Я оттолкнула прочь драгоценные болезненные воспоминания и заскребла усерднее. На меня упала прохладная тень и скосив глаза, я увидела опустившуюся рядом со мной сестру Эме с бельём для стирки в руках.
— Я подумала, что смогу найти тебя здесь, — сказала она. Она не говорила со мной — ни с кем — в течение многих дней, занятых рутиной проповедей, исцелений, сна и работы. Вид у неё был измотанный, в руках появилась дрожь, которой не было раньше. — Как ты, Иоанна?
— Я в порядке, — ответила я. — А вот вы устали.
Она коротко хохотнула и опустила голову, замачивая одежду, скручивая, натирая её мылом. Вода была очень, очень холодной. Её пальцы приобрели синюшный оттенок и задрожали намного сильнее.
— Возможно, — признала она. — Возможно, всё кончено.
Я прекратила работу и повернулась к ней. Я путешествовала с нею почти год, не так уж и долго, как мне казалось. Год был ничем для меня, но для неё, пылающей настолько ярко, год был целой вечностью.
— Ты заметила вчера вечером? — медленно продолжала она. — Кое-что пошло не так. Я как будто… заблудилась. Я звала, но он не пришёл, была только я. Я одна.
Я заметила, и не только прошлым вечером. Иногда сестра Эме словно искала тот огонь, который прежде я видела в ней так ясно; робкая искра вместо пожарища. Иногда она опускалась до заученной скороговорки продавца. Наверное, следовало ожидать того, что усталость подкосит её дух. Даже ему был необходим отдых.
— Я боюсь, — продолжила сестра Эме. Она низко опустила голову, слёзы стекали по её щекам и капали на постиранную юбку. — О, сестра, что если это никогда не вернётся? Они приходят за чудом. За верой. Что, если мне больше нечего им дать?
Я забрала у неё стирку и высушила её ледяные руки подолом собственной юбки. Она положила голову мне на плечо. Я утешала её, мягко покачивая и поглаживая по голове. Мой бедный пророк, столь ярко горящий.
Что будет, когда свеча догорит?
Следовало подумать получше, прежде чем прийти и разрушить её веру.
***
Он появился из тени завитками тумана: простой трюк, которым он обычно впечатлял своих последователей. Я несла флягу воды по внутреннему двору, торопясь уйти с обжигающего солнца, но увидев его, замерла, не в силах вздохнуть. Солнечные лучи гигантскими ладонями давили на меня, мои руки сжимались вокруг тяжелой фляги. Я почти ослепла, но он выделялся, словно искра во мраке.
— Хорошая вода? — спросил Симон Маг, небрежно прислонившись к стене из грубого камня. Он выглядел почти спасителем: прекрасным, с широко распахнутыми глазами, наполненными ангельской нежностью. — Милая Иоанна, ведь наша небольшая размолвка не привела тебя в рабство к галилейскому плотнику? Что скажут люди?
— Уйди, — сказала я, не громко, потому что я не хотела быть услышанной мужчинами внутри дома. — Уходи, пожалуйста. Ты не имеешь права быть здесь.
— У меня есть право на всё. — Симон Маг выпрямился и поправил одежду. — Войди в тень, моя дорогая, прежде чем обгоришь настолько, что не сможешь исцелиться. Таким как ты не место на свету.
Солнце причиняло мне невыносимую боль, руки яростно тряслись, проливая воду мне на одежду. В глазах потемнело, но я различала, как он протянул ко мне руку. Указывая. Командуя.
— Нет! — фляга выскользнула из моих рук и разбилась о камни. — Симон, я ушла от тебя! Ты не имеешь права!
— Он оставил тебя блуждать между светом и тьмой, — продолжал Симон. — Вернись туда, где тебя любят, где твоё место. Не убегай больше, Иоанна.
Я опустилась на колени, словно вуалью укрыв вспотевшее лицо седыми волосами, и попыталась обратиться к своей вере. В присутствии Симона она скукожилась и исчезла.
А затем Иуда спросил:
— Ты, чего тебе здесь надо?
Я подняла голову, но из-за солнечной слепоты увидела лишь размытую фигуру. Он знал Симона Мага, конечно, как и все они. Я думала, что он позовёт на помощь, но он вышел в наружу.
Один.
— Свою собственность, — мурлыкнул Симон; я услышала злобное веселье в его голосе. — Малец, беги и скажи своему хозяину, что я пришёл припасть к его королевским ногам.
— Он не придёт.
— Нет? Тогда я возьму то, что принадлежит мне и уйду. — Он снова протянул ко мне руку и щёлкнул пальцами. — Вставай, Иоанна.
Мужские руки обняли меня. Иуда. Он дрожал, хотя и не настолько сильно, чтобы Симон заметил; испуганный, но готовый рискнуть всем, несмотря на страх.
— Во имя Божие, убирайся! — крикнул он. Его слова вызвали движение внутри дома; я услышала шорканье сандалий по камням внутреннего двора и поняла, что к нам присоединились другие, готовые к борьбе. Кто из них? Возможно, добросердечный как всегда Пётр. Иоанн, с холодным, решительным взглядом, всегда готовыми к конфликту.
— Она должна сказать это, — произнёс Симон Маг. Его голос был таким же тёплым и грустным, а ещё таким же предательским, как я помнила. Я поверил однажды, так сильно, и была так сильно предана. — Иоанна, моя дорогая? Ты ведь хочешь пойти домой?
«Домой», подумала я с пронзительной скорбью. Не было больше никакого дома, только мошеннические улыбки Симона или более резкая, но и более честная любовь Двенадцати и Одного. Я никогда не смогла бы стать одной из них, даже если бы полностью вышла из тени.
Но я никогда не смогу вернуться к Симону Магу. Никогда больше.
— Уходи, — сказала я. Прозвучало совсем не так сильно, как я хотела. — Оставь меня.
Иуда поднял меня на руки, и пока он нёс меня внутрь, я ощутила, что тени пусты. Симон исчез, растаял как кошмарный сон.
Я совсем ослепла; то, что мы уже внутри дома я поняла только по внезапному чувству облегчения на коже и бормотанию голосов вокруг. Пётр призвал к порядку и рассказал о Симоне Маге; слова уплыли вдаль, когда Иуда унес меня в чулан, где лежала моя постель. Кто-то следовал за нами; я слышала звук его шагов позади. Иуда положил меня на одеяла и отвёл потные волосы от моего лица.
— Она больна, — произнёс он через плечо наблюдателю. — Позови мастера.
— Нет, — я схватила его за руку. — Не надо, я поправлюсь, дайте только время. Это просто солнце.
Тот человек издал горловой звук отвращения. Я узнала его, даже не видя: Иоанн, видящий своими ледяными глазами так много и так далеко.
— Оставь её, — велел Иоанн. — Мы должны сообщить о том, что она сделала.
Рука Иуды отпустила мой лоб, когда он повернулся.
— И что же она сделала, кроме того что отказалась от ложного мессии? Не начинай снова. Иоанна, хочешь воды?
Он забыл, что я разлила воду на булыжники двора. Я изобразила улыбку и покачала головой. После пытки солнцем я чувствовала себя вялой и растерянной.
— Спасибо, мне нужен только отдых, — сказала я. Он легонько пожал мою руку и встал. — Иуда, я… я не приводила его сюда. Я ни за что не хотела бы, чтобы он здесь появился.
— Я знаю, — ответил он. — А теперь отдыхай.
Я отвернулась лицом к стене и слушала, как они уходят.
Прошло несколько часов, заполненных приглушенным гулом жаркого спора снаружи. В моих глазах немного прояснилось. Я уже различала цвета, хотя они и казались блеклыми и припорошенными пылью. Потребуется несколько суток, чтобы восстановиться окончательно, но я уже видела достаточно хорошо, чтобы разложить по порядку хранившийся рядом со мной скудный скарб. Я расставляла запечатанные фляги с маслом, когда кто-то постучал по каменной стене около моей двери. Я раздвинула занавес и обнаружила Джеймса, стоящего с опущенной головой и избегающего моего взгляда. Он был невысокого роста, жилистым и сильным, всегда готовым посмеяться. Мне он всегда нравился, и я верила, что нравлюсь ему — насколько человеку могла нравиться вдова с глазами полными ядовитого голода.
— Тебя зовут, — сказал он и отвернулся. Я наблюдала, как быстро он уходит прочь, втянув голову в плечи, и с упавшим сердцем поняла, что гостеприимство для меня исчерпано.
Путь был, разумеется, недолгим — всего один короткий коридор, но тишина, которая поприветствовала мой приход, заставила его казаться намного длиннее. Все Двенадцать сидели в неровном кругу. Иуда оставил мне место рядом с собой и я смиренно стала на колени на плотно утоптанный пол.
— Братья, — сказала я, склонив голову. Двенадцать, и никаких признаков мастера. Я видела его недавно, и во время этой краткой встречи его взгляд был устремлён куда-то невероятно далеко. Возможно, он опять ушел. Я с трудом могла представить встречу Двенадцати без него, но он конечно же, пришёл бы, если б смог. Конечно.
— Она скромна, — сказал Пётр одобрительным тоном. — Она знает своё место. Какой от неё вред?
Я опустила руки на бедра и опустила на них взгляд. Никакой гордости, не сейчас, Иоанна. Гордость — твой враг.
— Она вызывает отчуждение в нашем братстве, — заявил Иоанн. Ах, Иоанн, я знала, что это ты, я знала. Дело не в обычной ревности, или страхе. Иоанн был защитником, и сейчас вёл более высокий бой чем это. — Вы все знаете, о чём я говорю. Как мы можем учить правде, когда у наших врагов такая плодородная почва для того, чтобы сеять ложь? Мы ведь и вправду держим женщин в своём доме — её и Марию Магдалину, женщин в лучшем случае сомнительных достоинств! Как мы можем прекратить лживые наветы, если не устраняем их причину?
— Другое дело, если бы она была чьей-нибудь женой, или хотя бы сестрой, — поддакнул Симон Пётр. Его голос был удивительно гладким и спокойным для великана, покрытого шрамами за годы работы в море. Не тот человек, которого я желала бы видеть своим врагом. — Но одинокая женщина, даже вдова, вряд ли может избежать подозрений. Будем справедливы: иногда одной лишь правды недостаточно.
— Мы говорим о Джоанне или обо всех женщинах? — поморщившись, уточнил Джеймс, — Мы должны запретить приходить сюда матери Мастера? Мы должны прогнать верующих? Он никогда такого не говорил.
— Иоанна другая. — Иоанна перебил Джеймса, заставив замереть даже гуляющий по комнате сквозняк. — Все мы знаем это. Именно это различие является проблемой. Она не создание Божье. Она не в силах вынести света дня.
— Как и многие больные, — возразил Пётр.
— И многие одержимые! Но мы не должны ложиться с демонами, брат! Исцелим их и отправим своей дорогой. — Я подавила дрожь от буравящего взгляда Иоанна. — Я думаю, что сегодня за ней приходил её истинный хозяин. Она скажет по-другому?
Упала убийственная тишина. Они все повернулись ко мне. Ровным голосом я ответила, по-прежнему не поднимая глаз:
— Симон Маг сделал меня такой, какая я есть. Вы думаете, я благодарна ему за это? Он не мой хозяин. И никогда им не будет.
— Это ты сейчас так говоришь. Что, если ты заболеешь? Что, если…
— Достаточно, Иоанн! — Иуда рядом со мной пошевелился; я подняла взгляд и увидела, что он с вызовом смотрит в жесткое лицо Иоанна. — Достаточно обвинений. Не Иоанна разжигает меж нами рознь, а ты. Если мастер пожелает, чтобы она уехала, он ей скажет. Он скажет всем нам. А пока он этого не сделал…
Я ощутила позади себя волну присутствия, внезапную, как вспышка молнии. Его не было там прежде — и я, и все остальные знали это. Лицо Иоанна засияло лихорадочным блеском веры. Мастер пылал жарче уходящего дня силой мощи и любви, которая согревала нас даже мимоходом.
Он сказал:
— Вы правильно забеспокоились. Иоанна должна оставить нас завтра.
Я вскрикнула и бросилась к Мастеру, распростёршись во весь рост у его ног. Таких сильных, много прошедших ног в пыльных залатанных сандалиях, таких непохожих на изнеженную и ухоженную плоть Симона Мага. Я прижалась к ним щекой, жалея, что не могу заплакать, омыть его ноги слезами, вытереть их насухо своими волосами. Вместо этого я могла лишь безмолвно молить о милосердии.
— Я желаю, чтобы ты покинула нас, — спокойно повторил он. Он выглядел столь же грустно, сколь и непреклонно. Я посмотрела ему в лицо и увидела безграничное горе в его глазах, боль, которой нет человеческого названия.
— Значит, я должна уйти, — прошептала я и поцеловала его ноги. Я оставалась лежать, пока он не наклонился и не поднял меня. Я никогда не была так близко к нему, лицом к лицу, достаточно близко, чтобы почувствовать Бога под его кожей и увидеть Рай в его глазах. Слова вылетели как струя крови из раны:
— Мастер, я бы никогда не предала вас!
Всё остальное будто исчезло, словно он видел только меня. Я знала, что сейчас смотрю не на человека. Я больше не говорила со смертным. Свет в его глазах достиг глубин моего естества и разбудил что-то огромное и хрупкое. Что-то большее, чем любовь, большее, чем преданность. Веру. Абсолютную веру.
— Я знаю, — сказал он, и печально улыбнулся. — Именно поэтому, моя верная Иоанна, ты должна уйти, прежде чем станет слишком поздно.
***
Я делила палатку с сестрой Табитой, милой молодой девушкой с голосом как у певчей птицы; она пела гимны до и после службы сестры Эме. Не так давно сестра Табита поделилась со мной своими сомнениями насчёт сестры Эме. Мои же сомнения давно уже превратились в твёрдую уверенность.
За те два года, что я наблюдала за службами сестры Эме, пламя её веры вздымалось всё ниже и ниже, пока не остались лишь затухающие искры. Сестра Эме больше не металась по помосту словно лев, она ходила как актриса, заучившая роль. Её движения были детально продуманы и подробно обсуждены с парой её ближайших компаньонов; сестра Эме редко говорила со мной теперь, помимо выступлений. Однажды, в Индианаполисе, она попросила меня станцевать с ней, но в её глазах не было ничего от Бога — только отчаянный голод. Она хотела, чтобы я отдала ей свою веру. Я стала тем, к чему она могла прикоснуться вместо Бога.
Я в печали отдалилась от неё, и увидела, что её доверие умерло. Я совершила ошибку, придя к ней. Сестра Эме не могла дать мне исцеления, и теперь я наблюдала, как мой любимый пророк умирает дюйм за дюймом, и ничем не могла предотвратить это.
Я решила; уеду, когда мы достигнем следующей стоянки. Решение успокаивало если не мою совесть, то хотя бы горечь. Ночь сна, и я исчезну. Ничего сложного.
Меня разбудила агония жажды. Не нежного голода, к которому я привыкла; болезненной, разрывающей изнутри жажды плоти и крови, потребности рвать, ломать и кричать. Иногда на меня такое накатывало — не часто, раз в пять-десять лет. Это было похоже на смертельную ужасную агонию. Я скорчилась на своей узкой койке, прижав дрожащие руки к конвульсивно дергающемуся животу, и следила взглядом за качающимися по крыше палатки тенями древесный ветвей. Господи Боже, сестра Табита спит всего в двух шагах от меня, повернувшись милым юным лицом к тусклому свету луны. Её сердцебиение терзало мой слух, причиняя боль, которую я желала прекратить любой ценой.
— Убей её, — прошептал кто-то из тьмы, не Симон Маг, нет, слишком много времени прошло. Это была моя собственная тьма, изысканная и сильная. Я должна пить, должна напиться, прежде чем поток безумия захлестнёт меня.
Я поднялась в темноте, нашла свою сумку и начала выкладывать из неё слои одежды и древних бесценных воспоминаний — греческую библию (не более чем набор слов после всех этих столетий) — более позднее издание Тиндэйла, одно из немногих спасённых от сожжения в те тёмные для Англии дни — кусочек серебра. Запачканная монета покатилась по неровному земляному полу и упала на бок.
Я не могла остановиться даже ради монеты, моего самого драгоценного воспоминания. Я нащупала гладкую глину чаши и бережно, осторожно прижала её к своей груди. Магия защищала её от повреждений все эти века, но тем не менее, я не смела целиком положиться на волшебство.
Голод ярился, как дикий зверь, раздирая когтями внутренности в поисках выхода. Я ахнула от боли и услышала, как сзади села сестра Табита. Шелест простыней прогремел как выстрел. Её сердце забилось быстрее.
— Сестра Иоанна? — шепнула она. — С вами всё в порядке?
О, нет, дитя, я совсем не в порядке. Теперь, когда она проснулась, я не могу сделать это здесь. Жажда выгнала меня из палатки, на холодную мокрую траву под холодное покалывание лунного света. На мне была надета лишь ночная рубашка, но я не посмела задержаться и надеть что-нибудь ещё. Табита встала с постели и позвала меня. Я заставила себя остановиться и повернуться к ней.