– Понятно. – Следователь снова скосил глаза на бумажку. – Вы упоминали, что у Кривошеина была близкая женщина. Вы ее знаете?
– Елену Ивановну Коломиец? А как же! Таких женщин, знаете, немного у нас в городе – оч-чень приметная, элегантная, милая, ну, словом, такая… – Гарри Харитонович восполнил невыразимое словами восхищение прелестями Елены Ивановны зигзагообразным движением рук. Карие глаза его заблестели. – Я всегда удивлялся, да и другие тоже: и что она в нем нашла? Ведь у Кривошеина – конечно, «де мортуис аут бене, аут нихиль», но что скрывать? – сами видели, какая внешность. И одеться он никогда не умел как следует, и прихрамывал… Приходила она к нему, наши дома в академгородке рядом, так что я видел. Но что-то последнее время я ее не замечал. Наверное, разошлись, как в море корабли, хе-хе! А вы думаете, она тоже причастна?
– Я пока ни на кого не думаю, Гарри Харитонович, я только выясняю. – Онисимов с облегчением поднялся. – Ну, благодарю вас. Надеюсь, мне не надо вас предупреждать о неразглашении, поскольку…
– Ну, разве я не понимаю! Не стоит благодарности, мой долг, так сказать, я всегда пожалуйста…
После ухода доцента Матвей Аполлонович подставил голову под вентилятор, несколько минут сидел без движений и без мыслей. В голове жужжанием мухи по стеклу отдавался голос Хилобока.
«Постой! – Следователь помотал головой, чтобы прийти в себя. – Но ведь он ничего не прояснил. Битый час разговаривали и все вроде бы о деле – и ни-че-го. Ф-фу… ученый секретарь, доцент, кандидат наук – неужели темнил? Ох, здесь что-то не то!»
Зазвенел телефон.
– Онисимов слушает.
Несколько секунд в трубке слышалось лишь прерывистое дыхание, – видно, человек никак не мог отдышаться.
– Товарищ… капитан… это Гаевой… докладывает. Так что… подследственный бежал!
– Бежал?! Как бежал? Доложите подробно!
– Так что… везли мы его в «газике», Тимофеев за рулем, а я рядом с этим… – бубнил в трубку милиционер. – Как обычно задержанных возим. Вы ведь, товарищ капитан, не предупредили насчет строгого надзора, ну, я и думал: куда он денется, раз документы у вас? Ну, когда проезжали мимо горпарка, он на полной скорости выпрыгнул, через ограду – и ходу! Ну, мы с Тимофеевым за ним. Только он здорово по пересеченной местности бегает… Ну а стрельбу я открывать не стал, поскольку не было ваших указаний. Так что… все.
– Понятно. Явитесь в горотдел, напишите рапорт на имя дежурного. Плохо работаете, Гаевой!
– Так что… может, какие меры принять, товарищ капитан? – уныло спросили в трубке.
– Без вас примем. Быстрее возвращайтесь сюда, будете участвовать в розыске. Всё! – Онисимов бросил трубку.
«Ну артист, просто артист! А я еще сомневался… Он, конечно, он! Так. Документов у него нет, денег тоже. Одежды на нем всего ничего: брюки да рубашка. Далеко не уйдет. Но если у него есть сообщники, тогда хуже…»
Через десять минут появился еще более согнувшийся от сознания вины Гаевой. Онисимов собрал опергруппу розыска, передал фотографии, рассказал словесный портрет и приметы. Оперативники ушли в город.
Затем Матвею Аполлоновичу позвонил дактилоскопист. Он сообщил, что отпечатки пальцев, собранные в лаборатории, частично идентифицируются с контрольными оттисками лаборанта; прочие принадлежат другому человеку. Ни те, ни другие отпечатки не схожи с имеющимися в каталоге рецидивистов.
«Другой человек – потерпевший, понятно… Ого, дело закручивается серьезное, на обычную уголовщину не похоже! Да ни на что оно не похоже из-за этого растреклятого скелета! Что с ним делать?»
Онисимов в тоске посмотрел в окно. Тени деревьев на асфальте удлинились, но жара не спадала. Около троллейбусной остановки толпились девушки в цветных сарафанчиках и темных очках. «На пляж едут…»
Самое досадное, что у Онисимова до сих пор не было рабочей версии происшествия.
В конце дня, когда Матвей Аполлонович выписывал повестки на завтра, к нему вошел начальник горотдела. «Ну вот…» Онисимов поднялся, чувствуя угнетенность.
– Садитесь. – Полковник грузно опустился на стул. – Что у вас за осложнения в деле: трупа нет, подследственный бежал, а? Расскажите.
Онисимов рассказал.
– Гм… – Начальник свел на переносице толстые седые брови. – Ну, этого молодца, конечно, возьмем. Аэропорт, железная дорога и автовокзалы под наблюдением?
– Конечно, Алексей Игнатьевич, предупредил сразу.
– Значит, никуда он из города не денется. А вот с трупом… действительно занятно. Черт-те что! А не напутали ли вы там на месте что-нибудь? – Он взглянул на следователя умными маленькими глазками. – Может, помните, как у Горького в «Климе Самгине» один говорит: «Может, мальчика-то и не было?» А?
– Но… врач «скорой помощи» констатировала смерть, Алексей Игнатьевич.
– И врачи ошибаются. К тому же врач не эксперт, причину смерти она не определила. И трупа нет. А по скелету наш Зубато затрудняется… Конечно, смотрите сами, я не навязываю, но если вы не объясните, как труп в течение четверти часа превратился в скелет, да еще чей это труп, да еще от чего наступила смерть, – никакой суд эту улику не примет во внимание. И более явные случаи суды сейчас возвращают на доследование, а то и вовсе прекращают за отсутствием улик. Оно, конечно, хорошо, что закон действует строго и осторожно, да только… – Он шумно вздохнул. – Трудное дело, а? Версия у вас имеется?
– Есть наметка, – застеснялся Онисимов, – только не знаю, как вам, Алексей Игнатьевич, покажется. По-моему, это не уголовное дело. По свидетельству ученого секретаря института, в Соединенных Штатах очень интересуются проблемой, которую разрабатывал Кривошеин, это первое. «Лаборант Кравец» по своему поведению и по культурному, что ли, уровню не похож ни на студента, ни на уголовника. И убежал он мастерски, это второе. К тому же отпечатки его пальцев не идентифицируются с рецидивистами – третье. Так, может?.. – Матвей Аполлонович замолчал, вопросительно поглядел на шефа.
– …спихнуть это дело в КГБ? – с прямотой солдата закончил тот его мысль и покачал головой. – Ой, не торопитесь! Если мы, милиция, раскроем преступление с иностранным, так сказать, акцентом, то от этого ни обществу, ни нам никакого вреда не будет, кроме пользы. А вот если органы раскроют за нас обычную уголовщину или нарушение техники безопасности, то… сами понимаете. И без того мы в последнем полугодии по проценту раскрываемости сошли на последнее место в зоне. – Он с добродушной укоризной взглянул на Онисимова. – Да вы не падайте духом! Недаром говорят, что самые запутанные преступления – самые простые. Может, все здесь затуманено тем, что дело случилось в научном заведении: темы-проблемы, знания-звания, термины всякие… черт голову сломит. Не торопитесь выбирать версию, проверьте все варианты, может, и окажется, как у Крылова: «А ларчик просто открывался»… Ну, желаю вам успеха. – Начальник встал, протянул руку. – Уверен, что вы справитесь с этим делом!
Матвей Аполлонович тоже поднялся, пожал протянутую руку, проводил полковника просветленным взглядом. Нет, что ни говори, но когда начальство в тебе уверено – это много значит!
Глава третья
Люди, которые считают, что жизнь человеческая с древних времен меняется только внешне, а не по существу, уподобляют костер, возле которого коротали вечера троглодиты, телевизору, развлекающему наших современников. Это уподобление спорно, ибо костер и светит и греет, телевизор же только светит, да и то лишь с одной стороны.
Пассажирку в вагоне скорого поезда Новосибирск – Днепровск, пухлую голубоглазую блондинку средних лет, волновал парень с верхней полки. У него были грубые, но правильные черты обветренного лица, вьющиеся темные волосы с густой проседью, сильные загорелые руки с толстыми пальцами и следами мозолей на ладонях – и в то же время мягкая улыбка, обходительность (добровольно уступил нижнюю полку, когда она села в Харькове), интеллигентная речь. Парень лежал, положив квадратный подбородок на руки, жадно смотрел на мелькание деревьев, домиков, речушек, путевых знаков и улыбался. «Интересный!»
– Небось родные места? – спросила спутница.
– Да.
– И давно не были?
– Год.
Он узнавал: вот нырнуло под насыпь шоссе, по которому он гонял на мотоцикле с Леной… вот дубовая роща, куда днепровцы выезжают на выходной… вот Старое русло, место уединенных пляжей, чистого песка и спокойной воды… вот хутор Вытребеньки – ого, какое строительство! Наверное, химзавод… Улыбался и хмурился воспоминаниям.
…Собственно, никуда он на мотоцикле не ездил с Леной, ни в роще той не был, ни на пляжах – все это делалось без него. Просто состоялся однажды разговор, в котором он, если быть точным, также личного участия не принимал.
– Даю применение: варианты человеческой жизни! Вот смотри: «Во Владивостоке судоремонтный завод приглашает инженера-электрика для монтажных работ на местах. Квартира предоставляется». Али я не инженер-электрик? Монтажные работы на местах – что может быть лучше! Тихоокеанская волна захлестывает арматуру! Ты травишь кабель, слизываешь соленые брызги с губ – словом, преодолеваешь стихии!
– Да, но…
– Нет, я понимаю: раньше было нельзя. Раньше! Ведь мы с тобой люди долга: как это – бросить работу и уехать для удовлетворения бродяжьих наклонностей? Все мы так остаемся – и с нами остается тоска по местам, где не был и никогда не будешь, по людям, которых не встретишь, по делам и событиям, в которых не придется участвовать. Мы глушим эту тоску книгами, кино, мечтами – ведь невозможно человеку жить несколько жизней параллельно! А теперь…
– А теперь то же самое. Ты уедешь во Владивосток слизывать брызги, а я останусь со своей неудовлетворенностью.
– Но… мы можем меняться. Раз в полгода, никто не заметит… впрочем, вздор: мы будем различаться на полгода жизненного опыта…
– То-то и оно! Направившись по одному жизненному пути, человек становится иным, чем был бы, пойди он по другому.
…Все-таки он подался именно во Владивосток. Не глушить неудовлетворенность уехал – бежал от ужаса воспоминаний. Он бы и дальше бежал, но дальше был океан. Правда, вакансия на монтажных работах в портах оказалась занятой, но, в конце концов, рвать подводные скалы, расчищать места для стоянок кораблей – тоже работа неплохая. Романтики хватало: погружался с аквалангом в сине-зеленую глубину, видел свою колеблющуюся тень на обкатанных прибоем камнях дна, долбил в скалах скважины, закладывал динамитные патроны, поджигал шнур – и, распугивая рыб, которые через минуту всплывут вверх брюхом, уплывал сломя голову к дежурной лодке… А потом, заскучав по инженерной работе, он внедрил там электрогидравлический удар – и безопасней динамита, и производительней. Все память о себе оставил.
– А издалека едете? – снова нарушила его воспоминания дама.
– С Дальнего Востока.
– По вербовке ездили или так?
Парень скосил вниз серые глаза, усмехнулся коротко:
– На лечение…
Спутница покивала с опасливым сочувствием. У нее пропала охота разговаривать. Она достала из сумки книгу и отчужденно углубилась в нее.
…Да, там началось исцеление. Ребята из бригады удивлялись его бесстрашию. Ему в самом деле не было страшно: сила, ловкость, точный расчет – и никакая глубинная волна не достанет. Там он держал свою жизнь в собственных руках – чего же бояться? Самое страшное он пережил здесь, в Днепровске, когда Кривошеин властвовал над его жизнью и смертью. Даже над многими смертями. Кривошеин, видите ли, не понимал: то, что он проделывал над ним, хуже, чем пытать связанного!
У парня помимо воли напряглось тело. Озноб злости стянул кожу. Многое выветрили из него за год океанские муссоны: пришибленность, панический страх, даже нежные чувства к Лене. А это осталось.
«Может, не стоило возвращаться? Океан, рядом с которым чувствуешь себя маленьким и простым, хорошие хлопцы, трудная и интересная работа. Все уважали. Там я стал самим собой. А здесь… кто знает, как у него повернулись дела?»
…Но он не мог не вернуться, как не мог забыть прошлое. Сначала – в перекур, после работы ли, в выходные дни, когда всей бригадой ездили на катере во Владик – неотступно зудила мысль: «А Кривошеин работает. Он один там…» Потом пришла идея.
Как-то расчищали дно в безымянном заливчике в Хабаровском крае, там из сбросового пласта побережья били теплые минеральные ключи. Прыгнув с лодки, он попал в такую струю и едва не закричал от дикой памяти тела! Вкус воды был как вкус той жидкости, неощутимая теплая ласковость, казалось, таила в себе ту давнюю опасность растворить, уничтожить, погасить сознание. Он рванулся вперед – холодная океанская волна отрезвила и успокоила его. Но впечатление не забылось. К вечеру оно превратилось в мысль, да в какую: можно поставить обратный опыт!
И, исцеляясь от прежних воспоминаний, он «заболел» этой идеей. Ожило воображение исследователя. Ах как это было упоительно: обдумывать опыт, загадывать, какие огромные результаты он может принести!.. Работа подрывника казалась ему теперь серым прозябанием. Уже без боязни, детально и целенаправленно он продумывал все, что с ним было, проигрывал в уме варианты опыта… И он не мог оставаться там с этой идеей: ведь Кривошеин и по сей день, вероятно, не пришел к ней. К такой идее невозможно прийти умозрительно – надо пережить все, как он пережил.
Но – по неумолимой логике их работы – другая мысль пришла вслед за идеей опыта: ну ладно, они найдут новый способ обработки человека информацией. Что же он даст? Эта мысль оказалась труднее первой; за дорогу от Владивостока до Днепровска он не раз возвращался к ней, но до сих пор не додумал до конца.
Перед вагонным окном, отражая грохот колес, замелькали балки моста: поезд пересекал Днепр. Парень на минуту отвлекся, полюбовался теплоходом на воздушной подушке, летевшим над голубой водой вниз по течению, и зеленым склоном правого берега. Мост кончился, снова замелькали домики, сады, кустарник вдоль насыпи.
«Все сводится к задаче: как и какой информацией можно усовершенствовать человека? Остальные проблемы упираются в эту… Дана система: мозг человека и устройство ввода – глаза, уши, нос и прочее. Три потока информации питают мозг: от повседневной жизни, от науки и от искусств. Требуется выделить самую эффективную по своему действию на человека – и направленную. Чтоб совершенствовала, облагораживала. Самая эффективная, конечно, повседневная информация: она конкретна и реальна, формирует жизненный опыт человека. Это сама жизнь, о чем говорить. Существенно, пожалуй, то, что она взаимодействует с человеком по законам обратной связи: жизнь влияет на человека, но и он своими поступками влияет на жизнь. Но действие повседневной информации на людей бывает самое различное: она изменяет человека и в лучшую сторону, и в худшую. Стало быть, это не то… Рассмотрим научную информацию. Она тоже реальна, объективна – но абстрактна. По сути, это обобщенный опыт деятельности людей. Поэтому она может быть применена во множестве жизненных ситуаций, и поэтому же действие ее на жизнь огромно. Причем здесь тоже есть обратная связь с жизнью, хотя и не индивидуальная для каждого человека, а общая: наука разрешает проблемы жизни и тем изменяет ее – а измененная жизнь ставит перед наукой новые проблемы. Но опять-таки воздействие науки на жизнь вообще и на человека в частности может быть и положительным, и отрицательным. Примеров тому много. И еще один изъян: она трудно усваивается человеком. Н-да, тяжело… Ничего, если все время думать над одним и тем же, рано или поздно дойдешь. Главное – думать по системе…»
Его отвлекло послышавшееся внизу всхлипывание. Он посмотрел: спутница, не отрывая взгляда от книжки, утирала покрасневшие глаза платочком.
– Что вы читаете?
Она сердито взглянула вверх, показала обложку: «Три товарища» Ремарка.
– А ну их совсем… – и снова углубилась в чтение.
«Да… Умирает туберкулезная девушка – любящая и утонченная. А моей сытенькой и здоровой соседке жаль ее, как саму себя… Словом, нечего вертеть вола: видимо, информация Искусства – именно то и есть! Во всяком случае, по своей направленности она обращена к лучшему, что есть в человеке. В Искусстве за тысячелетия отобрана самая высококачественная информация о людях: мысли, описания тонких движений души, сильных и высоких чувств, ярких характеров, прекрасных и умных поступков… Все это испокон веков работает на то, чтобы развить в людях понимание друг друга и жизни, исправить нравы, будить мысли и чувства, искоренять животную низость душ. И эта информация доходит – выражаясь точно, она великолепно закодирована, как нельзя лучше приспособлена для переработки в вычислительной машине марки „Человек“. В этом смысле и повседневная, и научная информации в подметки не годятся информации Искусства».