С тех пор она прислушивается, каждый день, пробираясь к выходу, ждёт чего-то, сама не зная чего именно... Дети кричат. Орут, визжат, исходят криком, вопят как резаные. Они подпрыгивают на месте, толкаются, вырывают друг у друга тетрадки, лупят друг друга пеналами. Плачут, смеются, кричат.
Ничего из ряда вон выходящего...
Она могла бы обратиться к психологу, но побаивается – то ли самой процедуры, то ли ожидаемого вердикта, впрочем, если копнуть глубже, придётся признать, что боится она - разоблачения. Увы, она дорожит своей работой. Нелюбимой. Изматывающей, тупой и никчемной.
Дети. Детишки. Деточки. Как же они орут, госссссподи Боже!
Никто из них не сомневается в том, что вся её жизнь, каждое мгновение принадлежит им по праву.
Она задолжала банкам и кредитным организациям столько, что просто страшно себе представить, страшно подумать. Отсроченные чеки, банковские кредиты, займы, ссуды. Она старается не думать об этом, не знать, но ей напоминают - снова и снова. Дошло до того, что письма она выбрасывает, не распечатывая – кипами, грудами, ей незачем это читать, она и так знает: её никогда не оставят в покое, её не отпустят. Она задолжала одну (1) жизнь: такой долг возвращают с процентами.
Что ни утро, становится к школьной доске: ничего другого она не умеет. Положа руку на сердце, она не умеет и этого, зато научилась – за последние годы – хорошо скрывать своё бессилие, своё неумение, свою ненависть.
Заставьте их замолчать! Зашейте им рты!
«Гилберт, завяжи шнурки. Саманта, отпусти Гилберта, пусть завяжет шнурки. Шимон, верни Саманте резинки и помоги Гилберту завязать шнурки. Гилберт, оставь Саманту, завяжи чёртовы шнурки. Гилберт, ты меня слышишь?»
Она сама себя не слышит. Никто никого не слышит. Она заперта здесь навсегда... или, по крайней мере – до конца текущего Эона. До завершения кальпы.
«Гилберт!»
Гилберт резко дёргает шнурок, шнурок рвётся, и в это мгновение в голове её лопается невидимая струна. Вопли, гул, гомон, всё сливается в звенящий поток, состоящий из множества разнокалиберных голосов. Я падаю, - говорит она, но не слышит звука собственного голоса.
«Благоутробие» звучит в ней и в окружающем пространстве. Звенит, растекается в воздухе, течёт в её венах. Теперь она точно знает что это такое, но подобное знание имеет смысл только по эту сторону яви: когда она очнётся, «благоутробие» вновь потеряет смысл, и ей придётся пуститься на поиски, но это случится потом, когда-нибудь, в другой жизни.
- Ривка заболела, - говорит Гилберт.
- Она упала и ударилась головой, - говорит Саманта.
- Её повезут в больницу и вылечат, - говорит Шимон.
- БЛАГОУТРОБИЕ, - говорят, шепчут, поют они – все до единого, разом, сами не зная об этом.
Татьяна Мэй
Нинка
Лето
Вот, идет. Наконец-то. Медленно бочком заходит в подъезд. Стучит в дверь.
Тетя Ира, Таня выйдет?
Во дворе под золотыми шарами сообща отгребаем сухую землю. Комки и ветки сыплются на ее облупленные сандалии. Толстые коленки промяли две круглые ямки. Давай сюда. Разглаживай. А стеклышко-то красное куда девала? Потеряла опять, ага? Уложили на фантик зеленую витринку, присыпали землей. Протерли сверху окошечко, полюбовались. Только никому не говори, где наш секретик. Беру ее потную короткопалую руку.
Пойдем, вчерашний проверим. А где китайка растет, знаешь? Молчит, сопит, топает сзади.
Волосы у Нинки мышиного цвета, сальные, стрижены под горшок. Пухлые щеки всегда красные. Мы дружим. Нинка, пойдем к тебе - можно? Думает. А может, просто молчит. Поворачивается и идет к третьему подъезду. Мой четвертый. Я живу на первом, она на пятом.
Нинкину маму, тетю Симу, я знаю. Она тоже толстая, с такими же голубыми глазами, только всегда испуганная и улыбается редко и виновато. Тетя Сима приносит нам щербатую тарелку с липкими подушечками. Нинка, а где твои книжки? Нинка молчит и думает. Когда она так молчит, ответа можно не дождаться никогда. Ну хорошо, покажи кукол.
Хлопает дверь. Нинка втягивает голову в плечи. "Папа пришел". Интересно, кто у нее папа? На пороге покачивается краснорожий Колюня. Ну, я пошла.
Осень
В школу нужно идти через пустырь. Мы неторопливо шагаем втроем - я, Светка Капустина и Нинка. Очень весело так идти - на середине пустыря можно повернуться к домам и кричать громко-громко - тогда вернется эхо. А если повернуться к школе, то видна надпись крупными белыми буквами - "Мы идём к победе коммунизма". Еще очень весело читать эту надпись задом наперед. Получается смешное слово - "мёди". Мы кричим в сторону домов "Мё-ё-ё-ёди!" Вдруг Светка говорит: "Пусть Нинка теперь читает".
Нинка напрягается и шевелит губами. Она очень плохо читает, хоть задом наперед, хоть наперед задом. Моя мама говорит, что у Нинки такая болезнь. Правда, завуч придерживается другого мнения и называет Нинку тупой.
Ну, я-то читаю хорошо. У меня первое место в соревновании на скорость чтения.
Зима
Под фонарем копошится, всхрюкивая и кряхтя, темный ком. Мальчишки вокруг лениво пинают ком ногами, наступают на рассыпанные тетрадки. Один поворачивает ко мне белесое лицо. Я ничего не думаю, просто изо всех сил с ненавистью бью в лицо маленьким костлявым кулаком. Пинаю в живот, в пах. Еще. Очень быстро. Папа говорит - побеждает тот, кто злее.
Я явно злее мальчишек. Бешеная, кричит со слезами избитый и отступает вместе со своими осторожными друзьями. Нинка, вставай, они убежали. Она поднимается на четвереньки, застывает в странной позе. Потом с трудом садится. Темные капли из носа капают на изгаженное пальто. Неуклюже шарит в снежной жиже, собирает разбросанные вещи. Я помогаю. Пошли, Нинка. Она не идет, все шарит, шарит, потом вздыхает - слоника нету, стирашки со слоником. Пошли, Нинка.
Я иду, реву и ругаюсь. Нинка, дура, что же ты не убежала. Она молчит, тяжело топает рядом. Шевелит плечами - наверное, снег растаял за воротником.
Весна
На крашеном дощатом полу класса светлые солнечные квадраты, с окон сняты занавески для весенней стирки. Круглые голубые глаза преданно следят за моими действиями. Смотри, говорю я, пошла Красная Шапочка к бабушке. Видишь, какая длинная дорога? - и обвожу ручкой растопыренную Нинкину пятерню, от усердия прилипшую к бумаге. - Шла, шла - забыла пирожки. Вернулась, снова пошла по длинной дороге. Ой, шапочку забыла. Вернулась и думает - ну, руку-то держи, чего убираешь! - вернулась и думает - зачем идти длинным путем, когда есть короткий? И пошла напрямик! - ручка чиркает по Нинкиному запястью. Она смущенно улыбается, помаргивая куцыми ресницами, и потирает руку. Звонок.
На следующей перемене все бегут в столовую - обед. Я так же быстро бегу в туалет, на уроке нельзя отпрашиваться. Выхожу, облегченно вздохнув, и по коридору - за булочками и компотом. Ирка Семенова восторженно вопит мне в лицо что-то странное: "Малышева без трусов! Малышева без трусов!"
У компотного стола веселый гомон - мальчишки и девчонки подскакивают к Нинке и задирают ей подол. Справа-слева, справа-слева, снизу вверх. Нинка яростно отбивается, красная, слепо машет руками. Все хохочут.
Неужели в самом деле без трусов? - думаю я, подхожу, протягиваю руку и поднимаю коричневый, мокрый от компота подол. Все в порядке. Трусы на месте.
К нам уже бежит Тамара Ивановна. С перекошенным лицом уводит в класс. Некоторое время безмолвно расхаживает между рядами. Наконец севшим голосом командует: "Васильев! Выйди к доске!.. Семенова!.. Еременко!" И так всех, кто десять минут назад интересовался Нинкиным нижнем бельем. "Ты тоже!" - поднимает меня голос. Я?! Почему?! Я ничего... Встаю, плетусь к доске.
Тамара Ивановна разглядывает нас, потом, еле разжимая губы, говорит: "Раздевайтесь". - "Совсем?" - в ужасе пищит Семенова. "Совсем". Те, которые там, далеко - за партами, жадно смотрят на съежившуюся горстку у доски. Не все - Нинка не смотрит. Отвернулась, только толстая щека видна. Ей не до нас, она трет запястье. Трет, стирает о заношенный фартук синюю линию от шариковой ручки. Дорожку для умненькой Красной Шапочки.
На следующий год наш класс расформировали. Часть учеников оставили в старой школе, остальных перевели в новую. Я ездила туда на трамвае, две остановки, линию только недавно построили, это было здорово - ездить на красном гремящем трамвае, болтать со Светкой. Нинка осталась в старой школе, и год за годом продолжала ходить через пустырь, к надписи про мёди. Одна.
Со временем мы совсем перестали видеться. Говорили, что она уехала учиться в техникум куда-то в Тутаев, подальше от отца-алкоголика.
Через пятнадцать лет я приехала в родной город с дочкой, кудрявой и очень застенчивой. Мы вышли в мой старый двор, подошли к качелям. Сидевшая на них девочка обернулась и внимательно оглядела нас круглыми голубыми глазами. Быстро слезла, улыбнулась, показав редкие зубы. Хочешь покачаться? - спросила. Дочка смущенно прижалась к моей ноге. Девочка тряхнула короткими пепельными волосами, придвинулась: "Муравья с крыльями видела? Мне мама купила пупсика - вот такого!" Легко засмеялась, запрокинув голову, сморщила нос. "Тебя как зовут?"
Танька чуть слышно ответила. "Ой, вот смешно! И меня Таня!" Уверенно взяла короткопалой ручкой новую подругу за ладонь. Пойдем, покажу, где китайка растет. Тебе нравится китайка?
Нравится. Мне очень нравится китайка.
Подарок
Не удержалась и затормозила перед безукоризненно чистой витриной обувного магазинчика с кокетливым названием "Лизетта", в которой, казалось, нетерпеливо постукивали каблучками изящные черные ботинки, красные босоножки на шпильках, острых, точно стрелы Амура, милые синие в белый горошек туфли и прочая прелесть. Да и кто бы удержался, ведь что есть жена - высокими очами мигающа, ногами играюща, многих тем уязвляюща. Играющие ноги нужно во что-то наряжать, а то особо не поуязвляешь.
Девочки-продавщицы в магазинчике были заняты – бегали с коробками вокруг коренастой пыхтящей фигуры, жестоко втиснутой в красную латексную куртку и обтягивающие штаны с золотыми позументами на необъятном заду. Низко наклонившись, отчего был виден лишь побагровевший пробор в грязно-желтых коротких волосах да нос грушей, она отчаянно запихивала могучую, как пушечное ядро, икру в сияющий черным лаком сапожок на золоченой шпильке. Вокруг женщины витал запах подмышек, раздражения и мутно-сладкого парфюма. Рядом терпеливо ждали заношенные чоботы в разводах соли.
Сапожок с аристократическим высокомерием противился насилию. Судя по тоскливым лицам продавщиц, борьба этих противоположностей длилась уже давно. Было видно, что лучше их всех сейчас не трогать, так что я потоптала по коврику, чтобы сбить грязь, и отправилась разглядывать обувь.
Из любопытства примерила лакированные туфли на Восточно-Европейской платформе, прошлась в них до окна, а потом увидела полосатые черно-зеленые носки. Носки торчали из-за банкетки и энергично шевелили пальцами. Я сделала еще шаг и обнаружила. Рыжую. Щекастую. Без передних зубов, но с мышиными растрепанными косичками. Чудесную. Из тех редких детей, которым нигде никогда не бывает скучно. Рыжая лежала на полу в этих своих арбузных носках и смотрелась в узкую продольную полоску зеркала, присобаченную вместо плинтуса, - смотрелась, широко раскрыв рот и азартно колупая в нем пальцем. Высунулась из-за банкетки, обернулась к толстухе, пытающейся внедриться в сапог, и звонко сообщила: "Мама! Жуб! Жуб растет!" Я жгуче позавидовала, испытывая желание закатиться под банкетку к волшебному зеркалу – может, в нем у всех растут жубы?
Правда, оказалось, что и у меня нашлось чему завидовать. При виде туфель девочка пискнула: "Какая красота!" Я сняла их и молча подвинула к завистнице. Встать ей в них удалось, а вот пройтись уже нет - дискриминация по возрасту, я считаю. Пришлось пойти искать по магазину, где оскорбленному есть чувству уголок. В уголке высилась тщательно выстроенная композиция из лакированных сапог. Рыжая восторженно потрогала ближайший пальцем, обернулась к своей несчастной взмыленной родительнице: "Мама! Давай ку..." - на грохот метнулась одна из продавщиц - спасать инсталляцию. А девица уже засунула указательные пальцы в дырки на «ложках» для примерки обуви. Пальцы познакомились, поженились, потом в ложках застряли, и она запрыгала по магазину, размахивая ложками и крича: "Рыба-меч! Я рыба-меч!"
К этому моменту дверь открылась, и зашел такой же, как покупательница, корявый, приземистый мужик. Выражение лица у него было виноватое.
- Любаша? Ну как? Может, в другой раз?
Женщина разогнулась, угрюмо посмотрела на мужа.
- Ты сказал, что я могу выбрать любой подарок.
- Да я же не отказываюсь! - испугался муж. - Просто, ну... может... Другую модель?
- Просто это говно какое-то, а не магазины, - с горечью вымолвила отвергнутая сапогом Любаша, озирая ряды насмешливо сияющей обуви. - Даже выбрать нечего!
Она влезла в свои разношенные копыта и побрела к выходу. Муж успокаивающе гудел ей в спину.
Дочка подпрыгивала сзади. На улице семейство остановилась. Солнце пьяным хулиганом ломилось в витрину магазина. Весна сбивала с ног. Но Любаша была мрачна, как почерневший сугроб на обочине. Запоздало разъяряясь, она высказывала понурившемуся супругу все, что думает по поводу Лизетт и обувной промышленности.
Дочь ввинтилась в узкое пространство между родителями. Крепко взяла их за руки. Строго сказала:
- Ну, хватит! Теперь... теперь полетели!
И поджала ноги.
Муж и жена грузно зашлепали по Владимирской, медленно набирая скорость.
Рыжая, в съехавшей набок розовой шапке, болталась в воздухе, запрокинув хохочущее, щекастое, беззаботное лицо:
- Полетели-и-и-и!!!
Так и улетели.
Улья Нова
Синяя лампа
Когда-то Рая была чемпионом в поедании сосулек наперегонки. А еще – заядлым исследователем глубины луж. Не удивительно, что она часто болела ангинами. Для бабушки, прошедшей военный госпиталь, а после многие годы проработавшей врачом в детском доме, каждая Раина ангина становилась маленьким квалификационным экзаменом. Стоило серебристой ниточке градусника сверкнуть выше 37◦C, в бабушке что-то заводилось, щелкало, вспыхивало. Она мгновенно превращалась в сурового и непреклонного врача. Доставала из тумбочки необъятную коробку с лекарствами. И после этого капризничать было бессмысленно.
Перебирая в коробке шприцы, ампулы и таблетки, бабушка обычно рассказывала Рае, что после войны, в детском доме, где она работала, самые маленькие воспитанники были сиротами, чьи родители погибли во время бомбежек, на фронте. А дети постарше считались сиротами, ведь, вполне возможно, их родители чахли в лагерях, скитались по этапам. Медикаментов в те времена почти не было. Медицина базировалась в основном на народных средствах и разнообразных припарках, которые по-научному называются «отвлекающие процедуры». Святую веру в пользу отвлекающих процедур бабушка пронесла через всю свою жизнь. Она была уверена в целительном воздействии на организм банок и горчичников. Энергично, не слушая мольбы о пощаде, натирала Рае нос бальзамом «Звездочка». Насыпала в коричневые шерстяные носки горчицу. Ворча, заставляла парить ноги. Рисовала йодом на шее сетку и обвязывала горло колючим шарфом. Но самой удивительной и загадочной из всех бабушкиных процедур была «синяя лампа», медицинский аналог синей птицы.
В обычные дни синяя лампа лежала в шкафу, завернутая в белый целлофановый пакет с застиранной эмблемой фестиваля молодежи и студентов. В дни Раиных ангин лампу извлекали из шкафа, высвобождали из пакета, включали в розетку, и комната наполнялась мягким васильковым сиянием, будто долгожданная синяя птица выбралась из гнезда, где она спала среди отрезов крепдешина на будущие платья и ридикюлей с пожелтевшими документами, дедовыми орденами и старыми рассыпающимися фотографиями.
Хорошенько прогрев лампу, бабушка командовала закрывать глаза и подносила ее совсем близко к Раиному лицу. Вскоре становилось тепло и щекотно. И почему-то именно в этот момент больше всего на свете хотелось: шалить, веселиться, мотать головой. Куда-нибудь убегать. Грызть сосульки наперегонки. Измерять глубину луж. Тогда бабушка строго командовала: «Сиди спокойно! Не егози!» Ей было невдомек, что это самое «не егози» являлось главной отвлекающей процедурой из всех. И намного превосходило по силе целительного воздействия на Раин организм синюю лампу, все вместе взятые горчичники, банки, перцовые пластыри. И даже бальзам «Звездочку». Потому что «не егози» потом полночи порхало в уме Раи, заставляя раздумывать, что это за слово. Откуда оно взялось. В нем было что-то от бабы-яги, от озимых хлебов и ягод. Кто-то что-то гасил, косил и куда-то возил. Постепенно за раздумьями Рая забывала, что больна. Боль в горле незаметно начинала расплываться и остывать. Температура спадала. Как писали в бабушкином любимом журнале для врачей, в этом-то как раз и заключалась главная хитрость отвлекающих процедур – переключить внимание больного на жжение, тепло, запах ментола, свет и щекотку синей лампы. На странное сочетание звуков в слове «не егози». Растирая Раю мазью, бабушка не раз объясняла, что отвлекающие процедуры раздражают кожу, повышают температуру. А еще жжением, теплом, щекоткой, легким покалыванием они стимулируют кровообращение. Иногда, понизив голос, бабушка как сказочница признавалась, что на самом деле все это нужно, чтобы заставить человека забыть, что он болен, переключить его внимание на что-нибудь другое. Тогда злые духи болезни, почуяв, что их больше никто не боится, начнут медленно сдаваться и отступать. Так говорили целители в древности. Они тоже верили в отвлекающие процедуры, ведь ничего другого тогда не существовало, и оставалось натирать всех подряд козьим жиром. Или лежать на разогретых солнцем камнях. Видимо, именно поэтому «не егози», произнесенное в васильковом сиянии синей лампы было главной отвлекающей процедурой Раиного детства. Оно отвлекало от боли, помогало забыть ангину. И на следующее утро, проснувшись, но еще не раскрыв глаза, Рая чувствовала, что все эти ржавые гвозди, железные скобы, кнопки и скрепки, утыкавшие ее горло, куда-то исчезли. Одновременно становилось легко. В груди, там, где накануне тлели обжигающие угли, теперь обнаруживался провал и прохладная пустота. Тело наполняла приятная слабость, похожая на только-только прояснившееся после дождя небо. И можно было целый день валяться в кровати, лениво листать книжки или смотреть телевизор.