Все дни, как один, стоят жаркие и ясные. К полудню порой появляются облака, но ночью они рассеиваются, и утром небо вновь чистое. Чем именно Леандро Кардетта заполняет свое время, Клэр может только гадать. Он приходит и уходит, редко подолгу задерживается в одной комнате. На третий день, когда зной начинает спадать, Леандро предлагает совершить с ним пасседжиату, как принято среди синьоров в Джое. Марчи отказывается, сославшись на головную боль, она лежит на длинной кушетке в тени, словно опавший лист; Бойд поднимает взгляд от письменного стола, когда Клэр приходит позвать его, и мотает головой.
– У меня тут начинает что-то вырисовываться, дорогая. Отправляйтесь без меня, – говорит он.
– Пойдем, ну пожалуйста, Бойд. Мне совсем не хочется идти без тебя.
– Не глупи. Конечно, ты должна уважить Кардетту.
– Но я… так мало знаю его. Я бы очень хотела, чтобы ты тоже пошел. Пожалуйста. – Мысль о том, что она останется один на один с их хозяином, внушает ей беспокойство; правда, он всегда внимателен и безупречно вежлив, но все же чересчур проницателен, словно видит собеседника насквозь.
– Не сейчас, Клэр. Возьми Пипа, если тебе нужна компания. – Клэр спускается к Леандро, который стоит, поджидая ее, и улыбается так, словно чувствует ее настороженность.
В сопровождении Пипа они прохаживаются по Виа Гарибальди сначала в одну сторону, потом в другую. Люди не решаются выказывать пренебрежение к Леандро так открыто, как к Марчи. Приветствуя знакомых, он встает, преграждая им путь ровно настолько, чтобы протиснуться мимо него, не остановившись, было бы откровенной грубостью. Клэр почти удается следить за беседой на итальянском, но южный говор непривычен для нее, некоторых слов она не понимает и, пока вникает в суть сказанного, упускает дальнейшее. По лицу Пипа видно, что он ничего не понимает, но, когда Леандро представляет его собеседнику, Пип пожимает руку, уверенно произнося buona sera.
– Это доктор Анджелини, один из наших выдающихся докторов здесь в Джое, – говорит Леандро, пока Клэр пожимает руку низенькому толстому человечку, чье лицо и седые волосы лоснятся от жира. – Я сказал «выдающийся доктор», подразумевая отвратительный шарлатан. Этот человек обирает здешних бедняков, продавая поддельные лекарства, которыми снабжает его брат-аптекарь; и еще осматривает женщин со слишком большим тщанием – в подробности вдаваться нет необходимости. Не думаю, что у него имеется диплом, и стоит разразиться холере, как он первым сбегает отсюда в Рим, бросая больных на произвол судьбы. Не волнуйтесь, он ни слова не знает по-английски. – Все это Леандро произносит ровным дружелюбным тоном, пока доктор Анджелини улыбается и подобострастно кивает.
Клэр изо всех сил старается не выказать удивления, а Пип, не сдержавшись, издает хохоток. Глаза доктора подозрительно прищуриваются, и Кардетта что-то говорит ему совершенно невозмутимо, без тени насмешки. Доктор вновь наклоняет голову, но провожает глазами Пипа, когда они расходятся.
Клэр искоса посматривает на Леандро Кардетту, пока они прогуливаются, и в ответ он заговорщически улыбается.
– Это было смешно! – говорит Пип, и Клэр едва сдерживает себя, чтобы не цыкнуть на него, сознавая, что это может быть расценено как проявление неуважения по отношению к Леандро.
– Вы не одобряете моего поведения, миссис Кингсли? – спрашивает он.
– Просто я несколько… словом, вы застали меня врасплох, – говорит она.
Они идут в западном направлении навстречу солнцу, и его сияние слепит ей глаза.
– Я надеялся вас позабавить. К тому же малоприятные люди заслуживают того, чтобы над ними смеялись. – Он пожимает плечами. У него необычный говор: чуть заметный нью-йоркский акцент, совсем не сильный для человека, который учил там английский, и итальянская интонация, слышная в каждом слове.
– Зачем же поддерживать знакомство, если вам они так несимпатичны?
– Увы, миссис Кингсли, чтобы быть кем-то, нужно поддерживать знакомство со всеми.
– А кем вы хотите быть? – интересуется Пип. Он стал гораздо свободнее общаться с их хозяином с тех пор, как начались уроки вождения. И Леандро Кардетта, кажется, не имеет ничего против. Клэр уже начинает думать, что все ее опасения – насчет Джоя-дель-Колле, насчет Федерико и Леандро – лишь плод ее воображения, возбужденного тем напряжением, которое передалось ей от Бойда. Что, если она пугается собственной тени?
– Я хочу, чтобы со мной считались, Филипп, – говорит Леандро Кардетта. – Я не идеалист. Мне хорошо известно, что уважение к таким терроне, как я, здесь можно только купить. Но я должен его получить, и я его получу. – Клэр промолчала, и он снова посмотрел на нее. – Вы этого не одобряете, миссис Кингсли?
– О, я слишком мало в этом понимаю.
Его улыбка становится натянутой.
– Я вижу, вам близка старая британская максима – подлинное уважение можно только заслужить, – говорит он. – Ваш муж уже высказывался в подобном роде, но это не всегда так. Если люди, с которыми мне приходится иметь дело, понимают только деньги и силу, значит на этом языке с ними и нужно разговаривать. Жизнь в Нью-Йорке научила меня, что подход можно найти ко всем. Я не для того прошел весь путь от полнейшего ничтожества до нынешнего моего положения, чтобы терпеть презрительное отношение людей, которые ничего не сделали в жизни, а только занимались мотовством, жирели, предавались лени и тупели.
– Но зачем же тогда вы вернулись, если вам приходится водить дружбу с людьми, которые вам неприятны? – спрашивает Пип.
– Дружбу? Здесь я ни с кем не вожу дружбы. Но это мой дом. Я помню эти улицы с раннего детства. Этот запах… – Он сделал глубокий вдох. – Этот вкус. Можешь ли ты понять, что это значит, Пип? Наверное, ты еще слишком юн. Я долго прожил в Америке, но каждый день – каждый божий день – я думал о том, как вернусь сюда. Теперь я здесь, и мне здесь не рады. Что ж, пусть так. Но я дома, и дома останусь.
– Что за бизнес у вас был в Нью-Йорке, мистер Кардетта? – спрашивает Клэр. – Здесь вы занимаетесь тем же?
– Утилизация отходов. – Он улыбается, довольный тем, что удалось ее удивить. – Не то, что вы ожидали? В Нью-Йорке чертова уйма людей, производящих чертовски много мусора. Но это в прошлом. В Джое почти нет отходов, вы заметили? То, что остается у бедняков, съедают собаки.
Они проходят еще немного и оказываются рядом с группой из трех человек, одетых так же безукоризненно, как Леандро, стоящих на углу улицы в безупречно начищенных ботинках, в застегнутых на все пуговицы жилетах, на которых в солнечных лучах поблескивают цепочки от часов.
– Buona sera, signori, – приветствует он их, наклоняя голову, но не останавливаясь.
Клэр начинает улыбаться, но от их открытой враждебности улыбка замирает у нее на губах. Один из мужчин сплевывает – в сторону, не в них, но явно с намерением оскорбить.
– У тебя нет права заговаривать с нами, кафони, – мрачно говорит мужчина по-английски. – У тебя нет права носить эту одежду и жить в этом доме.
– Хорошо выглядишь, Коццолино. Лето тебе на пользу, – спокойно отвечает Леандро.
Когда они удаляются, Клэр чувствует на себе их взгляд и не осмеливается обернуться.
– Этот человек был очень груб… что означает кафони? – спрашивает Пип.
– Кафони означает крестьянское отродье. Не пугайтесь так, миссис Кингсли. Коццолино не заслуживает того, чтобы его уважали и уж тем более боялись. Это худшая разновидность местных синьоров. Он считает, что его Богом данное положение оправдывает любые выходки. Но все это ему еще аукнется, раньше или позже.
– Не знаю, как вы можете терпеть такое обращение. Это ужасно, – говорит Клэр.
– Раньше или позже – им придется ко мне притерпеться. У них не останется выбора. – Когда они идут назад к Пьяцца Плебишито, он снова обращается к Клэр: – Я и не подозревал, что британцев может так шокировать столкновение с классовыми предрассудками.
– Ничто не извиняет дурных манер. И я считала… Я никогда…
– Не испытывали на себе всю их остроту?
– Да. Я категорически не хотела бы иметь ничего общего с подобными людьми.
– Вы бы стояли в стороне и позволили бы им победить? Я толстокожий, миссис Кингсли, иначе нигде не пробьешься, ни здесь, ни в Нью-Йорке. Но я не забываю подобных выходок. – Он стучит пальцем по виску. – Однажды Коццолино придется пожалеть о том, что он говорил со мной таким тоном. Или, может, вы думаете, что он прав? И что в высшем обществе нет места для таких arriviste, как я?
– Нет, – отвечает Клэр, дрожащим от волнения голосом. – Я вовсе так не думаю.
– В таких маленьких местечках, как Джоя, политика делается именно так, миссис Кингсли. Все зависит от того, с кем ты знаком и кому ты платишь. Представьте, что в один прекрасный день я стану членом городского совета! Тогда я действительно смогу здесь что-то изменить. Но это произойдет лишь в том случае, если я сделаюсь одним из них, по крайней мере внешне. Это долгий процесс и, возможно, довольно неприятный, но таковы правила игры.
– Разве демократия – это игра? – говорит Клэр.
– Не я создавал этот мир, – пожимает плечами Леандро. – Политика всегда была грязным делом.
– Тогда, мне кажется, лучше оставаться в стороне.
– Но, миссис Кингсли, это не решение! В вашей стране женщины теперь могут голосовать, не так ли? Не говорите мне, что вы не воспользуетесь этим правом.
– Когда мне исполнится тридцать, я получу право голоса. Но я совершенно не в курсе, за кого мне голосовать. Думаю, в этом вопросе я буду полагаться на мнение Бойда. Политика никогда меня не интересовала. Лучше я оставлю это тем, кто в ней разбирается, – говорит она.
Леандро хмыкает. Некоторое время он молча шагает, сцепив за спиной руки и разглядывая свои модные ботинки.
– Для вас политика – это газетные статьи. Решения принимаются где-то далеко и никак не влияют на вашу жизнь. Не так уж сложно их игнорировать. Здесь же, в Апулии, политика – это то, что делается на вашем пороге; это то, что происходит с вами, интересуетесь вы этим или нет. Политика может вынуть кусок у вас изо рта, довести вашу семью до нищеты. Она может отнять у вас возможность работать и отправить вас в тюрьму. Ее невозможно игнорировать или не интересоваться ею.
Почувствовав в его словах упрек, Клэр не находится с ответом; повисает неловкое молчание.
– Я надеюсь, вы станете мэром, – говорит Пип, и Клэр ему благодарна. – И тогда этот человек не осмелится грубить вам.
Леандро усмехается.
– Забавно будет наблюдать, как он станет учиться вежливому обхождению. – Он одаривает Пипа своей хищной улыбкой.
И тут они замечают какое-то волнение впереди на Пьяцца Плебишито, прямо перед ними. На краю площади, к которой они подходят, неплотным кольцом стоят люди, остановившиеся поглазеть; они переминаются с ноги на ногу, тревожно, неуверенно. Одетые в черное, как крестьяне, это могут быть те же бесцельно слонявшиеся горожане, которых Клэр приметила раньше; один или двое выкрикивают что-то на местном наречии, но мужчины, на которых все смотрят, не обращают на это внимания. Трое из них, в черных рубашках, с полицейскими дубинками в руках, стоят наготове, в них нет и тени неуверенности, присущей столпившимся зевакам. Четвертый уперся плечом в дверь, выходящую на площадь; его зубы скрипят, он сопит и хрипит от напряжения всякий раз, как наваливается на дверь. Как и прочие зрители, которые, прогуливаясь перед сном, забрели на площадь и случайно стали свидетелями происходящего, Клэр, Пип и Леандро застывают на месте, не в силах оторваться от зрелища.
– Это полицейские? Они собираются кого-то арестовать? – спрашивает Пип.
– Нам лучше уйти, – говорит Клэр и чувствует, что в горле у нее пересохло, но Леандро не двигается и не отвечает. Он наблюдает за событиями с непроницаемым выражением. Клэр и Пип тоже смотрят, и она уверена, кем бы ни были эти люди, они не полицейские. Деревянная дверь с треском поддается, и мужчины оказываются внутри. Где-то наверху женщина выкрикивает какие-то непонятные слова; слышится шарканье и глухой звук шагов по деревянным ступенькам. Стоящие кольцом зрители все, как один, невольно подаются вперед, но их словно что-то останавливает. Клэр понимает, что они напуганы. Ужасно напуганы. Нужно уходить, думает Клэр.
Через тридцать секунд появляются люди в черном, которые тащат еще одного человека. Это мужчина средних лет, в его аккуратной бородке поблескивает седина. Он хрупкого сложения, в круглых проволочных очках, растрепанные волосы падают ему на лоб. Он явно идет против воли, но не оказывает никакого реального сопротивления. Держится он с достоинством, и Клэр переводит дух, ей кажется, что худшее позади.
– Вы знаете, кто эти… – спрашивает она, но умолкает на полуслове.
Выведя мужчину из дома, сопровождающие отпускают его. Указательным пальцем правой руки он поправляет очки, и один из людей в черном с яростью бьет его дубинкой по лбу. Раздается жуткий звук, утробный и при этом странно глухой. Очки слетают, в голове зияет рана; Клэр слышит звон, с которым они ударяются о мостовую. Мужчина мешком оседает на землю, брызги крови разлетаются во все стороны. Левый глаз у него сильно поврежден, но человек, должно быть, еще в сознании, поскольку он подтягивает к груди колени и закрывает локтями голову, пытаясь защититься от ударов, которые вот-вот на него посыплются. Четыре дубинки поднимаются и опускаются, вновь и вновь, зажатые в руках с побелевшими костяшками. Еще долго после того, как он перестал шевелиться, его бьют ногами, целясь носками ботинок в мягкие части тела; закончив, мужчины тяжело дышат. Клэр не видит, как они уходят, не видит, идут ли они неспеша или бегут, словно преступники. Ее взгляд прикован к поверженному, изувеченному человеку, лежащему на камнях мостовой, и его маленьким разбитым очкам. Она садится на землю, не сводя с него немигающих глаз, словно он всецело завладел ее вниманием, а Пипа рвет неподалеку.
Много часов спустя Бойд будит ее, за ставнями уже темно. Он включает лампу у кровати, и свет отдается острой болью в ее голове.
– Как ты? – Он берет ее руку в свою, а пальцами другой проводит по щеке.
– Я хочу, чтобы мы уехали. – Клэр осторожно садится. Она ловит себя на мысли, что ей трудно говорить; мир вдруг изменился, он уже не тот, что был прежде, – он стал опасным и непостижимым; в тени прячутся убийцы. Внезапно Клэр остро осознает свою хрупкость. Понимает, как тонка грань, отделяющая ее от смерти. На ней все та же одежда, в которой она ходила на пасседжиату, и, опуская глаза, она боится, что увидит кровь. Ее трясет. – Мы все, ты, я и Пип. Я хочу, чтобы мы поехали домой.
– Клэр… – Бойд мотает головой.
– Пожалуйста, Бойд. Здесь творится что-то ужасное, и я не хочу при этом присутствовать… Я не хочу, чтобы Пип был здесь! Умоляю тебя, Бойд, – твой пятнадцатилетний сын только что видел, как человека забили до смерти!
– Надеюсь, он не умер. Он еще был жив, когда его несли…
– Это как-то меняет ситуацию…
– А разве нет?
– Ну, если он жив, то… я рада. Но это ничего не меняет, Бойд. Мы здесь чужие. – Она хочет унять дрожь, но все ее нутро неудержимо трясет.
– Мы не можем уехать, дорогая. – Бойд вновь мотает головой грустно, но непреклонно. Лампа освещает его лицо снизу. Он сидит на краю кровати, длинный, сутулый, сгорбив плечи. Клэр хочет достучаться до него, хочет, чтобы он прочувствовал ее потрясение.
– Почему нет? У тебя было время изучить это здание… Ты можешь делать свою работу в Бари или в Риме. Или в Лондоне – дома, Бойд.
– Это невозможно. – Он встает, отпускает ее руку, идет в другой конец спальни, затем обратно.
– Но почему?
– Потому что я дал слово, Клэр! Леандро попросил меня приехать сюда и поработать с ним над проектом, и я согласился. Я не могу отступиться.