Высохшие, они считались особым лакомством и вполне заменяли конфеты. Ласты требовали особого приготовления. Отрезанные от остальной туши они подвешивались в теплое, укромное место в меховом пологе, и в этом положении они «дозревали» в течение нескольких дней, а то и недель. Готовность определялась по тому, как легко отделялась шкура от ласта. Если она снималась как перчатка — легко и свободно, то ласт был готов к употреблению. Он считался особым лакомством, и плоть объедалась до самых косточек и розовых ноготков. И все же для меня самое большое нерпичье лакомство — глаза. Когда нерпу втаскивали в меховой полог на оттайку, мы, ребятишки, усаживались вокруг, глотая слюни в ожидании невыразимого наслаждения. Глаза вырезались из туши еще до окончательной оттайки. Тетя надрезала острым женским ножом с широким лезвием глазное яблоко и подавала мне. Я с жадностью приникал к отверстию и первым делом втягивал в себя чуть солоноватую, с небольшими льдинками жидкость. Потом ко мне в рот вкатывался небольшой шарик, в котором тут же вязли зубы. Поедание этого шарика, который представлял собой так называемое студенистое тело глаза, занимало много времени. А потом наступал черед самой оболочки глаза, довольно твердой и плотной. Приходилось буквально часами разжевывать остатки нерпичьего глаза. За всю свою долгую жизнь мне довелось перепробовать множество разнообразной еды. Я уплетал японские суши, огромные вьетнамские креветки, устрицы, сырую говядину на торжественном приеме у императора Хайле Селассие в Аддис-Абебе, кровавые американские бифштексы, нежнейшее оленье мясо, моржовый копальхен, несчетное количество разнообразных рыб, не говоря уже о растительной пище, начиная от банальной картошки до совершенно непонятных для меня овощей, но самым вкусным и навсегда запомнившимся лакомством для меня остался холодный нерпичий глаз! О ОБЫЧАЙ вагыргын Вагыргын можно перевести как «жизневедение», «способ жизни», «правила поведения в жизни». Обычаи охватывают все поле существования луоравэтлана. И не только в этом мире, но и в других мирах, куда устремляется его душа, покинув земную жизнь. Без соблюдения всего неписаного, но довольно объемистого кодекса правил поведения в жизни, вообще невозможно себе представить, как бы существовал человек. Большая часть так называемых обычаев и разного рода ритуалов сегодня утратила коренной смысл, свое глубинное значение, но, тем не менее, исполняются, и если случается пренебрежение ими, наступает некий душевный дискомфорт. Я могу судить о неписаных правилах кодекса луорвэтлана только по собственному опыту. Очень вероятно, что многое ускользнуло от моего внимания, ограничилось только пределами моего детства и юношества и к некоторым таинствам я попросту не имел доступа из-за возраста. С самого мгновения рождения луоравэтлана окутывала таинственная и магическая аура, которая проявлялась по-разному. Рождение ребенка происходило буквально на глазах всех обитателей яранги, за символической занавеской. Помню, когда рожала моя тетя Рытлыргын, ее попросту загораживала своим телом бабушка. Аромат жженной коры плавникового дерева наполнял тесное меховое помещение — им прижигали пупок новорожденного, а саму пуповину убирали в специальный загодя сшитый кожаный мешочек. Когда новорожденного уже впервые прикладывали к материнской груди, начинали приходить гости. Каждый из них показывал мизинец. Значение этого жеста мне так и не удалось выяснить. При этом произносились слова поздравления с прибытием долгожданного и дорогого гостя, с намеками на то, что новоприбывший проделал долгий путь из богатой страны и наверняка прибыл не с пустыми руками. Поздравитель получал подарок, какой-нибудь мелкий, символический пустячок, или же глоток припасенной ради такого случая огненной воды, чашку крепкого чая, шматок жевательного или курительного табаку, папиросу, редко целую пачку курева. По мере взросления ребенка, я имею в данном случае мальчика, первоначальная его свобода начинала ограничиваться особыми правилами и установлениями. Если ты мочился ночью в постель, то наутро ты должен был эту мокрую оленью шкуру тащить на себе, бегая вокруг яранги. Это довольно быстро отучало от пагубного недуга. Многочисленные запреты и ограничения касались еды и питья. Потребление жидкости строго ограничивалось. Я хорошо помню, что мое чаепитие долго состояло лишь из блюдца живительной жидкости и крохотного кусочка твердого русского сахара, который надо было так держать за щекой, чтобы его хватало на несколько чаепитий. Горе было тому, кто не выдерживал танталовых мук и со вкусом превращал драгоценный обломок лакомства в сладкую слюну, которая сама текла в горло. Самые вкусные части нерпы, моржа, лахтака предназначались только взрослым, а еду с общего блюда полагалось брать только ту, которая была ближе к тебе. Пренебрежение этим правилом могло привести к печальным последствиям: на охоте твой гарпун будет пролетать выше и дальше цели. Не все кости животного годились для обгладывания ребенку: именно аналоги этих костей в твоем скелете при неблагоприятных обстоятельствах чаще всего и будут ломаться. Из многочисленного свода неписаных правил почему-то запомнились смешные и часто нелепые. Например, считалось верхом неприличия разглядывать голого. А если у человека глаза оказывались покрасневшими, то это неоспоримо свидетельствовало о том, что он заглядывался на чужую голую задницу. Присутствие вшей в волосах и на одежде было довольно привычным, но изобилие их не поощрялось и почему-то считалось, что источником этих надоедливых насекомых является печень человека. Само собой полагалось почитать старших, не перечить им, не перебивать их речь. Если во время семейной трапезы кто-то приходил в ярангу, то его никогда не приглашали за стол. Само собой считалось, что если гость голоден, то он без лишних церемоний присоединялся к обедающим. При встречах и расставаниях даже «атау» редко произносилось, да и особых выражений тоже не произносилось. Однако приветствие при встрече обязательно исходило от того, кто встречал. Он говорил «етти», что значило просто «ты пришел». Никаких рукопожатий, лобзаний, обжиманий! Иногда гостя спрашивали: «ръапыныл?» — «какие новости?» В чукотском языке грязных ругательств, чего-либо подобного знаменитому русскому мату, не было. Словесные оскорбления почти не употреблялись. А уж называть человека частью человеческого тела, половым органом — это вообще было нелепо. И все-таки в чукотском языке существовало страшнейшее ругательство, после произнесения которого соперники могли и за ножи схватиться. Звучало оно так: «чекальван вальэгыт!» Значило это в прямом переводе «ты совершенно ни на что не похож!». Даже одно из довольно обидных оскорблений «танно нъэли» — «ты стал как тангитан», то есть уподобился белому человеку, существу низшего порядка среди человеческого рода, не имело такого глубоко оскорбительного смысла, как «чекалван вальэгыт!». Может быть, наши обычаи и ритуалы не привлекали особого внимания, если бы не встреча, столкновение с новой культурой, культурой тангитан, которая изначально была объявлена высшей по сравнению с нашей исконной. «Пережитки прошлого», «шаманские предрассудки», «дикие нравы» — так нам прямо говорили в школе и ставили в пример наших же сверстников, которые не ходили на Священные Жертвоприношения, уклонялись от участия в Празднике Спуска Байдар, Освящения Первого Кита. С наших одежд снимались амулеты и охранные фигурки. Когда мама сняла со спины моей кухлянки горностаевую шкурку по случаю моего приема в ряды юных пионеров, в моем сердце что-то дрогнуло и оборвалось. Проколотые дырки в моих ушах так и заросли, не ощутив тяжести Сберегающих Сережек. Честно говоря, я сам стремился быть прогрессивным, следовать духу и букве новой жизни и собирался даже в будущем жить в коммунизме. Но даже в моей детской душе оставалось что-то такое, труднообъяснимое, но все-таки подспудно ощутимое. Все-таки эта была моя жизнь! Причудливое смешение новых обычаев с нашими древними порой не было уж таким мирным. Мой дед, знаменитый шаман Уэлена Млеткин, был убит председателем Чукотского ревкома Хорошавцевым. Через наше село везли в тюрьмы и лагеря арестованных шаманов и так называемых кулаков- оленеводов. Когда я добыл первую нерпу, согласно древнему обычаю, я прошел через особые церемонии посвящения в морские охотники. Моя добыча досталась мне напротив скалы Сенлун, в весенних разводьях. Эта была молодая нерпа, которую я не только собственноручно пристрелил, но и сам достал акыном, не дав ей утонуть. Дядя Кмоль помог мне вдеть буксировочный ремень в специально вырезанные отверстия в усатой морде, я, полный гордости, почти неземной радости, поволок добычу в селение. Душа и сердце мои пели в этот солнечный, теплый день, я почти не чувствовал тяжести добычи, нерпа легко скользила по слегка подтаявшему снегу. Если бы не торжественность момента, я бы мог даже побежать, пуститься в пляс. Но я шел степенно, сдерживая шаг, стараясь попасть в такт шагам дяди Кмоля, который шел впереди со своей добычей. Мама уже стояла у внешней стены яранги с жестяным ковшиком в руке. В прозрачной талой воде билась о края жести льдинка, и тихий звон встречал человека с первой добычей. Когда я подтащил нерпу к жилищу, мама бережно облила усатую морду водой, оставив немного для меня. Остаток допил я, а последние капли вместе со льдинкой широким жестом выплеснул в сторону моря. Когда нерпа оттаяла, мама разрезала ее и густой кровью провела на моем лбу широкую полосу. Этот знак посвящения в морские охотники должен был оставаться на лбу и исчезнуть естественным путем. Когда я появился с этим знаком в школе, все мои сверстники уважительно посмотрели на меня, даже русский мальчик Петя, сын пекаря. Только учитель Татро, наш соплеменник, заметив на моем лбу кровавую полосу, от изумления раскрыл рот и едва успел поймать едва не выпавшую табачную жвачку. — Это что такое? — громко спросил он. — Вы знаете, что это, — тихо ответил я. — Это шаманский знак! Это пережиток прошлого! Ты бы еще заявился в школу с бубном! В разъяренном от гнева педагоге трудно было узнать нашего спокойного, даже несколько застенчивого первого чукотского учителя, взявшего себе русское имя — Иван Иванович. На крик прибежал директор Лев Васильевич Беликов. В его рту грозно блестел золотой зуб, вызывающий у меня огромное любопытство по поводу его происхождения — сам ли вырос или его вставили, как знак особой мудрости. Наш первый ученик Ачивантин поднял руку и объяснил директору значение кровавой полосы на моем лбу. — Иди и смой кровь! — выкрикнул Иван Иванович Татро, явно выслуживаясь перед золотозубым директором. — Нет, раз такой обычай, — неожиданно мягко произнес Лев Васильевич, — уж пусть так и сидит до конца уроков. Но в следующий раз, перед тем как идти в школу, надо умываться. Директор ушел, но Татро долго не сводил с меня сердитого взгляда. И я до сих пор, уже на склоне своих лет, вдруг да вспомню мое последнее участие в древнем обычае, когда отмечали полоской жертвенной крови на лбу вступление в клан морских охотников, в клан добытчиков, на которых держалось благополучие и здоровье семьи. П ПЕРЕВОД (переводчик) —йиллэтыльын дословно — языкастый, умелый в пере воде с одного языка на другой Полиглот в чукотском обществе пользовался большим уважением и даже почетом. Особенно тот, который мог общаться на тангитанских языках — на английском и русском. Наши уэленцы в большинстве своем могли общаться с эскимосами соседнего Наукана, а уж сами науканцы почти в обязательном порядке знали чукот ский язык. Наверное, этому было какое-то разумное объяснение: науканцам чукотский язык был нужнее, чтобы общаться на охоте, вести обменные и торговые дела с кочующими чукчами, чтобы получать от них оленьи шкуры, камусы, жилы для ниток, нежное и вкуснейшее оленье мясо, которое употреблялось для жертвоприношений Морским Богам. Эскимосский язык, в отличие от чукотского, разделен на множество диалектов и говоров, иногда так сильно разнящихся между собой, что житель Сиреников, этнический эскимос, был в большом затруднении, когда пытался объясниться с эскимосом с острова Большой Диомид. Из чукотского в эскимосский на протяжении многовекового общения перешло множество слов, даже союзов. Многие эскимосы азиатского побережья носили чукотские имена. В свою очередь, чукчи заимствовали у соседей почти всю морскую терминологию. Кстати, чукотские имена встречаются и среди аборигенов Аляски, особенно тех, чьи предки жили на острове Сивукак, или Святого Лаврентия. И все же настоящий интерес к чужеземным языкам появился с той поры, когда в тундре и на ледовом побережье появились «волосоротые» казаки с чудной, непонятной речью. Кстати, чукчи оказались весьма способны к чужим наречиям, быстро осваивали русский разговор, охотно вступали в беседы, старались понять далекого гостя. Первым иностранным языком на Чукотке, несомненно, был русский язык и уже потом зазвучал американский английский, быстро распространяясь по прибрежным стойбищам, проникая в глубь оленной тундры. Разумеется, главным предметом общения поначалу были самые простые сведения — дорога, маршрут, реки, озера, очертания побережья, погода, господствующие ветра, животные, предметы обмена — мясо, шкуры, чуть позднее — товары, которые можно увезти как добычу: пушнина, моржовые бивни, теплая меховая одежда. Гораздо реже — орудия труда самих аборигенов. Зато инструменты тангитан пользовались неслыханным спросом, и луоравэтлан или айваналин был готов отдать самое лучшее, что у него есть, за простой железный топор, за металлический котел, медный чайник, стальной нож, а женщины были готовы на все за горсть разноцветных бус и граненые иголки, которыми так легко сшивались толстые кожи морских зверей. Позднее в торговом обмене тангитан и чукчей появилось огнестрельное оружие, а затем и гарпунные пушки для охоты на китов, подвесные моторы и даже небольшие морские промысловые суда, которые покупались в основном за китовый ус. Прослойка переводчиков начала обладать довольно значительным влиянием среди аборигенов. Но наибольший спрос на знатоков тангитанской речи появился с организацией властных структур нового советского государства. Надо было разъяснять новые законы, правила новой жизни, политические лозунги, разного рода инструкции, учебники для школ. Иные из моих земляков в этом деле достигали таких успехов, что ухитрялись даже «переводить вперед», то есть даже раньше, чем оратор открывал рот. А дело было в том, что все эти политические речи и заявления отличались удивительным примитивизмом и шаблонностью. Эти, с позволения сказать, переводчики иногда делали на этом карьеру, достигали высоких чинов совет ской политической иерархии. Иные даже осмеливались критиковать содержание политических речей, произвольно сокращали, снабжали собственными комментариями, подгоняли под конкретную сиюминутную обстановку. Иногда увлеченные ораторским экстазом переводчики привлекали примеры из фольклора, цитировали наизусть старинные предания и сказания. Но политическая цензура была начеку. Помню случай с песней о Сталине. К одному из революционных праздников было решено приготовить концерт, в котором должна была быть исполнена национальная песня о Сталине. Поручено это было сразу нескольким наиболее выдающимся певцам-поэтам Уэлена. Но то ли позабыли земляки о почетном поручении, то ли понадеялись один на другого, но в общем оказалось, что к назначенному сроку торжественная песня отсутствует. Но тут изобретательный Рыппэль вдруг хлопнул себя по лбу и заявил, что песня такая есть и существует с древнейших времен, вот только мало кто догадывался об истинном значении ее. Это была торжественная песня о Вороне-Создателе. В день торжественного исполнения певцы, как всегда, заняли свои места на длинной скамье, выставив вперед большие круги бубнов-яраров. В чукотских танцевальных песнях мало слов. Их надо исполнять с большими интервалами. Переводчиком на этом важном и торжественном концерте был назначен молодой Гоном, хороший знаток русского языка. Правда, у него был один существенный недостаток: он любил перемежать русские выражения матерными словами и считал это вполне допустимым. Поначалу все было хорошо. Сталин-Ворон с наклеенными усами для большего сходства с великим вождем взлетал над темным и безмолвным Пустым Пространством, готовясь к созидательным подвигам. В оригинале они состояли в том, что Сталин-Ворон обильно испражнялся и мочился. Из больших кусков его выделений образовались горы, целые материки, а из мочи — моря, океаны, реки. Вся песня-танец иллюстрировалась телодвижениями знаменитого танцора Атыка, и он вполне натурально изображал, как Сталин-Ворон тужился в созидательном напряжении, то приседал, то взлетал, а Гоном переводил это приблизительно так: Великий Сталин, наш Вождь и учитель! Он срал и ссал с высоты, делая горы, моря… Мы славим его труды, его мудрость, Его силу и щедрость! Зрители, уэленцы, с восторгом воспринимали новейший, современнейший танец-песню, и многие даже стали подпевать и топать мягкими торбазами в такт ударам бубнов. Секретарь местного парткома Локкэ, одновременно служащий торговой конторы, вдруг вскочил на край сцены и замахал руками: — Немедленно прекратить! Немедленно прекратить клевету! Певцы опустили бубны, танцор, лишенный ритмической поддержки, вдруг как-то завял. — Это черт знает что! — бушевал Локкэ. — В таком виде изображать нашего великого вождя! Срущим и ссущим! Теперь было видно, что Локкэ перед началом праздника, как человек приближенный к торговым кругам тангитанов, приложился к бутылке и от этого стал весьма бдительным и понимающим. Такого рода «клевета» часто звучала с трибун разного рода собраний, которыми изобиловала советская общественная жизнь. Но еще больше «клеветы» проникало на страницы политической литературы, которую полагалось переводить на чукотский язык. Часто переводчик использовал первое попавшее слово, не задумываясь о многозначительности смысла, о двояком его толковании. Однажды мне попалась брошюра о Кубе, о том, как тамошний «сорвавшийся с цепи» народ, вдохновленный примером великого Советского Союза, строит социализм. Почему «сорвавшийся с цепи» народ? Очевидно, в оригинале было «свободный» либо «освободившийся» народ. Но дело в том, что в чукотском языке нет абстрактного понятия «свободы». Что-то совершенно конкретное должно быть свободно от конкретной зависимости. Видимо, малоопытному переводчику первое слово, значащее «свободный», пришло на ум от созерцания свободно разгуливающих по улицам собак, и он воткнул это первое попавшееся слово в текст перевода, обозначив вольнолюбивых кубинцев «сорвавшимися с цепи». Самому мне пришлось довольно долго работать в переводе. На чукотский язык я переложил несколько стихотворений Пушкина, его сказки, рассказы Чехова, Горького, произведения советских писателей, от Шолохова до Михалкова и Семушкина. Работа эта была для меня настоящей литературной школой и в какой-то мере заменила мне литературный институт.