− Лети! Лети!
Все желали ей улететь на шарике. Все её боялись и ненавидели. Похожа она была на ящерицу. Седая короткостриженная, шея морщинистая, такая суховато-сухопарая женщина в свитере и юбке - казалось, что везде, и внутри, и снаружи, она иссушена как калмыцкие степи - это, если отъехать от нашего города на восток.
Тиф начала жёстко с первой минуты. Естественно перекличкой. И выпытыванием, кто да что, если обращали внимание на себя внешность ученика или его фамилия. Как прочитала, что я Щегольков, вперилась лупами очков, удовлетворительно кивнула - видно узнала во мне отца и заявила:
− Сын Щегла?
− Щеголькова, − ответил я. Раньше бы я добавил: «Что за манера сокращать фамилии?» Но теперь мне этого не хотелось. Тут, блин, люди мягкие изнутри по городу шастают, это поважнее ненавидящей всех и вся старой девы (я не знал, есть ли у неё семья и дети, просто предположил).
− Да-да, Щеголькова. А знаешь ещё, как твоего папу звали?
− Пэпсом, − сказал я как можно безразличнее.
Класс грохнул. А мне по фиг. Ну реально было не так больно внутри и обидно в душе. После обиды с той ти-ви-передачей, после этих двух случаев летом с моим воровством, превратившемся в недоумение, после разговора с архитектором уже ничто в школе не могло меня ранить смертельно - так: лёгкий укол рапирой... Я убедил себя, что этот бомжеватый старикан выжил из ума, но я не забывал его слова. Не забывал. Точнее, они не забывались. Город другой, город наш совсем не то, чем кажется...
− Чё такого? Пэпс. Ну и Пэпс. - и я сел. Раньше бы я сказал, что я тоже могу сказать, как её зовут. А тут не стал, даже мысли такой не возникло.
− Встань, − завизжала Тиф. Визг её был тоже иссушенный как карканье охрипшей пожилой вороны.
Я покорно встал.
− Ну и как твой папа поживает? - я уже понял, (всё-таки моя фамилия на «Щ», до меня почти весь класс прошёл) понял, что Тифе чертовски любопытно: у неё это было какое-то болезненное. Есть такие люди, их интересует, кто с кем, кто где, кто куда, кто откуда, у кого сколько денег, кто где работает. Такой была кассирша тёть Елена Ерёмина. Ден тоже такой. То есть он есть, но мы с ним уже успели потолкаться в коридоре. Он злился до сих пор, как будто и не было трёх месяцев передыха. И я так и не понимал на что он до сих пор злится. Ведь, Дэн выжил с танцев конкурента, то есть, меня. Чего ему ещё надо?
Любопытной оказалась и Тифа, плюс возраст, выносящий и окончательно пепелящий иссушённый старческий мозг. Но я знал так же, что Тифа учит своему предмету. То есть никаких репетиторов нанимать не надо, надо просто не запускать - меня папа предупредил.
-- Так как поживает твой отец? - заело её.
− Нормально поживает, работает, вам привет передаёт.
− Да уж знаю, хохмач как был, так и остался, − поморщилась Тифа, она сняла очки, переносица её была покрыта мелкими продольными морщинами.
Раньше бы я ответил: «А чё тогда спрашиваете вообще, раз всё знаете?» Но сейчас промолчал.
− Да уж знаю. Его еле выпихнули из школы, твоего отца, на учёте стоял в милиции, чуть не посадили.
Это было уже круто. Все притихли. Стало очень тихо.
− «Чуть» не считается, не посадили же.
Всё. Это окончательный конец. Нокаут по моей репутации до этого висящей на волоске от гибели. Я тут же забил на Катюшу. Теперь мне ловить нечего. Хорошо, что я не стал тратиться на кулон и змейку-браслет. Всё что не делается, всё к лучшему. Я стоял в белой сорочке, в тёмно-синих брюках и жилетке, которая стоила почти как пиджак. Верхняя пуговица рубашки была не застёгнута. Я видел себя со стороны (а точнее утром в зеркале я же себя видел). Смуглый, (я загорел на этой стройке сильнее, чем в лагерях), почти чёрный, с выгоревшими волосами (я специально не стал стричься коротко), ну и всё такое. Я был похож на ковбоя из рекламы сигарет, который переоделся на светский раунд, чтобы показать всем этим клерикалам, что они - ничтожества и зависимые уроды, лишь он один - свободный, красавец, герой. Да пусть что угодно плетёт про моего отца. Дура старая.
Заметив, видно, что я не особо расстроился (а я и правда расстроился не особо, а раньше бы хлопнул дверью, вышел бы из класса, маме бы настучал, пожаловался то есть), Тиф замолчала. Я наблюдал, я видел, что ей хочется к чему-нибудь придраться, но она не знает к чему, но думает, думает, оценивает меня взглядом, прям так и вперилась в меня, и выдала наконец так, что мало не показалось:
− Разоделся смотрю? Значит, праздник у тебя первого сентября?
Я молчал, чтобы я не ответил, на выбор «Да, праздник», «Просто просят в форме приходить, пример младшим показывать», «Я не разодевался, о чём вы?», «Вас что-то не устраивает в моём внешнем виде?», любое моё высказывание было бы перевёрнуто, переиначено, и я бы оказался виноват по гроб жизни. Я видел: её распирает, она только и ждёт повода вцепиться в меня старческим своим клювом. И я молчал.
− Молчишь? А знаешь, почему ты молчишь?
Мне захотелось сказать: «Заткнись ты, курица, заткнись уже», но я молчал.
− А молчишь ты, − торжествующе сказала Тиф. - Потому что мама твоя тебя одела на ворованные деньги. Что смотришь? Что? Съел?
А я и действительно смотрел на неё удивлённо. Она совсем что ли? Она не понимает, что стоит маме слово сказать, она вылетит с работы. Она же пенсионного возраста, даже постпенсионного, даже пост-пост-пенсионного, и такая смелая. (Мама всегда спрашивала, когда разговаривала по телефону о кандидатах на вакансии, о возрасте.)
Все хихикали. Видно всем тоже грело душу, что меня так прокатили. Ибо есть что-то веселящее в несчастьи ближнего - не я сказал, училка по литере, она хоть старая, но не в пример этой Тифе, хороший человек, справедливый.
Тиф не унималась:
− Думаешь, если рожа твоя смазливая по всему городу развешена, значит ты такой крутой. А? Что?
Я просто сделал движение, уже хотел выйти из класса и не возвращаться, но рассказ о плакатах и моей роже пригрел мне сердце, примирил с действительностью. Пусть бесится. Мне на руку, что сейчас об этом вспомнили. Плакатный пиар - великая вещь. Её-то сушёная рожа, кроме сайта, нигде не висит.
Всё что я сделал, это решил после «смазливой рожи» сесть без разрешения. И Тифа, вместо того, чтобы наорать из-за этого внезапно потеряла ко мне всяческий интерес, вернулась за стол, продолжила перекличку.
− Чердакова! - это она Катюшу вызвала.
И тоже вперилась в неё:
− Встать! - заорала.
Катюша не встала.
− Значит, это тебя наш Щегол держал на руках? А где твоя гордость?
Опа! И Катюша получила. Тифа тем временем продолжала допрос:
− Хорошо. Не хочешь вставать, отвечай сидя. Ты давно в нашем городе?
В «нашем» − я не могу, коренная, блин, жительница!
Катюша молчала - я показал беспроигрышный пример.
− Значит тут, в вашем восьмом «А» классе, собрались молчуны? ну-ну.
− Ясонова!
К Ясоновой - девочке-столбику, у которой, как у гусеницы, не было на теле никаких утолщений и сужений, вопросов не нашлось. Тиф даже улыбнулась ей, насколько может получиться улыбка у сморщенного сучка. Ну реально дикая старпёрша из дикого состояния.
Начался урок. За десять оставшихся до конца урока минут мы прошли и написали столько, сколько не проходили и не писали в прошлом году и за два урока. Учитель Тифа была сильный, без вопросов. У меня устала кисть записывать и переписывать с доски. Когда проиграл звонок, я уже почти пришёл в себя. На перемене ко мне подошла Катюша. Такого не случалось очень и очень давно.
− Привет! Ты чего на обед не идёшь?
− Иду, − промямлил я, от нервов на уроке я и забыл, что у нас обед. Но я тут же нашёлся:
− А разве обед не после шестого урока?
− Это у девятых-одиннадцатых после шестого. Ну, -- проговорила требовательно: -- ты идёшь?
− Нет. Что-то не хочется. - Я не хотел идти с Катюшей на обед. Да ну. Я вообще не мог понять, зачем она вдруг ко мне подошла. Я вообще злобный чел, а после этого случая с телеком, ещё и осторожный. Я никому не доверяю, да и мама сколько раз об этом за лето говорила. Как заедет домой постираться и переночевать, так и внушает мне «правду жизни», объясняет, какая жизнь несправедливая, и как надо пробиваться в одиночку и никому не верить.
− Ты расстроился? - спросила Катюша. Ей явно хотелось со мной поболтать.
− Да. Не видишь: плачу.
− Ты навсегда ушёл из «Тип-топа» или только на лето, а сейчас вернёшься?
− Навсегда, − странная она, зачем спрашивать, что и так ясно. И я уверен, что в лагере по сто раз это всё перетирали и перемалывали. Тот же Дэн, например.
− Нам не хватало тебя в лагере, − сказала Катюша. Она была с двумя хвостами как первоклашка, с бантами и воротничок такой кружевной. Симпотная до жути. Худая, в гольфах, коленки загорелые торчат, ещё чернее смотрятся из-за белых гольф.
Я молчал. Уж лучше бы Тиф чего-нибудь опять мне сказала запредельное - ещё на уроке я почувствовал какой-то мазохизм: она меня унижает, а мне и больно, и как-то спокойно. Типа, так мне и надо, я теперь ждал только худшего, а хорошего остерегался.
Мне хотелось побыть одному, постоять у открытого окна, полюбоваться ещё достаточно жарким пейзажем. (Да: я стал романтичным, сентиментальным. А как тут не стать, раз я начал себя жалеть. Это надо же: вляпаться во столько переделок!) Катюша мне мешала. Стоп! Наверное что-то у них в лагере стряслось. Катюша тут же подтвердила мои слова:
− Ты с Дэном больше не дружишь?
− Нет.
− И на футбол не ходишь?
Бог мой! Какой футбол? Я забыл о футболе! Точняк. Все поцы в конце августа там, и Лёха с Владом, а меня-то нет. Мне не до футбола, когда ходячие куклы ходят по городу, а потом ещё пересдача по английскому.
− Нет. На футбол я не ходил, − я сказал это как можно грубее. Мне надоел допрос. Но девчонки, они же душу вынимают, особенно Катюша. Они коварны и расчётливы. Вот и Катюша:
− Знай: я на твоей стороне.
− В смысле?
− Ну, в смысле, что про тебя рассказывают небылицы, а я ничему не верю, я за тебя...
Ясно. Где-то сплетничали обо мне, а Катюше это неприятно.
− Спасибо, − что ещё ей сказать, я не знал.
− Ну ладно. Я на обед. - Катюша посмотрела на меня неприязненно, и я тут же ответил:
− И я. - я вдруг понял, до меня дошло, что с Дэном я не буду встречаться и в столовой, он же в девятом, и я был этому очень рад. Хватит мне неприятностей на первый день. Их выше крыши.
Мы почапали (так выразилась Катюша) в столовую, и Катюша взяла меня за руку. Мы шли за руку! Я об этом столько лет мечтал. Но сейчас был не рад. С чего это? С какого? Потом за обедом пришла мне на ум фраза, что женщины любят жалеть. Где-то я её слышал или читал. Я вспомнил фильм. Там у тётки был клёвый мужик, а она осталась с мужем-алкашом, который её бил - пожалела придурка, а реального пацана прогнала... Правда реальный был киллером, но не в этом суть, суть в том, что жалкий с точки зрения мужчины вызывает симпатию у женщины. То, что Катюша со мной, вернуло мне уверенности. И тут же, в столовке, возвратило авторитет в классе. А то после математики на меня никто не смотрел, все отводили глаза, как от преступника. Тут же рядом со мной и Катюшей появились ещё подносы - поцы не хотели мириться с тем, что красотка (за лето Катюша стала настоящей красоткой) уплывает от них. Пообедали мы мило. Я прикупил себе и Катюше ром-бабу. И мы ещё долго их жевали, запивая компотом из перезревшего винограда. Компот был тёмно-красный, компот в нашей столовке по осени очень вкусный. Насыщенный цвет - так сказала Катюша. Спустя год я узнал, что чем меньше женщину мы любим, тем легче ей нравимся. Но тогда я этого не знал, «Онегина» ж в девятом классе проходят, но за год вывел это эмпирическим, как сказали на «физике», то есть, опытным путём.
Глава пятая. Тифа
Глава 5
Тифа
Я специально не уходил из школы, я знал, что Катюша ждёт меня во дворе. Она там специально щебечет с девчонками. Первого сентября они все нафуфыренные, накрашенные, Катюша ещё ничего, в образе, а некоторые... мда... Да ладно уж. Пусть как хотят. Я сидел в раздевалке и болтал с уборщицей. Она рассказывала мне, сколько за прошлый год в школе всего было украдено. Особенно крали обувь. Я никогда таким не занимался. И потом: ну хорошо, взял ты чужую обувь, ходить-то в ней где? В школе нельзя светиться, в городе тоже могут застукать, узнают обудку и звездец. Уборщица у нас в школе удивительная. Зовут её Ибрагимовна, имени не знаю. Она маленькая, коренастая, но не жирная, в лице что- армянское или грузинское, седая и с заколкой на затылке. Не совсем она из нашей местности, и говорит со странным акцентом. Вокруг неё всегда девчонки вьются, она болтает с ними как девочка. Видно, что ей в кайф с детьми. В отличие от учителей, которым, даже если они не показывают виду, мы всю жизнь испортили, искалечили судьбу.
В общем, я болтал, болтал с Ибрагимовной, но Катюша оказалась настойчивой. Она тоже всё болтала и болтала с девчонками. Болтушки разошлись, и она осталась одна во дворе - я всё из окна вижу. Катюша села на оградку клумбы, стала читать в телефоне. Я попрощался с Ибрагимовной и вышел. Катюша тут же встрепенулась, и пошла ко мне.
− Ты домой?
− Да.
− Ты далеко живёшь?
Ой, ё! Она, наверное, думала, что я спрошу: «А ты?» и пойду её провожать.
− Да. То есть нет. Живу, − я махнул неопределённо в сторону улиц.
− А-аа, − сказала она.
И мы пошли. Раньше бы я сказал: «Катя! Чего тебе надобно?» Но мне было жалко её.
− Ты не обращай внимания на Тифу!
− Я и не обращаю.
Мы шли и шли. Я никого и ничего не видел вокруг. Я думал: надо бы взять у неё рюкзак. Но не стал. И вдруг она мне говорит:
− Я тоже из «Тип-топа» уйду.
− Почему?
Катюша вдруг разрыдалась и сказала мне, перепрыгивая с пятого на десятое, что в лагере замутила с Дэном, а он её бросил. Это было странно. Я Дэна знаю. Он падла, но не стал бы Катюшу бросать. Просто назло мне не стал бы. Я так и сказал. Катюша всхлипывать опять стала и опять объяснять, пересказывать случаи, как он ей то сказал, а потом то, а на последней дискотеке послал прямым текстом, сказал, что достала. И тут до меня дошло. Дэн хочет выжить её. Он же вместо меня теперь. Она напоминает ему обо мне, о том, что кто-то лучше его.
− Ну а как Дэн танцует, двигаться стал норм?
− У него прямо прорыв. Все удивляются.что делают с человеком успехи. Мама однажды сказала, что, если у человека всё задуманное получается, он двигается вперёд. А если человеку ставят палки в колёса, он рано или поздно разочаруется в себе и станет неудачником. Неудачник - это про меня. Меня вдруг тогда на улице посетила мысль. А почему, собственно, я должен быть успешным? Чем я лучше других? Я знаю ребят с футбола, которые реал кроме каши дома ничего не видят, их родители вкалывают на пищевом заводе, ковыряются в этом тухляке, который в августе везут с колхозных полей для овощных консервов. Томатная паста, баклажанная икра, и т.д. И это всё добрые люди, часто пьющие. А как тут не запить, когда они пашут в этих жутких огромных цехах, да ещё держатся за свою работу как за спасение... Многие люди у нас выживают, а не живут. Вот и я пойду работать на консервный завод, если из школы выгонят или экзамены не сдам, мама устроит. А Дэн начнёт двигаться вверх по лестнице успеха. Ну и пусть. По фиг. У каждого своя дорога. За лето понял: не надо думать, что ты весь такой из себя великий, рано или поздно щёлкнут тебя по носу. И ещё я подумал, что всё быстро меняется. Если бы не мой позор на танцах, Катюша бы сейчас со мной не шла по улице...
− Дэн тебя специально выживает. Не уходи, Кать. Он только этого и ждёт. Не уходи и всё.
− Я уже не солистка, − и опять слёзы текут.-Светлана Эдуардовна так изменилась, такая злая стала, меня называет «щегольковой невестой», и убрала из солисток, и из первой линии тоже.
− Но ты извини, Катюш, ты же вы... (чуть не сказал вымахала, но осёкся) ты же выросла всё-таки за лето. Все старшаки во второй линии. - я хотел успокоить Катюшу в надежде, что она от меня отстанет. Потому что как правило все лезут к тебе, когда у них проблемы и начинают грузить, грузить чуть ли не первого встречного, пока собеседник не загрузится под завязку. Дэн тоже такой был. Все проблемы на меня вываливал.