Разумеется, женщина, которая обладала столь дурным вкусом, чтобы выйти замуж за Селаха Тарранта, вряд ли могла и при других обстоятельствах добиться успеха, но, без сомнения, её положение от этого сильно пошатнулась. Она на многое закрывала глаза и шла на компромиссы, но разве её желание поддержать мужа не было более чем естественным, особенно в те дни, когда на его спиритических сеансах стол отказывался отрываться от земли, диван не взлетал в воздух, а поникшие руки клиента не были достаточно напряжены, чтобы задействовать магический круг. Мягкие руки миссис Таррант тогда приходили на помощь, чтобы произвести самые захватывающие спецэффекты, и ей оставалось лишь утешать себя мыслью, что она поддерживает в клиенте веру в бессмертие души. Так или иначе, она была благодарна Верене за то, что они покончили со спиритизмом, и её собственные амбиции относительно дочери были куда возвышенней, чем мысли о бессмертии. Хотя, воспоминания о тёмной комнате с кругом выжидающих людей в центре, с легким постукиванием по столу и стенам, ароматом цветов и едва заметными касаниями в атмосфере напряженной таинственности всё ещё наполняли её восторгом. Она ненавидела мужа за то, что он привлекал её к своим трюкам, от воспоминания о которых её лицо заливалось краской, и за то, что он столь плачевно повлиял на её социальный статус. Но она при этом не могла не восхищаться его дерзостью, которая в условиях постоянного страха перед разоблачением или провалом, даже ей самой казалась чуть ли не откровением. Она знала, что он был большим обманщиком, и что никогда бы не признался в этом, как бы ей ни хотелось. Он бы ни за что не сказался нечестным на публике; их пара часто напоминала авгуров перед алтарём, но он никогда не давал ей тайных знаков в моменты, когда за кругом никто не наблюдал. Даже в домашней обстановке у него всегда находились фразы, объяснения и оправдания для того, чтобы представить вещи в более возвышенном свете, хотя на самом деле они были такими же неоднозначными, как и его натура.
Но случалось так, что она, мучимая упрёками совести и презрением к собственной судьбе, униженная его неспособностью заработать на жизнь и твердолобой уверенностью в том, что они живут вполне достойно, могла упрекнуть его лишь в неумении говорить на публике. В этом крылся корень их бед, и это было основной слабостью Селаха. Он не умел удерживать внимание аудитории, и был неприемлем в качестве лектора. У него было множество мыслей, но он не умел сложить их воедино. Публичные выступления были в крови у Гринстритов, и, если бы миссис Таррант спросили о том, могла ли она предположить в молодые годы, что выйдет замуж за гипнотизёра, она ответила бы: «Ну, я точно не могла бы предположить, что выйду замуж за человека, который хранит безмолвие за кафедрой». Это было её самым большим унижением, превышающим все остальные недовольства, и мысль о том, что взамен обычного красноречия Селаху был дан дар целителя и красноречивые руки, служила лишь слабым утешением. Гринстриты никогда не возлагали больших надежд на магию рук и верили только в магию уст. Потому можно представить, с каким ликованием миссис Таррант отнеслась к тому, что оказалась матерью одарённой девушки, с чьих губ красноречие лилось благозвучными потоками. Традиция Гринстритов не исчезла, и дочери, возможно, предстояло оросить спасительным дождём пустыню её жизни. Следует добавить, что эта песчаная долина уже немного ожила после того как Селах увеличил количество своих пациентов, за каждого из которых он получал по два доллара. Одна дама, живущая в Кэмбридже, столь многим была обязана ему, что недавно уговорила их переехать в дом по соседству, чтобы доктор Таррант всегда мог навестить её. Поскольку переезды были для них привычным делом, он воспользовался этим предложением, а миссис Таррант даже начало казаться, что их жизнь стала немного налаживаться.
Верена не могла знать причин, по которым обычная вялость матери вдруг заменялась решительностью, поэтому подобные изменения удивляли и обескураживали её. Это происходило всякий раз, когда ту захлестывали амбиции, и миссис Таррант чувствовала свою способность протянуть руку и ухватить удачу за хвост. Тогда она поражала дочь своей многословностью при раздаче наставлений, которые демонстрировали её хорошее знание общества и его законов. Она раздавала их с таинственным видом, и даже её лицо при этом менялось, демонстрируя ту необходимую мину, которая привычна людям из высшего общества, и показывая, с каким тонким достоинством следует встречать их. В такие моменты она заставляла Верену задуматься о тайных источниках, из которых мать могла почерпнуть подобные знания. Верена всё ещё воспринимала жизнь очень просто и не осознавала разнообразия социальных типов. Она знала, что некоторые люди были богаты, а другие – бедны, и что дом её отца никогда не посещали люди, которые в этом мире, полном нищих и обездоленных, могли позволить себя наслаждаться роскошью. Кроме тех случаев, когда мать смущала её своим поведением или вниманием к вещам, которые ей самой казались незначительными, например, к выбору подходящей одежды из их скудного гардероба, она не чувствовала себя в чём-то хуже остальных, поскольку некому было объяснить ей истинное место гипнотизёра в масштабах общества. Её мать временами была непредсказуема: то она с равнодушием взирала на мир, то могла возомнить, что всякий, кто бросает на неё взгляд, хочет её оскорбить. Она поначалу с подозрением относилась к клиенткам своего мужа (это были в основном дамы), но позже смирилась и стала появляться при них в домашних тапочках и с вечерней газетой, которая служила ей утешением, и даже если бы госпожа Фоат в такой момент вернулась бы из своей «земли вечного лета», то встретила бы в лице миссис Таррант почти циничное хладнокровие. Ей была свойственна определённая хитрость, которая проявлялась в том, что в обществе она держалась за спиной дочери, особенно в моменты, когда к ним подходили люди, ищущие с ними знакомства, для того, чтобы девушка осознала, сколь многому ей ещё предстоит научиться. И Верена желала научиться, видя в своей матери прекрасного наставника. Её тщеславие иногда обескураживало девушку, поскольку ей казалось, что подобные чувства не должны лидировать в их общем деле, и что стремление к признанию не может составлять основу борьбы за справедливость. Её отец, как представлялось Верене, был более искренен в своих устремлениях, хотя его равнодушие к укоренившимся нормам, его вечный вызов обществу, ещё не наводили её на мысль о том, что мужчины, должно быть, более бескорыстные борцы, чем женщины. Питала ли её мать столь искренний интерес к мисс Ченселлор, что с такой уверенностью посоветовала дочери немедленно отправиться к той с визитом? И почему она не сказала, как делала это обычно, что, если кто-то хочет увидеться с их семьёй, то должен сам нанести им визит? Разве она не знала, что такое поведение в обществе расценивалось как неприемлемая уступка? Миссис Таррант была достаточно осведомлена о церемониале, но в этом случае вдруг утратила свою обычную напыщенность. Ей показалось нужным представить мисс Ченселлор именно как доброго и отзывчивого человека, который может стать Верене прекрасным другом, открывающим двери в лучшие салоны Бостона. И что, когда она просила Верену приехать как можно скорее, то имела в виду – на следующий же день, и не было никакой возможности отказаться от такого приглашения, потому что иногда надо уметь с благодарностью принять предложение. Верена со всем этим согласилась, потому что ей самой было любопытно совершить небольшое путешествие, и она жаждала узнать о мире как можно больше. Единственное, что её удивляло, это то, как её мать могла всё это узнать про мисс Ченселлор при одном единственном взгляде на неё. Сама она успела заметить только то, что молодая леди была очень строго одета, её глаза выглядели так, словно она недавно плакала (Верене был слишком знаком этот взгляд), и что она очень спешила уйти. Если она была столь замечательной, как её описала мать, то Верена не видела для себя никакого риска в том, чтобы убедиться в справедливости этих слов. Верена пока ещё не задавалась вопросами собственной значимости, и её беспокоили только окружающие её вещи. Даже открывшийся в ней талант не добавил ей тщеславия или осознания собственного превосходства, поэтому она не чувствовала себя слишком важной персоной для подобных экспериментов. Если вам и казалось до этого, что дочь Таррантов была обязана стать воодушевляющим оратором, то теперь, узнав её поближе, вы могли бы только удивиться, как получилось, что эта девушка происходит от подобной пары.
Эта милая девочка умела получать удовольствие от очень простых вещей: от новой шляпки с объёмными перьями и даже от двадцати центов на дорожные расходы, которые казались ей очень солидной суммой.
Глава 11
– Я была уверена, что вы придёте – сегодня что-то говорило мне об этом весь день! –такими словами мисс Олив Ченселлор приветствовала свою юную посетительницу, поспешно отойдя от окна, у которого она словно дожидалась её прихода. Несколько недель спустя она расписала Верене, насколько четким было это предчувствие, как оно наполняло её весь день нервным и почти болезненным ожиданием. Она объяснила, что такие предчувствия являются особенностью её душевной организации. Она не знает, как с ними бороться, и потому ей остаётся только мириться с их существованием. И она упомянула, в качестве ещё одного примера, внезапный страх, посетивший её позапрошлым вечером в карете, после того как она пригласила мистера Рэнсома отправиться с ней к мисс Бёрдси. Это было чувство странное, почти инстинктивное, и, разумеется, оно должно было озадачить мистера Рэнсома. Ведь это она сама пригласила его, а чуть позже вдруг пошла на попятную. Она ничего не могла с собой поделать: её сердце трепетало от уверенности, что если он перешагнёт порог этого дома, это плохо кончится для неё. Она не смогла предотвратить его приход, но сейчас это было неважно.
Она заявила, что сейчас её интересует лишь Верена, и этот интерес сделал её безразличной к возможным опасностям или радостям. К этому времени Верена поняла, насколько её подруга неординарна, насколько она нервозна и серьёзна, насколько доверчива, насколько исключительна, какова сила её желаний и целеустремленность. Олив вознесла её, в буквальном смысле этого слова, как птица небесная, и, расправив пару огромных крыльев, несла сквозь головокружительную пустоту пространства. Верене это даже нравилось. Нравилось взмывать ввысь без усилий и смотреть на всё сущее, на саму историю с этой высоты. С этого первого разговора она поняла, что находится в её власти и подчинилась, слегка прикрыв глаза, как будто это доставляло ей удовольствие.
– Я хочу узнать вас поближе, – сказала Олив. – Я почувствовала, что должна это сделать, ещё прошлой ночью, когда услышала вашу речь. Мне кажется, вы очень необычны. Я не знаю, что делать с вами. Думаю, мы должны стать друзьями, поэтому и попросила вас прямо и без лишних предисловий зайти ко мне, и верила, что вы придёте. Это так правильно, то, что вы пришли, и это доказывает, насколько я была права.
Эти слова слетали с губ мисс Ченселлор одно за другим, пока она, затаив дыхание, и с дрожью в голосе, которая присутствовала всегда, даже если она волновалась совсем немного, усаживала Верену рядом с собой на софу и оглядывала с ног до головы взглядом, который заставил девушку порадоваться, что она надела жакет с позолоченными пуговицами. Это был взгляд, с которого всё началось. Этим быстрым осмотром, не упустившим ни одной детали, Олив завоевала её.
– Вы удивительны. Вы даже не представляете, насколько вы удивительны! – продолжала она, как будто от восхищения потеряла власть над собой и всякую осторожность.
Верена села, без тени смущения, улыбаясь и глядя на хозяйку дома своим чистым и ясным взглядом, которому невозможно было противиться.
– О, вы же знаете, дело не во мне. Это что-то свыше! – она сказала это легко, как будто эта фраза была ей привычна, и Олив задумалась, насколько искренна она при этом.
Эта мысль вовсе не была критической, так как её вполне удовлетворило бы объяснение, что девушка просто привыкла говорить штампами, и это едва ли делало её менее привлекательной. Она понравилась ей настолько, насколько это было возможно – она была такой странной, так отличалась от девушек, с которыми ей приходилось общаться ранее, что казалась обитательницей цыганского табора или жительницей трансцендентальной Богемии. С её яркой, вызывающей одеждой и броской внешностью она могла бы быть канатной плясуньей или гадалкой. И огромным преимуществом, по мнению Олив, было то, что всё это делало её ближе к «народу», к социальному сумраку этой таинственной демократии, с которой, как думала мисс Ченселлор, богатым классам в скором будущем придётся считаться. Более того, эта девушка волновала её, как никто другой, и причиной тому было безграничное восхищение, которое она перед ней испытывала. Всё, что она говорила своей посетительнице, казалось ей естественным. Она никак не могла заставить себя умолкнуть, так как чувствовала, что наконец-то нашла то, что так долго искала – друга одного с ней пола, и, возможно, родственную душу. Разумеется, для дружбы нужно согласие двух сторон, но вряд ли эта милая девушка откажется. Олив обнаружила, что внезапно стала человеком неограниченной душевной щедрости. Верена была тем, что ей нужно, и больше ничто не имело значения. Мисс Таррант могла обвешаться позолоченными пуговицами с головы до пят, но её душа не стала бы от этого вульгарной.
– Мама сказала, что мне следует зайти к вам, – сказала Верена, оглядывая комнату. Она была рада оказаться в таком милом месте с большим количеством предметов, которые так и хотелось рассмотреть получше.
– Ваша мать поняла, что я имела в виду именно то, что сказала. Не каждый может понять это. Она видела, что меня трясло с головы до ног. Я и смогла только сказать три слова – и ничего больше! Какая сила – какая сила, мисс Таррант!
– Да, я думаю, это какая-то сила, иначе я бы не могла сделать ничего подобного!
– Вы так простодушны – как дитя, – сказала Олив Ченселлор. Это было действительно так, и она хотела как можно скорее сказать это, поскольку это сближало их. Она думала подойти к этому постепенно, но её нетерпение было таково, что не успела эта девочка провести с ней в одной комнате и пяти минут, как она спросила её, перебивая саму себя, прерывая ход беседы:
– Вы будете моим другом, моим лучшим другом, ближе всех, ближе всего на свете и навсегда-навсегда?— её лицо выражало полную готовность и нежность.
Верена весело и искренне рассмеялась без тени смущения или замешательства:
– Похоже, я понравилась вам слишком сильно!
– Разумеется, слишком сильно! Если мне что-то нравится, то только слишком. Но нравлюсь ли я вам – вот в чём вопрос, – добавила Олив Ченселлор. – Мы должны подождать, да, подождать. Когда мне что-то нужно, я могу быть очень терпеливой.
Она протянула руку Верене, одновременно призывно и уверенно, и девушка инстинктивно взяла её. Так, рука в руке, сидящие рядом молодые женщины некоторое время смотрели друг на друга.
– Я о многом хочу спросить вас, – сказала Олив.
– Что ж, я могу многое рассказать, кроме того, как отец работал со мной, – ответила Верена с непосредственностью, рядом с которой само смирение показалось бы притворством.
– Меня не волнует то, что связано с вашим отцом, – очень мрачно и с большой долей покровительственности заметила Олив Ченселлор.
– Он очень хороший, – просто ответила Верена. – И он удивительно притягателен.
– Меня не интересует ни ваш отец, ни ваша мать. Я не думаю о них. Мне нужны только вы – такая, какая есть.
Верена опустила глаза. «Такая, какой она была вчера», – подумалось ей.
– Вы хотите, чтобы я бросила всё? – спросила она с улыбкой.
Олив Ченселлор на миг задержала дыхание, как будто от боли. Затем, своим дрожащим от тоски голосом она сказала:
– О, как я могу просить вас всё бросить! Я сама брошу – брошу всё!
Всё еще впечатлённая прекрасным интерьером дома мисс Ченселлор и тем, что её мать говорила о её богатстве и положении в бостонском обществе, Верена, с её свежим, хотя и отвлечённым обилием окружающих предметов, взглядом, пыталась понять, какова будет выгода от этого самоотречения. О нет, на самом деле она не собиралась от всего отрекаться. Она чувствовала, однако, что сейчас ей не удастся спастись от природного напора мисс Ченселлор, и той силы эмоций, которая заставила её внезапно воскликнуть, будто в нервном экстазе ожидания: