- Мне так хочется, чтобы ты ознакомился с моими делами. Это сугубо материалистическое общество, в котором крайне мало уважают женщин. В нём ценятся лишь капитал и связи, для этого ты мне и нужен: станешь моими глазами и ушами, - объявила Паулина своему племяннику по истечении первых нескольких месяцев по его прибытии.
- Но я ничего не смыслю в деловой жизни.
- Зато я неплохо соображаю. И я не прошу тебя думать, это исключительно моё дело. Ты же, по большей части, молчишь, за всем наблюдаешь, слушаешь и рассказываешь мне. А далее только выполняешь то, что я тебе скажу, и без лишних вопросов, надеюсь, мы поняли друг друга?
- Не проси меня идти на всякого рода мошенничество, тётя, - исполненный достоинства возразил Северо.
- Вижу, что до тебя уже дошли кое-какие слухи обо мне…. Послушай, сынок, законы и были придуманы сильными мира сего, чтобы властвовать над слабыми, которых гораздо больше. Я вовсе не обязана их уважать. Мне нужен адвокат, кому я смогу полностью доверять и таким способом делать всё, что только заблагорассудится, никогда при этом не оказываясь в сколько-нибудь затруднительном положении.
- И достойным образом, надеюсь… - предупредил её Северо.
- Ай, сынок! Так мы с тобой не сдвинемся с места. Твоя честь не пострадает ни в коем случае, и не надо столь сильно преувеличивать, - возразила Паулина.
Так оба и подтвердили договор не меньшей силы, чем связывающие их кровные узы. Паулина, кто приютила его, не возлагая на человека особых ожиданий и надежд, была убеждена, что юноша – совершенный бездельник, и единственная причина отправить того из Чили заключалась в приятной неожиданности встретиться со столь умным, исполненным благородных чувств, племянником. За год-другой Северо научился говорить по-английски, причём с такой лёгкостью, какую в семье никто не выказывал, стал понимать дела предприятий родной тёти как свои пять пальцев. А ещё он дважды пересёк Соединённые Штаты на поезде – один из которых был чреват нападением мексиканских бандитов – и как раз этого времени и хватило, чтобы сделаться настоящим адвокатом.
Со своей двоюродной сестрой Нивеей молодой человек поддерживал еженедельную переписку, которая по прошествии лет была признана скорее интеллектуальной, нежели романтической. Девушка рассказывала ему о семье и чилийской политике; он же покупал той книги и вырезал статьи о достижениях общества суфражисток в Европе и Соединённых Штатах. Новость, от которой в североамериканском конгрессе появилась поправка, подтверждающая предоставление избирательного права женщинам, пусть и на расстоянии друг от друга, всё же была отпразднована обоими, хотя двое и были согласны с тем, что представить подобное в Чили означало проявление полного умопомрачения. «Что я приобретаю, проводя столько времени за учёбой и чтением, кузен, если у женщин до сих пор в мире нет места для активной жизнедеятельности? Моя мать говорит, что у меня нет возможности выйти замуж, потому что я отпугиваю мужчин, которые считают меня красивой, но тут же замолкают, стоит мне заикнуться о муже. Моя семья одобряет и малейшее проявление знаний, которое выказывают мои братья – я говорю малейшее, потому что ты уже знаешь, до чего все они безмозглые – однако ж, всё то же самое по отношению ко мне почему-то считается хвастовством. Единственный человек, кто относится ко мне терпимо, это мой дядя Хосе Франциско. Ведь только я и предоставляю тому возможность поговорить со мной о науке, астрономии и политике, то есть на темы, на которые ему так нравится разглагольствовать, хотя в подобных разговорах моё мнение совершенно неважно. Ты себе не представляешь, как я завидую похожим на тебя мужчинам, для которых мир не более чем написанный сценарий», - писала молодая девушка. Тема любви занимала строчки две-три в письмах Нивеи и выражалась парой слов в ответных письмах Северо, словно у них был негласный договор о том, чтобы забыть все ранее случившиеся между ними сильные и поспешные ласки в углах родного дома. Дважды в год Нивея отправляла молодому человеку свою фотографию, чтобы тот видел, как она постепенно превращается в женщину. Он, со своей стороны, обещал поступать так же. Но почему-то вечно забывал, как и не помнил о необходимости сообщить, что и на это Рождество опять не удастся вернуться домой. Ещё одна трудность в будущем заключении брака состояла в том, что Нивея уже было настроилась расположить к себе менее прыткого жениха, но вместе с этим никогда и не сомневалась, что Северо дель Валье будет её мужем. Убеждённость девушки была такой, что случившаяся несчастная разлука не слишком-то и тревожила; ведь она намеревалась ждать любимого до скончания веков. Со своей стороны Северо хранил воспоминание о двоюродной сестре более как некий символ всего доброго, благородного и чистого.
Внешний вид Матиаса мог подтвердить мнение его матери, заключающееся в том, что Матиас был лишь прилично одетым дурачком, хотя именно дурачком последнего никак не назовёшь. Ведь на своём веку он уже посетил все важные музеи Европы, разбирался в искусстве, мог продекламировать столько поэтов-классиков, сколько их существовало, и к тому же являлся единственным, пользующимся домашней библиотекой, человеком. Так, постепенно, юноша создавал собственный стиль жизни, включающий в себя смесь черт, присущих богеме и денди; от первой взял себе привычку к ночному образу жизни, а от второго перенял маниакальное отношение к внешнему виду. Сам молодой человек считался лучшей партией во всём Сан-Франциско, но, несмотря на это, смело исповедовал безбрачие; предпочитал поверхностную беседу с худшим из своих врагов свиданию с самой привлекательной особой среди своих возлюбленных. Единственной, общей с женщинами, темой у него было воспроизводство поколения, задача сама по себе абсурдная, как не переставал говорить молодой человек. Следуя зову природы, предпочитал только профессионалок, которых немало существовало и причём под самым боком. И даже не принимал во внимание вечера в мужской компании, которые не заканчивались бы стаканчиком бренди в баре и посещением борделя; а в стране, между тем, существовало более четверти миллиона проституток, и добрый их процент зарабатывал себе на жизнь в Сан-Франциско, начиная с жалких китайских куртизанок Чайна-тауна и заканчивая утончёнными сеньоритами южных штатов, вынужденных из-за гражданской войны вести жизнь женщин лёгкого поведения. Молодой наследник, едва позволяющий себе подвергаться женским слабостям, хвалился собственным терпением к невежеству своих друзей богемного круга; это и была ещё одной из его особенностей наряду с привычкой к тонким чёрным сигаретам, что заказывал в Египте, и тягой к выдуманным и реальным преступлениям. Юноша жил в отцовском особняке Ноб Хилл и занимал в самом его центре роскошную квартиру, заканчивающуюся вверху чем-то наподобие просторного чердака, именуемого холостяцкой комнатой, где время от времени писал картины и с завидной регулярностью устраивал себе выходные дни. Он вращался среди обширной богемы, среди несчастных, которые кое-как выживали в этом мире, будучи ввергнутыми в беспросветную и неизбежную нужду. Также молодого человека окружало общество поэтов, журналистов, фотографов, кандидатов, намеревающихся стать будущими писателями и художниками. Неподалёку находились и люди без семьи, проживающие свою жизнь в полубольном состоянии, вечно кашляя и держась друг за дружку, существуя вечно в долг и не пользуясь часами, потому что, казалось, и время-то было изобретено не для них. Чилийская аристократия шёпотом подтрунивала над его одеждой и манерами, хотя люди относились к человеку терпимо, ведь они знали, что всегда могли прибегнуть к тому за несколькими долларами, глотком виски или получить место у него на чердаке, где, собственно говоря, и провести наступающую туманную ночь.
- А ты заметил, что манеры Матиаса как у женоподобного мужчины? – обратила внимание своего мужа Паулина.
- Как только тебе приходит в голову произносить столь великую глупость, да ещё и о собственном сыне! Никогда ничего подобного и не было ни в моей семье, ни в твоей! – возразил Фелисиано.
- Ты знаешь какого-нибудь нормального мужчинку, кто сочетает цвет шарфа с цветом обоев на стенах? – вскипела Паулина.
- Чёрт побери! Ты его мать и тебе полагается подыскать невесту сыну! Нашему мальчику уже тридцать лет, и он всё ещё холост. Лучше бы вскоре обзавёлся женщиной, нежели до этого станет на наших глазах алкоголиком, заразится туберкулёзом или чем-то похуже, - заметил Фелисиано, совершенно не зная, что было уже поздно применять мягкие средства, чтобы спасти сына.
В одну из этих ночей ледяной вьюги, столь характерных лету в Сан-Франциско, Вильямс, мажордом в пиджаке с фалдами, постучал в дверь комнаты Северо дель Валье.
- Простите за беспокойство, сеньор, - прошептал тот сдержанным, с хрипотцой, голосом, входя и неся одетой в перчатку рукой канделябр о трёх свечах.
- В чём дело, Вильямс? – спросил, встревоженный не на шутку, Северо, потому как это было впервые, когда кто-то прерывал его сон в родительском доме.
- Боюсь, возникло небольшое неудобство. Речь идёт о доне Матиасе, - сказал Вильямс с характерной британцам напыщенной почтительностью и совершенно неизвестной в Калифорнии, которая всегда звучала скорее иронично, нежели благоговейно.
Он объяснил, что в столь поздний час в дом пришло сообщение от одной дамы сомнительной репутации, некоей Аманды Лоуэлл, кого молодой господин часто посещали, представительницы людишек «другого круга», как про них говорили в приличном обществе. Северо прочёл записку при свете свечей: та содержала всего лишь три строчки с просьбой о немедленной помощи Матиасу.
- Нам нужно предупредить дядю с тётей, Матиас, возможно, терпит злоключение, - встревожился Северо.
- Обратите внимание на адрес, сеньор, это же в самом центре Чайна-тауна. Мне кажется, будет предпочтительнее, чтобы господа не узнали о случившемся, - высказался мажордом.
- Да ну! А я-то думал, что у вас никогда не было тайн от моей тёти Паулины.
- Я стараюсь лишний раз её не беспокоить, сеньор.
- И что ты мне подскажешь предпринять?
- Если вас не затруднит, то для начала оденьтесь, возьмите с собой оружие и следуйте за мной.
Вильямс разбудил конюха, приказав тому подготовить один из экипажей. Желая умолчать о деле насколько, конечно, это представлялось возможным, он предпочёл взять вожжи в свои руки и без всяких сомнений направился по тёмным и пустынным улицам прямо в китайский квартал, ведомый туда лишь инстинктом лошадей, потому что ветер постоянно гасил фонари кареты. У Северо сложилось впечатление, что служащий бороздит эти переулки далеко не в первый раз. В скором времени они оставили экипаж и углубились пешком по непривычной местности, выходящей в некий затенённый двор, где повсюду слышался странный сладковатый запах, напоминающий аромат поджаренных орехов. Не было видно ни души, и не раздавалось иных звуков, за исключением издаваемого ветром, и даже единственный свет, и тот уходил в щели, образуемые парой, находящихся на уровне улицы, оконец. Вильямс зажёг спичку, ещё раз прочёл адрес на бумажке, после чего, особо не церемонясь, толкнул одну из дверей, выходящих в патио. Северо с оружием в руке последовал за ним. Так оба вошли в небольшую комнату, совершенно не проветренную, однако ж, чистую и убранную, где едва можно было продохнуть от стоявшего и слишком насыщенного запаха опиума. Вокруг располагавшегося в центре стола были деревянные спальные места, выстроенные в ряд вдоль стен, одно над другим, точно койки на судне, покрытые плетенкой и с куском взбитой древесины, служившей в качестве подушки. Большинство их было занято китайцами, а кто лежали и по двое рядышком, опираясь боком на небольшие подносы, поддерживающие другим краем коробку с чёрной пастой и пылающую лампу. Было далеко за полночь, потому и действие этого вещества достигло своего пика. Люди лежали в сонном состоянии, бредя в своих сновидениях, и лишь у двоих-троих хватало силы обмакивать металлическую палочку в опиум, нагревать ту на лампе, а затем подносить к себе мелкий наконечник трубки и вдыхать через специальную бамбуковую трубочку.
- Боже мой! – прошептал Северо, кто, конечно, слышал подобные разговоры, однако ж, вблизи ничего такого ещё не видел.
- Во всяком случае, это лучше, чем алкоголь, если позволите сказать, - возразил Вильямс. - Он не побуждает к насилию и не причиняет ущерб другим людям, а лишь вредит тому, кто курит. Обратите внимание, насколько здесь спокойнее и чище, нежели в любом другом баре.
Старый китаец, одетый в тунику и широкие хлопковые брюки, вышел, прихрамывая, им навстречу. Красные лукавые глазки были едва заметны среди глубоких морщин, которыми было испещрено всё лицо. Имелись и печально опущенные седые усы и такая же тощая косичка, что свисала по спине. Все ногти, за исключением на большом и указательном пальцах, были столь длинными, что находили друг на друга, точно хвосты какого-то доисторического моллюска, его рот казался чёрной пустотой, а ещё оставшиеся редкие зубы были изъедены табаком и опиумом. И такой кривоногий прадед обратился к вновь прибывшим на китайском языке и, к удивлению Северо, англичанин-мажордом ответил тому парой бранных фраз на его же языке. Возникла, казалось, нескончаемая пауза, во время которой никто не двигался. Китаец задержал взгляд на Вильямсе, словно внимательно изучая человека, и, наконец, протянул руку, куда тот положил несколько долларов, которые старик сберёг у себя на груди под туникой. Затем взял огарок свечи и подал им знак следовать за собой. Так все вместе прошли второй зал, и тотчас за ним и третий, и четвёртый, все похожие один на другой, миновали извилистый проход, спустились по небольшой лестнице и оказались уже в другом коридоре. Их провожатый сделал знак немного подождать, вслед за чем исчез на несколько минут, показавшихся нескончаемыми.
Северо, вспотев, держал палец на курке заряженного ружья, весь настороже и не осмеливаясь даже заговорить. Наконец, вернулся прадед и повёл их по лабиринту, пока все не оказались перед запертой дверью. Они недоумённо уставились на неё, словно разгадывали незнакомую карту, пока Вильямс не передал провожатому ещё пару долларов, и тогда последний её открыл. После чего люди вошли в ещё меньшую по сравнению с предыдущими комнату, более тёмную и задымлённую, а также и более тесную, потому что помещение находилось ниже уровня улицы. Здесь явно не доставало вентиляции, хотя в остальном эта походила на все предыдущие. На деревянных полках располагались пять белокожих американцев, ещё четыре человека и женщина в возрасте, однако не утратившая своего великолепия, с роскошным каскадом рыжих волос, раскинутых по плечам и спине, точно небрежно положенная накидка. Судя по утончённой одежде, перед ними оказались платёжеспособные люди. Все находились в одинаковом состоянии счастливого крайнего изумления, за исключением того, кто, едва дыша, лежал на задворках, в рваной рубашке, с распростёртыми крестом руками, кожей цвета мела и вывернутыми кверху глазами. Это и был Матиас Родригес де Санта Круз.
- Пойдёмте, сеньор, поможете мне, - распорядился Вильямс, обращаясь к Северо дель Валье. Встав по обе стороны, те подняли его с усилием, после чего каждый повесил руку человека за свою шею и таким способом несчастного и понесли, точно распятого, с повисшей головой, вялым телом, и ногами, волочившимися по утрамбованному полу. Они заново проделали долгий путь обратно по узким коридорам и пересекли одну за другой душные комнаты, пока внезапно не очутились на свежем воздухе, среди небывалой чистоты ночи, где, наконец, смогли глубоко вздохнуть, всё ещё обеспокоенные и потрясённые произошедшим. Не медля, как могли, устроили Матиаса в экипаже, и Вильямс отвёз их в холостяцкую комнату, о наличии которой, полагал Северо, служащий его тёти ничего не знал. И тем бóльшим было удивление молодого человека, когда Вильямс вынул ключ, открыл главную дверь дома, а затем другим ключом ещё и отпёр мансарду.
- Ведь это не первый раз, когда приходится вызволять моего двоюродного брата, правда, Вильямс?