Уговорил, убедил вкрадчивый Пётр Андреевич — царевич вернулся.
Третьего февраля в кремлевских палатах собралось духовенство и светские чины, явился государь. Зоон, зоон. Ввели сына в залу без шпаги, на коленях признал себя виновным, отказался от прав на престол, выдал помощников и радетелей. А после этого уже в Успенском соборе перед Царскими вратами, положив руку на Евангелие, окончательно отрекся от всех прав на русский престол. «Желаю монашеского чина». Что было ответить? «Это молодому человеку нелегко, одумайся».
Кто виновен в таких сомнениях царевича?
Да бывший денщик Кикин — главный советник к побегу.
И камердинер Иван Большой Афанасьев. И бывший учитель Вяземский. И Нарышкин Семён, и князь Долгорукий Василий, и тетка родная Мария Алексеевна. Все далеки от новых людей. Знал зоон, хорошо знал, что с ними со всеми станется, но на каждого показал. Страшно ломали бывшего денщика в Преображенском приказе. Зоон, зоон, ну почему глуп? Видел же ранее ломаные руки и ноги, обвислых людей на колах и виселицах. Лучше быть здоровым во цвете лет, жить новой подвижной жизнью, не среди попов и мечтателей, разве не так? Истерзанный Кикин на колесе стонал, молил отпустить душу на покаяние. Пожалев, приказал отрубить голову бывшему денщику и выставить посреди площади.
Жгли огнем майора Степана Глебова, имевшего тайную любовную связь с бывшей женой государя Евдокиею, всего обожженного посадили на кол. Был майор жив целый день и всю ночь и умер только перед рассветом, немало распотешив зевак своими страданиями. Колесовали упрямого ростовского епископа Досифея, за то что поминал Евдокию царицею, пророчил ей сладкое будущее. Казнили духовника Евдокии, наказали кнутом монахинь, угождавших ей. А когда привезли в Петербурх крепостную девку Афросинью, с которой царевич Алексей свалялся еще до побега в Вену, та в смертном ужасе показала, что зоон писал цесарю жалобы на отца. Еще показала, что зоон писал русским архиереям, чтобы они письма эти срамные подметывали в народе, даже показала, что ждал зоон смерти отца или бунта.
Суд собрав, потребовал вершить дело царевича Алексея не флатируя и не похлебуя ему — государю. «Несмотря на лицо, сделайте правду, — сказал, — не погубите душ своих и моей души, чтоб совести наши остались чисты в день страшного испытания и отечество наше безбедно».
Духовенство дало приговор уклончивый.
Как всегда, ссылалось на выписки из Священного Писания.
Вот-де «сердце царево в руце Божией есть; да изберет тую часть, амо же рука Божия того преклоняет!»
Но светский суд рассудил проще. Могли напомнить государю, что дал свое царское обещание сыну через Петра Андреевича Толстого: не будет, зоон, тебе наказания, коли вернешься, но испугались, смолчали.
Государь смотрел на Зубова-младшего в смятении.
Зачем природа такое делает? Неужели вечно будет напоминать?
Нет, решил, истинно умертвлю, всажу в банку со спиртом. Зоон не вернется, умер после пыток. Второй раз зоона не убьешь, если и был виноват. А зря, зря, надо бы убить еще раз, это убеждает. Чем жестче, тем светлей. Должны наконец все эти попы, бояре, вельможи понять, догадаться, что они уже на полдороги к божественному, Парадиз строим. Помочь, помочь им. Резать бороды и тащить на пытку. Выламывать руки и толкать в рай. Кто устоит перед большими светлыми переменами? Румяный Феофан Прокопович — епископ Псковский и Нарвский не зря сочинил указ о доносительстве священников.
38.
39.
Смотрел на Зубова-младшего.
Мало, совсем мало людей знающих.
Приглашать немцев дорого. Своих растить сложно.
Краем глаза увидел: офицер шепнул несколько слов дежурному.
Тот незаметно кивнул кригс-комиссару, а офицер у дверей ждал ответного кивка, может приказа, потому что подтвердилось наконец сообщение о шведских фрегатах. Скрытно крейсируют в заливе, вдруг осмелятся войти в Неву? Погромят Парадиз из всех пушек. Сейчас и выставить против них нечего, кроме пары старых галер да шнявы «Рак», пришедшей из Пиллау, бывшая «Кревет». Круглые глаза государя не мигая смотрели на Зубова-младшего. Так схож. Как брат единоутробный. Всяк должен пойти в дело. Пусть шведы увидят на шканцах будто бы воскресшего царевича Алексея. Неужто не изумятся? Что значит сие? Шкипер шнявы «Рак» осторожен, знаю его по Гангуту. Он, увидев чужие паруса, наверное, отвернет, как его учили. Он, наверное, пойдет под охрану береговых батарей, а шведы за ним в Парадиз — прямо по пенному следу, промерять фарватер не понадобится. А вот Зубов-младший не посмеет. Знает, знает: ослушание — грех. Ослушание — отказ от нового человека. Ослушание — отказ от великих побед, виватных кантов, сияния восковых свеч и всего прочего, и от каменных дворцов Парадиза, от Полтавы и Нарвы.
Смотрел на Зубова-младшего, явственно представляя, как, шипя, упадут первые гранаты на палубу шнявы «Рак». Победить нельзя. Шнява и три фрегата — ну никак победить нельзя. Но главное сейчас не в этом, главное — избегнуть поражения. Вот что должен понять Зубов-младший. Даже смерть человека с лицом царевича Алексея может утвердить нового человека. Не будет Санкт-Петербурха — не будет нового человека. Снова придут большие бороды, рассядутся по скамьям, зашуршат попы. Так больше нельзя, надоело равенство нищих духом. Мы режем гнилое мясо, боль и крик нам привычны, так должно быть. Есть на свете Зубов-младший или нет его — это ничего не меняет. А вот стоят над рекой дворцы Парадиза — это меняет саму гисторию. Зоон не устоял, слаб, слаб, пусть устоит Зубов-младший. Для чего он нужен, кроме нашего утверждения? Коли порода новых людей уже начала проявляться как глиняное подобие высшего, то далеко ли до истинных марморных статуй — живых, в сиянии?
«О главо, главо, разума лишившись, куда преклонишь?»
Прошелся взглядом по собравшимся в зале. Кто поверит, что без государя будет рожь созревать, яблони цвести, рыбы и раки плодиться? Никто. Вон замерли. Чего каждый из них отдельно стоит? Чем проверен? Матроз, не прослуживший хотя бы пять-шесть лет на море, — не матроз, и шкипер, ни разу не управлявший кораблем в бою, — не шкипер.
Зоон, зоон. Мотнул головой как лошадь.
С таким ужасным сходством, как Зубов-младший, нельзя жить на свете, тем более в Парадизе. Увидят на набережных, слухи пойдут. Вон, заговорят, идет наследник трона, опора государя, жив! Не сводил глаз с Зубова-младшего. Не родовит. Опасно похож. Но чему-то научился в Венеции и Пиллау, пусть докажет. Не на куртаге в дыму при свечах, а на горящей шняве перед вражескими фрегатами.
«Волей моей выйдешь в море, Зубов».
Дергалась щека. Близко наклонился к Алексею.
В коллегии стояла мертвая тишина, потому слышали каждое слово.
«Выйдешь на шняве „Рак“ в самых сумерках, чтобы у шведа страху родилось поболее. — Страшно откинул назад голову. — Уставом нас не пронять, пройми отвагой. — Прошелся взглядом по замершим ученикам, снова уставился на Зубова-младшего. — Шнявою „Рак“ заткнешь горло Невы».
А про себя думал, все думал, лихорадочно собирал мысли, щека дергалась, голова клонилась налево. «Смертью казнить». Думал, какой смерти заслуживает Зубов-младший за столь нелепое, столь опасное сходство.
Так решил: исключительно величественной.
А вслух добавил: «Возьмешь шняву „Рак“. Не буду хвалить, не лучшая. Но мы под Азовом и на худших учились. Матрозы на местах, шкипер пойдет под твое начало, Зубов. Чему учился, все теперь покажи».
И спросил: «Сколько сможешь задержать шведа?»
Зубов-младший ответил: «Сколько могу».
Злобно дрогнул усами:
«Надо дольше».
40.
пыщь
41.
Карету на набережной догнал верховой от кригс-комиссара.
Передал пакет под сургучом для шкипера шнявы и смотрел так, что видно было — прощается. Еще точнее, прощается навсегда. Смотрел со скрытым страхом. Чувствовалось, что не раз видел царевича Алексея, теперь смущен, неужто все-таки впал царевич в отцовскую веру, неужто основы прошлого вновь потрясены?
Смеркалось. Горели фонари. На Неве шнява раскачивалась у причальной бочки.
Высокое рангоутное дерево в паутине снастей, в облупленной позолоте клотики. На фоне серой реки шнява показалась Зубову-младшему незнакомой, торжественной, будто с неких пор населена не матрозами и крысами, а дивного свету полна.
И длинный росчерк мачты на низком небе пронзил.
И нежная темно-позеленелая дева на бушприте.
И девиз: «За процветание Пиллау».
В переходе из Пиллау в Петербурх ни Зубов-младший, ни Ипатич нисколько не страдали морской болезнью, так природа расстаралась. Зато Зубов-младший вспомнил про сильную течь, это надо проверить. Еще вспомнил, что шкипера звали Никитский или даже Никишев — грубый, хриплый, в голландской кожаной куртке. С Зубовым-младшим он нисколько не сблизился («кантонист»), но Ипатича терпел, тот не гнушался помогать судовому плотнику. Хоть весь Устав отрепетируй, такой вот опытный шкипер Никишев по первым движениям, по первым взглядам определит ничтожество присланного ему человека или напротив — достоинство. За весь переход до Парадиза ни о чем не спросил Зубова-младшего, к столу не приглашал, это тоже о многом говорило. «Кантонист». Считал шняву достаточным судном, другого все равно нет. Две мачты с прямыми парусами, на носу морская дева без одежд, только с золотой сеткой на голове, совсем позеленела от волн, и голова и груди — все зеленое. Грот-мачта и фок, а третья — ложная, называют трисель, шняв-мачта. Водоизмещение под сто пятьдесят тонн, экипаж — пять десятков матрозов людей, да еще десяток присланы на борт «Рака» за разные происшествия. Судя по лицам, все одинаково достойны смерти.
Рядом на воде раскачивалась на волне галера с обсушенными веслами.
По тридцать восемь весел с каждого борта и две съемные мачты с косым латинским парусом. Зубов-младший беспомощно покачал головой. Небогата оказалась защита Петербурха, такой страшный выпал час, кто-то головой поплатится. Со смирением подумал: наверное, я поплачусь. Увидел на носу галеры три медные пушки, на куршее стояла еще одна — двадцатичетырехфунтовая, главная. Флотская прислуга на галерах прикрывается в бою оградой из тюфяков и старых снастей, а посреди — дощатый помост, та самая куршея; по обоим бортам банки для гребцов. Под банками ступени, к которым приковывают ногу гребца. Так что, может, еще не самое худшее выпало.
Человек, подумал, существо неравномерно одушевленное.
Человек способен и на божественные озарения, и на долгое прозябание.
Шняву за время перехода из Пиллау изучил изрядно. Матрозам, как и везде, на «Раке» жилось трудно. Помещались в трюме среди бочек с водой. Бочки от качки давали течь, вода смешивалась с песчаным балластом. От гнилых рогожных кулей с провиантом распространялся запах, правда, ни сами матрозы, ни крысы этого запаха не замечали, привыкли к тому, что сухари вечно покрыты плесенью.
Шкипер Никишев молча взломал сургуч.
Он узнал Зубова-младшего, но виду не подал.
Прочитав приказ, поднес руку к голове: командуйте.
Но Зубов-младший сразу его остановил: нет уж, господин шкипер, это вы командуйте, снимайтесь с якоря, вам привычней, Нева все же, по ней идти нелегко, остальное обсудим по ходу. И прошел в каюту шкипера, решив сразу вести себя определенно, чтобы никаких толков не возникло. Закрывая дверь, услышал голоса и, пораженный, остановился, даже выглянул. Какие разные голоса. Матрозы бежали по баку с ганшпугами в руках, видимо, якорь уже вставал из воды, а с набережной по трапу поднимали сумы, походный сундук, шел с картами в руке горестный Ипатич, понимал прекрасно, что кригс-комиссар уже ничем не поможет. Впрочем, Зубов-младший на Ипатича и не смотрел, он вдруг увидел, узнал среди матрозов француза в совсем обносившемся платье. Бывший кавалер Анри Давид вместе с другими тянул тяжелый канат, давно, наверное, вылетела из головы девка Матрёша и счастливые дни в Томилине. Вот знак: никто не может уйти от установленного, опять подумал Зубов-младший. Опять странно соединились в этой жизни — он сам, Ипатич, француз. И не только воспоминанием о девке из деревни Томилино.
42.
Приняли пресную воду, людей.
Выйдя в залив, сразу почувствовали волну.
Шкипер гюйс-пеленгами определял пройденные места на карте.
Расположившись в низком кресле, обитом вылинявшим серым сукном, Зубов-младший внимательно прислушивался к громким незнакомым голосам на палубе. Молчал, думая этим польстить Никишеву, который, похоже, совсем не собирался идти на смерть, по крайней мере, в глазах ничего такого не читалось. Но когда, раскрыв судовой журнал, вписал как бы свое собственное богатое размышление: «Погода обещает быть бурной», шкипер журнал отобрал, заметив неласково: «Пишем что наблюдаем, а чего не наблюдаем — того не пишем».
Пусть так. Пусть море и волна.
Пусть голоса на палубе и фонаря свет.
Все это постепенно сливалось в некое звучание.
Нет, это еще не была музыка, какая музыка? Просто отовсюду доносилось что-то еще не совсем внятное, имеющее смысл не в отдельности, а как бы вместе. Задумался: это же странно, почему, зачем француз на шняве? Наверное, определен на исправление. Наверное, мечтает быть отпущенным на свободу. Наверное, обещали отпустить, если выживет. Но выживет — вряд ли.
Медленные мысли тянулись, как за кормой светящаяся полоса.
Шкипер Никишев… Дядька Ипатич… На палубе боцман с линьком… Бывший кавалер Анри Давид… Матрозы… Догадываются они, что впереди смерть? А если догадываются, приходит ли в их лихие головы то, что смерть не в шведах, не в море, не в протекающем судне, а в нем — в Зубове-младшем? Вот он всего лишь сидит в тесной каюте, молчит, глядя на шкипера в кожаной голландской куртке, а на самом деле ведет всех к смерти — и матрозов, и боцмана, и француза Анри, даже Ипатича. Когда вышел на шканцы, боцман внизу, подняв голову, произнес что-то. Узнал? Какой-то матроз окликнул француза, но тот оборачиваться не стал, с него хватит. В самом деле, приехал в Россию быть управляющим, а таскает канат по какой-то шняве.
Море тусклое. Ветер налетает порывами. На баке, привязанный к рыму, большой лапчатый якорь уснул. Матрозы, увидев Зубова-младшего, враз оживлялись. Что-то свое было им известно. Шкипер тоже смотрел необычно, только не заговаривал. Почему у него такой вид? Даже вблизи Петербурха шкипер готов был к большим неприятностям, а теперь совсем помрачнел. Осмыслил, наверное, приказ из пакета, по которому господин Зубов-младший получал всю власть на шняве; если понадобится, он теперь и самому шкиперу прикажет карабкаться по вантам. Вид у шкипера правда такой, будто поставил шняву на нечистый якорь, будто канат намотало на лапу якоря и он нисколько не держит судно. И что с того, что на самом деле «Рак» шел под ветрилами и тяжелый якорь благостно лежит на баке, даже обсох, — лицо шкипера казалось тусклым.