Олив решила, что им следует уехать в Европу этой весной. Год, проведённый в этой части света был бы очень полезен Верене и мог сослужить хорошую службу становлению её гения. Мисс Ченселлор нашла в себе силы признать, что в Старом Свете ещё сохранилось что-то хорошее и, более того, полезное для двух американок вроде неё и её подруги. Но это оправдание на самом деле не было искренним. Желание уехать было продиктовано в основном желанием увести свою спутницу подальше – подальше от навязчивых мужчин, пока она не утвердится окончательно в своих взглядах. Там, на чужом континенте, они станут намного ближе друг другу.
Ничто не омрачало хороших предзнаменований, которые сейчас окружали её и Верену Таррант. Они упорно учились. У них было огромное количество книг из Атенума и керосин для ночных бдений. Генри Бюррадж после того как Верена так мило и досадно отказала ему, уехал обратно в Нью-Йорк и больше не давал о себе знать. Они лишь слышали, что он нашёл укрытие под грозным крылом матери. Это Олив сочла крыло грозным, так как вполне представляла себе, как подействует на миссис Бюррадж весть о том, что её сыну отказала дочь гипнотизёра. Она должна была разозлиться не меньше, чем, если бы узнала, что его предложение было принято. Маттиас Пардон пока не начал мстить им посредством пера и прессы, но вполне возможно готовил громы и молнии. В любом случае, сейчас, в начале оперного сезона, он был больше занят интервью с ведущими оперными певцами и певицами, одну из которых описал в популярном журнале, как «милую маленькую женщину с детскими ямочками на щеках и игривыми жестами», – Олив была уверена, что только он мог написать подобное. Тарранты забыли о них с лёгкостью, которую приобрели благодаря доходам от их эксцентричной патронессы. Миссис Таррант сейчас наслаждалась услугами появившейся у неё «девушки», испытывая при этом гордость, что её дом много лет обходился без такого унизительного для обеих сторон элемента, как рабский наёмный труд. Она написала Олив, которой писала регулярно, хотя та ни разу ей не отвечала, что ей стыдно, что она пала так низко, но для её мятущейся души просто необходимо иметь возможность перекинуться словечком с кем-нибудь, пока Селаха нет дома. Верена, конечно, почувствовала перемену, которую ей попытались объяснить тем, что дела отца внезапно пошли в гору. Но она знала, что дела её отца могли пойти куда угодно, только не в гору, и в итоге догадалась об истинной причине. Впрочем, это нисколько не поколебало её спокойствия. Она считала допустимым, чтобы её родители получали разумное вознаграждение от её экстравагантной подруги, вместе с которой они собирались уничтожить женское бесправие, так же, как сама она пользовалась её необъяснимым гостеприимством. У Верены не было ни мирской гордости, ни традиций независимости, ни представлений о том, что сделано и что ещё предстоит сделать, однако одно в ней превращало эту естественную и милую неосведомлённость в достоинство – её глубоко укоренившаяся привычка никогда не требовать ничего для себя. У её подруги сложилось ощущение, что девушку невозможно обидеть, так как она настолько далека от привычных стандартов и свободна от привычки к самокопанию, что попросту не замечает ничего, что могло бы её задеть. Олив всегда считала гордость необходимой чертой характера, но отсутствие у Верены этого качества вовсе не делало её дух слабее. Она наводила блеск на домик в Кембридже, который всё ещё представлял собой подобие становища первых переселенцев, и Олив чувствовала, что пока она не пришла на помощь дочери этого дома, та была погружена в пучину страданий. Она готовила, и мыла, и подметала, и шила. Она работала усерднее, чем слуги мисс Ченселлор. Но всё это не оставило никакого следа ни на её личности, ни в её сознании. Всё чистое и прекрасное возрождалось в ней с невероятной быстротой, всё уродливое и скучное исчезало, едва коснувшись её. Но Олив была уверена, что, будучи такой, она заслуживает значительных компенсаций. В будущем она должна жить в роскоши, и мисс Ченселлор без труда убедила себя, что люди, занимающиеся интеллектуальным и высокоморальным трудом, к которым две молодые женщины с Чарльз стрит себя причисляли, заслуживают лучших материальных условий не только ради себя, но и ради всех страждущих женщин. Сама она была далека от сибаритства, и убедилась по долгу службы в Ассоциации благотворительных организаций, посещая улицы и трущобы Бостона, что не было такой мерзости, болезни и несчастья, которым она побоялась бы взглянуть в лицо. Но её собственный дом всегда был в идеальном порядке, она была патологической чистюлей и выдающейся деловой женщиной. Она сделала элегантность своей религией: дом, где царил абсолютный порядок, весь сиял и благоухал зимними розами. В такой приятной атмосфере Верена сама расцвела подобно цветку, если это вообще возможно для цветка в Бостоне. Олив всегда высоко ценила необычайную адаптивность своих соотечественниц, их способность моментально подстраиваться под любые перемены в окружающей обстановке. Но то, как подруга росла на глазах, оказавшись в окружении благ цивилизации, как она мгновенно впитала все тонкости и традиции, поразило даже её. Зимние дни в доме на Чарльз стрит проходили спокойно, и зимние ночи не прерывали этого спокойствия. У наших двух молодых женщин было множество обязанностей, но Олив никогда не одобряла обычая сновать из дома в дом. Большинство обсуждений на тему реформ и социальных проблем проходили под её крышей. Она принимала у себя коллег (она состояла в двадцати ассоциациях и комитетах) только в заранее условленные часы, которые должны были соблюдаться неукоснительно. Верена не принимала в этих процессах активного участия. Она присутствовала при них, улыбаясь, слушая, допуская изредка необычные, но не неуместные замечания, и в целом походила на красивую картинку, помещенную здесь для привлечения удачи. Её выход на сцену был ещё впереди, а пока им с мисс Ченселлор предстояла огромная работа по подготовке этого грандиозного прорыва.
Западные окна гостиной Олив смотрели на воду, отражавшую алые зимние закаты, низкий мост, ползущий на своих шатких опорах через реку Чарльз, пустынный пригородный горизонт, открытый и безлюдный по воле сурового времени года, жёсткую, холодную пустоту перспективы, дым, извергающийся из дымоходов и труб фабрик и магазинов Чарльзтауна, и указующий в небо перст молитвенного дома Новой Англии. Все эти неумолимо бесстыдные в своей нищете детали напоминали об олове, досках и мёрзлой земле, сараях и гниющих сваях, железнодорожных рельсах в грязных лужах и конках, следующих по этому скользкому полному опасностей пути. Верена считала этот вид прекрасным, и так и было, когда неприглядную картину заливал чистый холодный румянец заката. Неподвижный воздух звенел как хрусталь, небо сияло неповторимыми оттенками цвета, всё становилось ярче и красочнее перед тем, как окунуться в мягкие вечерние сумерки. В это время дня Олив с подругой обычно сидели у окна, наслаждаясь закатом, и глядя, как в небесах загораются точечки первых звёзд. Затем они отворачивались, рука в руке, с чувством, что зимняя ночь даже более жестока, чем тирания мужчин – отворачивались, чтобы задернуть шторы и зажечь огонь и приступить к чаю и разговорам о страданиях женщин, к которым Олив питала огромный интерес. И снежными ночами, когда Чарльз стрит накрывалась белым покрывалом, они изучали историю, стараясь отыскать доказательства того, что во все времена их пол находился в угнетённом положении, и что история человечества была бы не так ужасна, если бы женщин не так сильно притесняли. Верена была полна предположений, которые провоцировали у них дискуссии. Она чаще всего старалась обратить внимание на то, что многие женщины обладали большой властью, но не всегда распоряжались ею правильно, становясь жестокими королевами или расточительными любовницами королей. Все эти женщины и их проступки могли быть помещены между широко известными преступлениями Кровавой Мэри и частными интрижками Фаустины, жены добропорядочного Марка Аврелия. Если всё хорошее, что сделали мужчины в прошлом, было сделано под влиянием женщин, то вполне объяснимо, что именно мужчины могли быть причиной такого странного поведения облечённых властью представительниц противоположного пола. Олив видела, как мало книг прочла Верена, и как мало читали в доме Таррантов. Но сейчас девушка легко одолевала множество страниц, что ещё раз доказывало Олив, насколько одарённой оказалась её подруга. Она ничего не боялась, она умела множество разных вещей и в том числе умела учиться. Она быстро читала и безошибочно запоминала прочитанное: даже несколько дней спустя она могла повторить слово в слово пассаж, на который, казалось, едва взглянула при чтении.
Всё это, конечно, звучит довольно сухо, и я должен добавить, что наши подруги не были всё время заперты в кипящей работой гостиной мисс Ченселлор. Несмотря на желание Олив держать при себе свою бесценную подругу и учить её, несмотря на её регулярные напоминания Верене, что эта зима должна быть полностью посвящена учёбе и самодовольные недоучки и пошляки ничему её не научат, несмотря на заметные и непреодолимые различия в характерах двух молодых женщин, в их нынешней жизни, тем не менее, было немало личных визитов и целых нашествий визитёров. Несмотря на свою известную всем оригинальность и самостоятельность, мисс Ченселлор всё же была типичной жительницей Бостона, и как типичная жительница Бостона не могла не принадлежать к определённой касте. Следует, однако, сказать, что она принадлежала к ней, но не была её частью. Было достаточно того, что она периодически наносила визиты в чужие дома и принимала оккупантов в своём. Она верила, что всегда добавляла ложку гостеприимства в свой чайник и тем самым заставила множество избранных считать, что им всегда будут рады под её крышей в установленные часы. Она отдавала предпочтение людям, которых называла реальными, и реальность некоторых из них уже проверила только ей одной ведомыми методами. Это небольшое сообщество было довольно провинциальным и разношёрстным. В основном оно состояло из дам, которые в любое время суток пробегали мимо с книгами из Атенума нежно зажатыми в муфтах, или с крошечными букетиками красивых цветов, которые несли в качестве подарка друг другу. Верена, которая в отсутствие Олив обычно проводила время у окна, часто видела, как они проходят мимо дома на Чарльз стрит, всегда заметно напряжённые, как будто всё время боятся куда-то опоздать.
Очень часто, когда она описывала их матери, миссис Таррант не знала, кто они такие, иногда даже как будто и не хотела знать этого. Так как они не были кем-то значимым, было не важно, что они из себя представляют. Кем бы они ни были, с ними наверняка было что-то не так. Даже после всех рассуждений матери Верена едва ли представляла себе, кем эти женщины должны были быть. Лишь когда Верена рассказывала о концертах, которые Олив регулярно посещала со своей неразлучной подругой, её мать, казалось, чувствовала, что её дочь живёт в соответствии со стандартами, привитыми ей в их доме в Кембридже. Весь мир знает, что в Бостоне есть множество прекрасных возможностей услышать хорошую музыку, и мисс Ченселлор выбирала самое лучшее. Она посещала великолепные во всех отношениях выступления, в высоком и сумрачном знаменитом Мьюзик Холле, где не было той зимой лиц более воодушевлённых, чем у этих двух молодых женщин в тени балкона, для которых Бах и Бетховен как будто снова и снова вторили идее, которая всегда была в их сердцах. Симфонии и фуги возбуждали их революционные страсти и расширяли границы воображения, обычно загнанного в узкие рамки. Это поднимало их к неизмеримым высотам, и когда они сидели глядя на огромный изысканный мрачный орган, нависающий над бронзовой статуей Бетховена, они чувствовали, что это единственный храм, где приверженцы их веры могли молиться.
Однако музыка не была их главным развлечением, так как у них было два других, которым они рьяно предавались. Одно из них состояло просто в общении со старой мисс Бёрдси, с которой Олив виделась этой зимой намного чаще, чем когда-либо до этого. Было очевидно, что её долгой и прекрасной карьере приходит конец, что её серьёзная, неусыпная работа окончена, а её старомодное оружие сломано и бесполезно. Олив предпочла бы выставить его на обозрение как достойные реликвии упорной борьбы, и именно это она пыталась делать, когда просила бедную леди припомнить её сражения – отнюдь не славные и блестящие, но безвестные и беспримерно героические. Мисс Бёрдси знала, что её дело завершено. Она всё ещё могла притворяться, что занимается решением непопулярных проблем, могла перебирать бумаги в своём неизменном ранце и думать, что у неё назначены важные встречи, могла подписывать петиции, посещать конвенции, говорить доктору Пренс, что если она сумеет заставить её поспать, то увидит ещё множество её великих свершений. Но она была больна и утомленна и, что было совершенно нетипично для мисс Бёрдси, с большей радостью смотрела в прошлое, чем в будущее. Она позволяла своим друзьям из нового поколения баловать её. Иногда казалось, что она хочет лишь сидеть у огня в доме Олив и болтать о прошлом с чувством смутного удовольствия от того, что она защищена от промокших ног, от новых проектов, которые обсуждают на собраниях, от трамваев, которые всегда переполнены. И также с удовольствием, но не от того, что она служит примером для этих молодых людей, начавших жизнь в куда лучших условиях, чем она, но от понимания, что она является для них источником вдохновения, так как помогает найти путь для воплощения новых истин. Хотя бы рассказывая о том, какова была жизнь, когда она была молодой девушкой, дочерью очень талантливого учителя и жила в Коннектикуте. Для Олив её всегда окружал ореол мученичества, но и Верена теперь считала её впечатляющей своим человеколюбием личностью. Верене ещё с детства приходилось встречать мучеников, но ни у одного из них не было стольких воспоминаний, как у мисс Бёрдси, и никто из них не прибегал к противозаконным мерам. В период раннего аболиционизма она организовывала побеги, о которых рассказывала удивительно мало, лишь скромно признавая, что это было довольно мужественно с её стороны. Она объездила определенные части Юга, неся Библию рабам. И в ходе этих экспедиций многие из её спутников были облиты смолой и вывалены в перьях. Сама она однажды провела целый месяц в тюрьме штата Джорджия. Она проповедовала умеренность в ирландских кругах, где эта доктрина была мгновенно принята. Она вставала между жёнами и мужьями, озверевшими от алкоголя. Она подбирала на улице и приводила в свои убогие комнатки грязных детей, снимала с них жалкие одежды и смывала грязь с их бедных больных тел своими крошечными намыленными ручками. Для Олив и Верены она сама была олицетворением страдающего человечества. Жалость, которую они испытывали к ней, была жалостью ко всем страждущим. И больше всего мисс Ченселлор поражало, что эта маленькая старомодная миссионерка была последним звеном в традиции, и когда она уйдет, героическому веку Новой Англии, – веку простой жизни и высоких мыслей, чистых идеалов и важных свершений, моральных страданий и благородных экспериментов – этому веку тоже придёт конец. Олив несколько лет активно принимала участие в городских благотворительных миссиях. Она тоже подбирала грязных детишек и входила в комнаты убогих общежитий, где скандалы приводили соседей в трепет. Но она знала, что после этих трудов найдёт отдохновение в прекрасном доме, с гостиной, полной цветов, с огнём в камине, куда она подбрасывала сосновые шишки, чтобы они уютно потрескивали. И её ждёт импортный чайный сервиз, и пианино Chickering, и Deutsche Rundschau. В то время как мисс Бёрдси ждала лишь обшарпанная пустая комнатка, отвратительный ковёр в цветочек, как будто позаимствованный из кабинета дантиста, пустой очаг, вечерняя газета и доктор Пренс. Олив и Верена приняли участие в ещё одном собрании у мисс Бёрдси, которое заметно отличалось от описанного мною выше, так как на этот раз миссис Фарриндер не приехала осветить его лучами своего величия, а Верена произнесла речь без содействия своего отца. Она на этот раз была даже эффектнее, чем тогда, и Олив с удовольствием отметила, что она успела многому научиться за время своего пребывания на Чарльз стрит. Её импровизированное выступление было посвящено мисс Бёрдси. Она описала её трудовые подвиги, её сподвижников, те трудности, опасности и триумфы, которые ей довелось пережить, её гуманистическое влияние на столь многих людей, её безмятежную и достойную старость – выразив тем самым то, что все собравшиеся женщины думали о ней. Лицо Верены сияло восторгом и триумфом, пока она говорила, и у многих слушавших её в глазах стояли слёзы. Олив считала, что это было очень красиво и трогательно, а впечатление, произведённое на публику этим вечером, было даже сильнее, чем в первый раз. Мисс Бёрдси ходила вокруг в своих обезоруживающих очках, спрашивая у друзей, не правда ли это было просто великолепно? И вовсе не потому, что речь шла о ней, а лишь имея в виду восхитительный талант Верены. Олив подумала, что если бы они могли собрать деньги со слушавших это выступление, добрая леди была бы обеспечена до конца своих дней, но после вспомнила, что большинство её гостей были так же бедны, как и она.