− Вот то-то и оно, что и я не знаю, − вздохнул Стас.
Стас приехал к нам в город из совсем маленького городка на границе с Казахстаном. Он учился здесь в нашем единственном пищевом ВУЗе на экономическом, жил в общежитии. Отслужил в армии, потом встретил меня и маму... Стасу негде было жить. В этом плане он зависел от нас. Намного позже мама мне рассказала, что и эта зазноба его из Воркуты, она тоже училась в нашем городе, а потом вернулась к себе. Пока он переписывался с ней в сети, он всё выставлял фото нашей квартиры и бабушки с дедушкиной дачи. И его зазноба почему-то думала, что и квартира и дача его. А когда узнала, что не его - прогнала. Стоило из-за этого мотаться к чёрту на куличики, то есть в Воркуту. Неужели было нельзя этот вопрос отрегулировать по интернету. Может его зазнобе по интернету это было неловко, мне бы тоже неловко было задать такой конкретный приземлённый вопрос. Но мама думает, что зазноба просто хотела увидеть свою «ошибку молодости». Увидела и поняла, что действительно ошиблась. Мама говорит, что такое часто случается. Не знаю. Если бы тот мальчик-танцор, ну предположим нереальное, начал бы со мной встречаться, я бы его никогда в жизни не бросила и ни на кого не променяла, независимо от всех этих дач и квартир
− Ты знаешь, Лора, − сказал Стас. − Мамин собес вообще теперь не укомплектован. Все мамины врагини пропали.
− То есть?
− Ну перевелись в субсидии, в отдел субсидий или из-за жалоб граждан их вынудили уйти.
− На маму конечно никто не жалуется?
− Естественно. Одни благодарности. - Стас вздохнул как десять людей одновременно, размешал себе растворимый кофе и хмуро произнёс: − Когда же это всё кончится?
− Боишься, что и тебя коснётся? - как мне не было неловко, но этот вопрос стоял первым на повестке дня, с него и надо было начинать..
Отчим испугался:
− Я сейчас себя хорошо веду, − горячо стал уверять, чересчур горячо.
− Значит, ты признаёшь, что раньше вёл себя плохо?
Отчим молчал.
− А раньше помнишь, Стас, ты если что-то чудил, а мама тебе припоминала, ты говорил, что не помнишь такого.
− Я всегда так покупателям отвечаю, которые пришли на возврат, вот и по инерции − дома.
− Ясно.
− Чего? - заблеял плаксиво отчим.
− Да ничего. Хорошая погода, − нахамила и ушла с кухни.
Глава десятая. Папе всё лучше -- отчиму всё хуже
Глава десятая
Папе всё лучше - отчиму всё хуже
Я и мама ехали на дачу в полупустом автобусе. Летний сезон завершался. Приезжие были не так активны, и уж конечно же сейчас не бронировали места в нашем городе - цены на времянки падали и у реки, и даже, слух ходил, у моря.
Мы проезжали по улице, где возникли этим летом пруды.
− Парк обустраивают, − сказала мама. - Папик наш тоже там. Хорошо ему: есть не надо, пить не надо. Сиди себе и сиди. Всё-таки он фанат своей рыбалки. Даже могила его не исправила.
И мама рассказала, как ей пришлось идти к бабушке Глории, той, в честь которой меня назвали и которая весной не пустила нас даже на порог. Папа наказал мне забрать спиннинг и другие удочки.
− Весь инвентарь наша баба Глория хранила, − улыбалась счастливо мама. − Я сначала-то не хотела, но папа твой начал вздыхать, что тогда ему придётся. Он тоже не хотел.
− Пугать бабушку Глорию?
− Её испугаешь, как же. - мама усмехнулась. − В общем пришлось мне, ради общего дела.
− И впустила?
− Нет. Впустить не впустила. Но удочки и все эти ведёрки-поплавки-крючки-судачки вынесла и даже спросила о тебе.
− Об мне?
− Да. Она твою куклу где-то видела.
− Мою? - я начала панически шевелить мозгами: где могут быть мои куклы? В театре - есть, на выставках - есть. А больше нигде.
− Она видела в больнице.
− А-ааа, − я вспомнила. - Мы оформляли там витрину. При больнице есть аптека. Они попросили смастерить куклы докторов. Одну сделала я.
− Но как, мама, она поняла, что кукла - моя?
− Говорит: похожа на неё... Такое же круглое как у неё лицо.
Странно... Никогда не думала, что мой доктор похож на бабушку Глорию, эту фурию, которая меня ни разу в глаза не видела.
Мы давно проехали эту улицу, где где-то за кустарником удил рыбу папа. Папа реально был вечным удильщиком. По рассказам мамы он удил уже больше месяца. Мы притормозили у фитнес-центра, красивая загорелая девушка вскочила в автобус - сразу видно: приезжая. Местные так до тёмного не загорают. Местные вообще не загорают. Нам это солнце и суховеи эти - поперёк горла давно. Особенно когда включаешь холодную воду, а там тоже тёплая... Трубы, видишь ли, нагрелись... О трубах это мама вспомнила, глядя на девушку. Ещё деньги люди за отдых у нас платят, мда...
Я не сжалась как раньше при виде красивой девушки. Раньше я чувствовала себя сразу уродом. А теперь нет. Я была всем довольна, я похудела, перестала стесняться маму, ну, что я с ней хожу. Я стала увереннее, и даже решила сходить с мамой на реку и не стоять на пляже, сгорбившись и сложив, как тушкан, ручки на пузе под маленькой грудью, хотя там и будут парни, они могут и посмеяться.
− Знаешь, почему мне второй отпуск дали? - спросила мама.
− Папа?
− Да. Отпустили за собственный счёт. И знаешь, Лора: боюсь я за Стаса, нехорошо у меня на душе.
− А я рада папе.
− Нет. Я тоже рада. Но всё-таки всё это очень странно. Пока тебя не было, тОлстая приходила.
− Ты ей рассказала?
− Что ты! Папа твой тогда в твоей комнате сидел, а толстая на кухне со мной.
− Ничего-ничего тёте Наде не рассказала?
− Да нет же. Ты слушай. Он ей стал сниться. Я сказала, что и мне. Ну а что я ещё скажу? Мы с тОлстой и в церковь сходили, и на кладбище я съездила - а надпись на камне еле заметна. И с этим прудом вообще непонятно. Мне иногда кажется, что эти плывуны, если это всё правда, что папа говорит, пруд специально для него организовали.
− Ну почему, мама? Говорят, перегрузили почвы, какие-то подводные воды из глубины бьют. Хорошо, что мы на севере. А то эта южная сторона - как другой город, как Лас-Вегас какой-нибудь.
− Может, стоило тёте Наде всё рассказать? Они же, Лор, всё со Стасом на ножах, пока тебя не было.
− Опять Стас нож хватал? - я испугалась.
− Нет. В переносном смысле. Интеллектуальный нож. Всё у них перебранки. Я думаю, вспоминаю, молодость. Я такая зацикленная с детства. Всё из-за меня. И почему-то из-за этих наших серёжек, которые мы с тобой продали.
− Если папа исчезнет, мне его будет не хватать.
− Да и мне будет не хватать, − просияла мама. - Кому я буду душу изливать? Пока тебя не было, мы с ним обо всём переговорили. Точнее - он молчал, а я всё рассказывала, рассказывала. Обо всём. И о снеге, который завалил в ту зиму, когда ты родилась, всё-всё заволил, так что и с коляской не проедешь. И о скандалах в поликлинике и на детских площадках, и в садике, и в школе. Обо всех-всех обидах и издевательствах. Понимаешь, Лора? Папа и при жизни меня слушал. Ему можно было рассказать всё, что угодно. Он же и мысли читает. Но так хотелось перед кем-нибудь выговорится. А тут всё-таки твой отец, не чужой человек, − мама замялась. - Бывший человек.
− Да не бывший он. В том-то и дело, − запротестовала я. - Душа его здесь, с нами, оболочка какая-никакая с нами, значит он человек, ну а если не человек, то плывун стопроцентный.
Мама ничего не ответила, она и не слушала меня, она смотрела в окно, на проносящиеся перелески, поля, на старенькие почерневшие избушки и новые однотипные коттеджи, на жуткие бараки и пятиэтажные хрущобы, на вереницу машин, скопившихся в очереди к шлагбауму.
− Мам! Он тебе деньги даёт?
− Я сама беру из кармана, − сказала мама, счастливо улыбаясь.
− Странно.
− Почему? Тебе можно, а мне нельзя? - улыбнулась мама.
− Просто мне он в ящик с вилками подкидывает. Откуда у него деньги?
− Ну дорогая, − рассмеялась мама. - Если он смог вернуться спустя десять лет, то уж деньги достать для него-раз плюнуть.
− Да уж.-съязвила я. - Осталось ему научиться плеваться.
Я вспомнила водные пистолеты, я их ненавидела, мальчишки в школе одно время кумарили по ним. Выходишь после школы, спускаешься с крыльца, а тебя - водой...
Ночью на даче мне приснился сон. Вроде бы я стою в очереди к приборам, которые определят рост-вес-телосложение и дают советы по питанию, но когда я оказываюсь рядом с человеком, указывающим куда встать и как дышать, то человек говорит: «семь рублей одной монетой».
− У меня нет денег, − отвечаю.
− Ничего. И бесплатно можно, − говорит человек, мясистый кудрявый парень килограмм так в девяносто. И при этом парень ничего не делает, палец о палец не ударяет, а продолжает убеждать, что и бесплатно можно.
Тут я лезу в карман сумки и достаю небольшую горсть монет. Монеты овальные. Есть 6-рублёвая, есть 3 и 2 рубля, цифры написаны витиевато и вычурно. Есть и обычные пятирублёвые монеты, а семёрок нет. Парень ничуть не удивлён 6-рублёвой монете и берёт именно её. Остальные почему-то просит положить в вытянутую цилиндрическую коробку из-под чая для грудничков и засыпать эти монеты солью. Соль крупная, ей заполняют коробку, закрывают крышку, причём парень предупреждает, что соль просыпается. И когда коробку кладут на бок, заворачивая коробку в бумагу, соль действительно просыпается... А потом я оказываюсь в маршрутке, но денег на билет у меня нет. И этот парень рядом. Но я не прошу у него денег, я знаю, что он по идее должен сам предложить. И вдруг я иду в какую-то комнату, объясняю, что вот денег нет. Но женщина, та, которая подсела ко мне в Доме Творчества и подарила кукол, протягивает мне тысячу вместо двадцати восьми рублей. И тут же я вижу на полу пятисотенную банкноту и говорю ей:
− Вот у вас ещё пятьсот рублей тут на полу.
И комната такая странная. Огромная, но пустая и стены серые...
Я выхожу из комнаты ни с чем. Я понимаю, что тысячу взять на билет никак нельзя. И я опять начинаю судорожно копаться в карманах рюкзака и нахожу вдруг десять рублей, и банку нахожу, начинаю пересчитывать монеты, которые по идее были зарыты в соль, и ... просыпаюсь.
Я огляделась: вдруг папа на дачу ко мне добрался? Но папы нет. Мама на террасе пила кофе.
− Жаль у папы нет мобильника, − сказала я
− Да он ему не нужен. Папа на других уровнях связи, − улыбнулась мама светло и счастливо. Так же улыбалась мне та высокая женщина, когда просила ничего не бояться.
В ожидании папы прошли последние августовские дни. Мы знали, что это невозможно - папа, и чтоб на даче. Но всё-таки грязный прудик был поблизости, и мы ждали, лежали под ивой и ждали, можно и в грязном прудике рыбу удить. По воде плавали ужи-шахматки... Звонил Стас, расспрашивал ни о чём, знаете: такие пустые ненужные пустопорожние разговоры...
Мы вернулись - надо было купить одежду на первое сентября, всё-таки девятый класс, можно вообще последний год учиться. Когда мы приехали с дачи с тремя гладиолусами - хиленькими и слабыми - они же последние, у бабушки цветы рано отцвели. Гладиолусы были красивого сиреневого цвета с фиолетовыми прожилками. В кухне мы обнаружили еле живого отчима. Он пытался починить люминесцентную лампу над столешницей, и матерился страшно. Он три раза ходил за лампами на рынок, и все три раза брал не тот размер. Нужен была только сама лампа, вставить её контакты ввинтить, по принципу батареек. Три лампы были разломаны. Я таких ругательств раньше и не слышала. Я скорее побежала на рынок, купила нужный размер в 47 см. Продавец на рынке смотрел на меня недобро, даже мстительно, сказал:
− Пусть твой отец голову лечит. Три раза приходил. Сорок семь не называл, всё ладонями длину мерил или до локтя. Локтями то есть. Достал.
Дома отчим схватил мою лампу, быстро её установил, успокоился, как будто свет было самое важное в жизни, стал оправдываться:
− Я взял больничный, − хрипел отчим.
Мама позвонила Наде-толстой: мало ли что, вдруг отчим на нас бросаться начнёт, а тут всё-таки свидетель. Надя-толстая , прибежала, воняя котом больше обычного.
- Я его сама на пруду видела. - тётя Надя была белее мела. На её гладком лице тряслись не два как обычно подбородка, а ещё шея, щёки и каким-то немыслимым образом - лоб. − Я сначала решила: башня едет. А потом, случайно прогуливаясь в магазин мимо пруда, увидела его. Я даже подошла поближе. Ты знаешь: он ничуть не изменился, впрочем как и ты.
− Да ладно, Надь. Это ты у нас не меняешься. - пошли взаимные комплименты стареющих тёток, кукушка хвалит петуха, как говорится.
− Нет, правда. Он сорвал цветок, синий, цикорий и протянул мне. Обещал осенью корень выкопать.
− Вообще-то у него очень плохая моторика. Вряд ли он смог бы сорвать цветок, − заметила я.
− Да нормально, даже ловко, он мне целый синий букет нарвал, когда я, как и ты, засомневалась.
− Странно, − сказала мама.
А я подумала, что тётя Надя врёт, придумывает себе букеты пусть и от умерших десять лет назад чужих парней.
С каждым днём отчим хрипел всё больше и больше. Ему сделали флюорографию, назначали антибиотики, потом - горчичники и разные средства от кашля. Свисты не прекращались. В конце концов отчима положили в больницу, разрезали, вырезали опухоли и отправили их на изучение. Никакой онкологии не обнаружили, но строго настрого запретили курить. Отчим совсем приуныл. Он вышел на работу и вроде бы всё пошло как обычно. Только стал постоянно открывать окна. Ему всё время казалась духота, мерещились неприятные запахи. Я от холода ночью стала спать в шапке и шерстяных носках. У нас ночи в августе-сентябре холодные. Большая амплитуда температур в нашем степном городе. И всё-таки я простудилась - такой холод стоял в квартире. Сопли текли ручьём.
Папа занялся нетрадиционной медициной, оздоровлением. Лысый мужик из телека стал его кумиром. Его портрет сменил в папиной комнате картину с суровыми видами Воркуты - города его первой любви и разбившихся о скалы меркантильности надежд. Если раньше папа был просто злой, то теперь стал озверевший. Он решил лечить себя голоданием и сыроедением. Настал сущий ад для меня и мамы. Папа кидался на всех: на соседей, на людей на улице - всем делал замечания. На работе тоже видно зажигал, потому что ему звонили с работы и по обрывкам фраз можно было понять, что им кто-то из начальства не доволен.
Мама ходила в свой отдел детских пособий, она теперь там была главная и сидела в другом кабинете. Я училась в школе, причём староста Сухова, сильно прибавившая в весе, щекастая и ногастая, с мышиными глазками-щёлочками, больше не приставала ко мне, да и вообще ни к кому не приставала. Странной расцветки стали у Суховой дневник и общие тетради. Обложка дневника была серо-чёрно-фиолетовой расцветки «граффити»: разводы, черепки, неясные контуры веток.
− По интернету заказала. Два последних, − хвалилась Сухова.
Тетради тоже были все в каких-то зомби: готических белых лицах со светящимися глазами.
Осенью папа переселился ко мне в комнату. Я от избытка чувств полезла обнимать папу на глазах больного отчима. Хотя честно скажу, очень этого боялась. Мне было нехорошо, когда я вспоминала тот наш первый неудачный поход в магазин, и то как папа застрял в двери маршрутки. Застрял и обмяк, и как зло ругались те три пассажира, и как мне пришлось волочить папу домой. Он тогда просто стоически передвигался. Бедная мягкая игрушка с тряпочными сухожилиями и суставами, мягкими, лишними, ненужными. Но я всё-таки решила папу обнять, и... ощутила упругое тело, от папы не несло больше темнотой и сыростью. Это был обычный человек. Он даже стал принимать ванную. Но нечасто. Папа купил самый крутой телефон. Он теперь не позволял маме лазить в его карман, а всё делал сам. Очки у папы не были теперь замотаны изолентой, но так же , как и раньше бликовали вспышкой молнии на любой свет.
Как-то, когда мы сидели в пиццерии торгового центра, я спросила у папы:
− Почему ты превращаешься в обычного человека?
− За лето плывуны подпитывали меня, отдавали мне все вновь прибывшие неиспользованные жизненные силы, − вздохнул папа. Вздыхал он по-прежнему тяжко, но не так безнадёжно, а больше по привычке.