- Амстердам не Венеция, - в тон ему ответил Рембрандт. - И, если горожанин славен достойной репутацией, он с радостью будет принят в любом доме.
Ему нравилось принимать у себя главного раввина Амстердама, ученого, автора тёмной и запутанной книги "Славный камень и статуя Навуходоносера"2. Рембрандт собственноручно сделал к ней четыре офорта. А сколько вечеров они со старым сефардом скоротали в увлекательных беседах! Рембрандту была по душе роль ученика. Взамен он получал то, чего не могли дать алчущие портретов нувориши, разбогатевшие на дивидендах от Ост-Индской компании и покупавшие титулы за деньги.
Рэбе остановился напротив холста. Несколько минут внимательно изучал картину, затем, коснувшись ладонью лба, произнес:
- Воистину всё есть свет и тень.
- Да, но это не просто тень, - возразил Рембрандт, охотно начиная беседу. - Не просто тень от руки на костюме или от древка копья на земле. Моя цель - показать сияние, скрывающееся за физическим несовершенством. Или наоборот, моральное уродство, спрятанное под внешней красотой тела.
- Это так, - согласился рэбе. - Вы рисуете тело, но воспеваете душу. Ведь тело лишь одежда для души. Плоть стареет, умирает, разлагается, переходя из живого в неживое состояние, а душа переносится из старого тела в новое через материальный разрыв, называемый смертью. Эти перерождения всего лишь постоянное облачение душ в новые тела. Более с телами не происходит ничего. Работа художника сродни алхимическому деланию. С чем бы вы ни работали, господин ван Рейн, вы превращаете сырую, "мёртвую" материю в нечто живое, говорящее с нами...
...Сейчас Рембрандту были нужны поистине невероятные превращения, нечто сверхъестественное. И в самом центре картины он напишет её, Саскию! Вернее, её пылкий дух, облачённый в другое тело, которого отныне будет касаться только свет, золотой, божественный...
- ...Господь постоянно говорит с нами, - продолжал рэбе. - Через обстоятельства, через природу и её законы. И тот, кто живёт в соответствии с законами, свят и получит свою награду. Допотопное поколение подогревало себя огнём зла, и тем наносило ущерб Высшим Водам. Поэтому и было осуждено водой - получило меру за меру. Так написано: и рассеклись источники большой Бездны - и нижние Воды, и каналы Неба раскрылись. И вода была кипящей и сходила с них кожа... Весь мир есть сфера действия таинственных сил, то враждебных человеку, то благосклонных к нему. Все мы ходим под богом, и дни наши сочтены. Мене, текел, упарсин!
Благосклонны ли к нему эти таинственные силы? Когда умер их с Саскией третий ребенок, Рембрандт понял, что это злой рок! Девочка, Корнелия, как и первенец Ромберт, умерла от непонятной болезни. Маленькую надгробную плиту он увековечил на одной из гравюр.
Лучше бы он изобразил смеющихся детей. Или улыбку Саскии.
Бедная Саския...
Она бесстрашно отправлялась за ним в самые опасные картины. Она была и Вавилонской блудницей, и цветущей Флорой. Но, возможно, именно портрет с Саскией на коленях, где он предстал в образе распутного сына, растрачивающего отцовские богатства, и стал началом конца. Возможно, для беременной в ту пору Саскии это представляло настоящую угрозу: напряжение искусства так велико, что не всякая жизнь в состоянии его вынести.
Со смертью первенца в каждом углу их дома навсегда поселился холод, словно на Амстердам пала вечная зима.
Только в каналах текли никогда не замерзающие воды.
И воды были кипящими...
...Так пусть же смерть принимает вызов! Пропитав полотно светом, он рассеет тень, притаившуюся в углах.
Он схватил кисти, палитру, подошёл к картине.
Знамёна, барабаны, полосы света на пиках и на стволах мушкетов, на скошенных лезвиях шпаг, на сверкающих ботфортах...
Он писал как одержимый. От напряжения глаза болели так, что во всё видимое подмешивался красный цвет.
О, немного красного совсем не помешает! Кровавое пятно на полотне как свидетельство преступления - красный камзол Яна ван дер Хеде, заряжающего мушкет. Может быть, именно эта пуля убила Хассельбурга?
Итак, огромное полотно перед ним - неистово пламенеющее, как огненная завеса, отделяющая свет от тьмы, ложь от правды.
Ничего, кроме света и цвета... Ничего, кроме истины.
Золото. И она...
...Как-то за обедом Саския спросила:
- Сколько человек будет на картине?
В голосе слышалось волнение. Но, возможно, это только показалось - ясные глаза жены были холодны и походили на два новеньких гульдена.
Рембрандт поднёс бокал к губам и ответил:
- Человек двадцать во главе с капитаном Банингом Коком... и лейтенантом Рёйтенбюргом.
Саския, одетая в тёмно-синее платье, придававшее ей изысканно хрупкий вид на фоне громоздкой мебели, сидела за столом напротив него. В комнате сумеречно, только за спиной жены пылало золотом окно. Белое вино при таком освещении начинает золотиться.
Он высоко поднял бокал. Да, жёлтый - это, пожалуй, вино.
Или яд змеи?
Жёлтый тоньше красного, подвижнее, он текуч и "гаснет" от света. Укрывистый жёлтый ложится густо, делая нижний слой невидимым, а прозрачный, наоборот, позволяет ему просвечивать. Красный же статичен, он затвердевает как запёкшаяся кровь.
С неимоверным трудом Рембрандт сделал глоток.
Саския потупилась. Её голос дрожал:
- И как долго это продлится?
Глаза тоже выдают. Поэтому она и прячет их.
- От одного часа до двух месяцев, - ответил Рембрандт, стараясь оставаться приветливым. - Что же ты не пьёшь? Доктор сказал, глоток хорошего вина пойдёт тебе на пользу.
- Ты, конечно, шутишь, - глухо сказала она и пригубила из бокала.
Она пила его, этот свет - ядовито-жёлтый, золотой...
Рёйтенбурга он напишет в золотом. Как и девочку с лицом Саскии. Они будут в центре.
И обязательно кто-то в чёрном...
3.
Одетый в чёрный бархат, и от этого почти неразличимый в полутьме, капитан Кок и лейтенант Рёйтенбург в сверкающем золотистом камзоле, - они явились передать плату за работу.
- Прошу вас, господа! - пригласил Рембрандт.
Он в упор смотрел на Виллема Рёйтенбурга: разодет по-парадному, широкая грудь, крепкие руки. Ничего не скажешь - бравый лейтенант. Как он несет своё тело! С лёгкостью, непринужденностью. Но на фоне шелковистых каштановых волос лицо казалось слишком жёстким.
Банинг Кок надменно обратился к Рембрандту:
- Вы заключали контракт на картину с капитаном Хассельбургом? Я его преемник, мне и платить. Вот остаток денег.
Да, он взял эти деньги! Тысяча шестьсот флоринов сумма немалая, а ему нужно выплатить долг.
Немного смущённая торопливая болтовня жены, её порозовевшее лицо. Он перехватил быстрый взгляд Саскии, адресованный Рёйтенбургу...
Тот лишь кивнул в ответ, и лицо застыло как маска. Считает, теперь достаточно скупого приветствия.
"Да что вы возомнили о себе, лейтенант?" - думал Рембрандт. - "Ваш протазан не так велик, как вам кажется".
Но, чёрт возьми, ему пришлось взять эти проклятые деньги!
Роскошь огромного дома - всё едва различимо, кажется далёким, словно переместилось куда-то на неосвещённую сторону.
Понимал, она уходит, уходит... Знал, что не вернётся.
Счастье надломлено. Что ему оставалось? Только два встречных порыва: молить о прощении и даровать его.
Саскии не пришлось увидеть торжества в честь Марии-Генриетты. Четырнадцатого июня тысяча шестьсот сорок второго года в пять часов утра вечной и неизменной мудрости всемогущего Создателя было угодно принять душу Саскии в своё вечное Царство.
Умерла она легко. Ни болей, ни ощущения конца. Смерть пришла тихо, во время сна. В гробу она лежала как живая.
Погребальный звон. Несколько стихов из Библии. Потом крышку гроба заколотили, накрыли чёрным сукном и осыпали цветами. Шесть носильщиков подняли гроб и поставили на носилки.
Процессия двигалась неторопливо, в полном молчании. Длинные чёрные одежды, слёзы на щеках женщин.
Траурный кортеж дважды обошёл кладбище и остановился перед вырытой могилой. Когда гроб опустили на дно ямы, Рембрандт заглянул вниз. На него пахнуло холодом и сыростью. А мысленный взор проникал глубже, туда, где он видел подземный канал, по которому чёрный баркас доставит новую обитательницу в подземное царство.
Возвратившись с кладбища домой, он весь день принимал соболезнования - от соседей, бывших заказчиков, учеников, членов гильдии святого Луки, врачей из Хирургической гильдии...
К вечеру горе утонуло в море выпитого вина. Уже разошлись и самые близкие друзья, а он всё пил и думал о гробе, зарытом в землю. Рембрандт не мог представить Саскию как бесформенную гниющую массу.
Он окинул взглядом пустую комнату. Темно и тихо. Как в гробу. Дом опустел. Нити, связывавшие его с жизнью, оборваны.
На картину положен последний мазок. Рембрандт запер мастерскую. Его странно удивляло то обстоятельство, что сам он продолжает жить. Он начал писать картину любящим мужем, а закончил вдовцом.
Он попытался представить и себя мёртвым, как его тело покидает душа.
Сможет ли он хотя бы понять, что происходит?
4.
- Мене, текел, упарсин, - бормотал Рембрандт, спускаясь по скрипучей лестнице. - Всё тлен...
В зале темно. Сквозь щель в закрытых ставнях пробивался слабый лунный свет, влажный и голубой, как туман. Предметы вокруг огромные, неясные.
Устроившись в кресле, он зажёг всего одну свечу. Только, чтобы разорвать тьму.
Долго сидел, уставившись в темень, сгустившуюся в углу возле камина. Ему чудился гул мельничных крыльев и приглушённый рокот шестерён.
Спинка кресла слегка скрипнула, будто на неё кто-то опёрся, лёгкое дуновение коснулось руки, лежащей на подлокотнике. Из угла возле камина послышалось тихое всхлипывание. Рембрандт взял свечу, поднял вверх.
Протискиваясь между массами тени в узкую полоску сжатого вибрирующего света, в комнату вплыла Саския.
Сначала она показалась ему просто яркой вспышкой в одном из самых тёмных уголков комнаты. Потом остался обесцвеченный сверхъестественный блеск.
Она стояла в углу, окружённая причудливым фосфорическим сиянием.
- Этот ребёнок... - горько зарыдала она. - Мой Титус... Моя причуда... Странная, но допустимая...
- Нет, - замотал головой Рембрандт, с ужасом понимая, о чём она плачет. - Нет...
- Я так хотела детей, - причитала она. - Титус, мой мальчик, он мой, только мой...
- Нет! Не смей! - закричал Рембрандт. - Не смей!
Пламя свечи неистово заплясало. Призрак Саскии ярко вспыхнул, завибрировал и померк.
Рембрандт встал с кресла, пошёл к окну, открыл его. В комнату ворвался запах дождливой улицы, до отвращения напомнивший запах разрытой могилы. Дальние улицы обозначились серебристыми линиями, мерцали ленты каналов. Вероятно, около двух часов. Время ночной стражи.
Словно вынырнув из тёмной воды, со стороны ратуши плыл баркас. В размытом клочковатом тумане проявились сначала его очертания, вскоре послышался шорох носа судна, разрезающего воду. Рембрандт прищурился, чтобы лучше разглядеть: это был большой просмолённый баркас, управляемый человеком с шестом. Шкипер в чёрном, улыбался, как показалось, колко, сатанински, словно всё знал про Рембрандта, знал цену всей его жизни и теперь усмехался ему в лицо.
Баркас выплыл из темноты, и, оказавшись в лунном луче, обрёл цвет серебра. Шкипер засмеялся, морщась в лукавой гримасе: да вы, господин ван Рейн, состоите в греховной плотской связи со служанкой!
Гиртье Диркс... Слишком уверенная для служанки. Было в ней что-то, она пробуждала в нём жажду наслаждений - бешеную, властную. Она опустошала его. Если бы Диркс сама не ушла из его жизни, ему бы несдобровать.
В начале осени овдовевшего Рембрандта вызвали в "Камеру семейных ссор", где он предстал перед синклитом судей. За сожительство со служанкой, не освящённое узами брака, ван Рейна обязали выплачивать ей по двести гульденов ежегодно. А её отлучили от причастия.
Да, он грешен и смертен. Но кто безгрешен?!
Свеча снова ярко вспыхнула, озарив комнату. Рембрандт отшатнулся от окна. Обычно после такой вспышки свеча гаснет, но она продолжала гореть, заливая комнату тускло-оранжевым сиянием.
Сгущаясь, перемешиваясь, свет рисовал на стене какие-то знаки. Он знал эти буквы! Слишком хорошо знал эти арамейские слова приговора: "Мене. Текел. Упарсин".
***
...Весь день он просидел перед открытым окном чердачной комнаты. Зимнее солнце не согревало его руки, бессильно лежащие на подлокотниках.
Перед ним Амстердам. Равнина без единого бугорка. Контуры дюн у линии горизонта, колокольни, остроконечные крыши, кирпичные стены, зубцы, бойницы, башни, рвы, шлюзовые ворота с подъёмным мостом Святого Антония, здание Стрелковой Гильдии. Картина написана, и висит там, в узком простенке между окном и выступающим вперёд камином, в самом неосвещённом месте. Там адски черно, и, кажется, марширующий отряд уходит прямо в камин. Гореть вам в аду, господа кловениры! Гарь и копоть от вонючих сальных свечей постепенно погрузят героев картины в тот мир - порочный и притягательный, - мир света и тени, который он создавал специально для них.
Он не мог думать о картине без страха и гнева. Его светоносная картина о тёмной стороне жизни. О, он хотел сказать гораздо больше, чем заключено в сюжете! Чёрный шкипер на своём баркасе, похожем на гроб, приплывёт за каждым из вас. Неужели вы не знали об этом, господа?!
Он терпеливо ждал до самой ночи. И вот...
Они здесь...
...Первым из арки вышел капитан Банинг Кок. Следом лейтенант Рейтенбюрг. За ними сержанты Кемп, Хармен, Сведенрейк...
Кок оглянулся.
Полукруглая арка. За ней - темнота. Кок скользнул глазами вверх по стене, украшенной выпуклыми колоннами. В правой верхней части - выдающиеся вперёд открытые чердачные окна. В среднем окне мелькнула тень.
Капитан знал, кому принадлежит комната, и чья это тень.
Верхние этажи здания ворот Святого Антония, где работала весовая служба, принадлежали нескольким гильдиям - кузнецов, художников, каменщиков и хирургов, при которой работал анатомический театр.
"Маньяк", - мрачно подумал капитан. - "Что он сделал с нами! С моей ротой, самой знаменитой стрелковой ротой во всей голландской столице!"
Кто-то из стрелков бросил в канал камешек.
Банинг Кок невольно попятился, словно брошенный в воду камень мог разбудить таящихся там чудовищ. Но ничего особенного не увидел, только блестящую как масло воду. И баркас, плывущий со стороны Ратуши.
Проплывая мимо, барка замедлила ход и тихо скользила по гладкой поверхности. Тень её неслась над водой, залитой лунным светом, как чёрное облако. На борту, сквозь голубоватое марево проступали силуэты пассажиров. В тишине слышались звуки: жалобные вздохи, упорное ворчанье, удары о палубу, скрежет мачты.
Судно подплыло к шлюзовой башне. От барки шла невыносимая вонь, отвратительная смесь запаха мокрых корзин с рыбой, грязных ног, засаленной одежды пассажиров и чего-то ещё более отвратительного. Само по себе это неудивительно, ведь Амстердам вырос на селёдочных костях, но от баркаса шёл какой-то гнилостный смрад.
Под тяжестью собственного веса барка погрузилась глубоко в воду, тем не менее, шкипер, закутанный в плащ, не проявлял ни малейшего беспокойства. Опираясь на шест, он стоял на носу.
Под бортами в воде появлялись странные вспышки, как будто кто-то высекал огонь из кресала. Луна шла к зениту, уменьшаясь, становясь всё ярче.
Правя баркасом, шкипер опускал острогу глубоко в воду, словно желая подцепить что-то с самого дна. А вытаскивая, прилагал сверхчеловеческие усилия, словно вонзал её в собственную грудь.