Теперь я забыл о том, что все спят – я бежал по деревянному коридору, я был быстрее ветра, я бежал и не знал, зачем я бегу и куда, и что мне делать. Я бежал и остановился только тогда, когда врезался во что-то мягкое. Со всей силы врезался – а он только пискнул. Я схватил его за тощую шею и хотел уже дать хорошего пинка, чтоб знал, как пугать меня, потом вспомнил его шрам, идущий через весь череп, и почему-то расхотел его бить, а просто взял за шкирку и поволок к туалету.
Споткнувшись о порожек, он снова пискнул – я его что, совсем придушил? – и в темноте показался мне ещё тщедушнее обычного. Я вдруг подумал, что не хотел дотрагиваться до него и мне снова стало мерзко, будто случайно наступил на лягушку, и я отпустил ворот его пижамы. И включил свет.
Сначала я решил, что ещё не проснулся – с ним что-то было не так. Не было шрама на голове. Не было взгляда, который меня так достаёт – овечьего какого-то, кто-нибудь, может, скажет, добрый, но по-моему, так блаженный просто. Так вот, взгляда не было. Словно его за ночь, пока он шлялся где-то по тёмным коридорам, подменили.
А потом я сообразил, что это не он. Днём я этого дохлика почти и не разглядел – только фамилию запомнил, Фомкин. Теперь-то я понял, что они просто похожи – ну вот бывает, что люди, которые до поры до времени ничего друг о друге не знают, до ужаса похожи. Как будто бы родились близнецами и их в роддоме отдали в разные семьи.
Я отодвинулся от него. Что делать, было непонятно.
– Брата ищешь? – понимающе спросил он, подслеповато щурясь на туалетном свету.
Ищу, говорю я. Давай, говорю, Фома – поднимай всех, а я к реке. Вдруг там что-то.
И снова побежал. Я поскальзывался на ступеньках, ведущих от корпуса к реке, я вроде бы и не хотел бежать – а ноги отчего-то сами бежали. Ночной воздух был странным – окунал по макушку то в ледяной холод, то в душное тепло. Липы походили на непонятный, тёмный коридор, в конце которого блестела река.
Я и не думал, что тщедушный Фома так быстро всех соберёт – за спиной уже кто-то перекрикивался наверху, я оглядывался и видел, как в корпусе зажигаются огни. Один за другим.
Я подбегал к реке и бежал всё медленнее – я вдруг подумал, что если он сегодня умрёт, то я буду первым, кто его увидит. И я понял, что совсем не хочу видеть его мёртвым – пусть первым, кто это увидит, буду не я.
Но когда ты бежишь, ты уже не можешь остановиться – даже если кто-то сигает где-то сбоку через кусты, словно дикая кошка. Даже когда выбегаешь на берег и видишь его – ты все ещё бежишь внутри себя. Пока не наталкиваешься взглядом на его лицо: он запрокинул голову и смотрит сквозь закрытые глаза на звёздное небо.
И улыбается. Улыбается улыбкой блаженного.
Тогда ты стараешься отдышаться и зло плюешь ему в лицо.
– Сволочь.
Иногда кажется, что через неё просачивается время – через капельницу. Оно вытекает из прозрачной бутылки где-то наверху, течёт по прозрачной трубочке, вливаясь прямо в вену. Когда Исусик лежал под капельницей, то иногда думал: время втекает в него – медленно, по капле, наполняет до краёв, и он сам становится живым временем. И поэтому-то я такой худой, думал он ещё – время утекает потом через кожу, его не удержишь никак. Как ни старайся.
По утрам нужно ходить в санпункт.
Санпункт – белёсый деревянный барак-корпус на отшибе, в котором царит Кармен. Кармен идёт по коридору меж кабинок и в нём сразу пахнет льдом, а вдали позвякивает какими-то склянками. В самый первый раз он пришёл и принялся мыть руки – а она смотрела внимательно на то, как он намыливает ладони, как смывает мыльную пену с пальцев – и молчала. Потом, чтоб не вытирать руки, он просто стряхнул с них воду.
– Не стряхивай воду, – сказала она, – воду с пальцев не стряхивают.
Почему, спросил он и ждал какого-то объяснения, ну, простого, вроде «заусенцы появятся», «бородавки вырастут», но она сказала – «чертей наплодишь».
Так сказала, словно это было что-то обычное, вроде «закрой окно, простудишься». И тогда он представил, как тонкими каплями летят в раковину бесплотные черти, растекаются по белой эмали, расползаются невидимые и неощутимые всюду, по всему миру и дальше, куда-то к горизонту. Просто от мелких капель с кончиков пальцев…
Санпункт для него означает только капельницу – словно с самого утра его обязательно надо накачать временем, чтоб дотянул до вечера. Рядом, за оранжевой занавеской лежит Андрей-Овчарка – облепленный, завёрнутый: не повернуться и не двинуться. Он просто весело что-то говорит – то ему, под капельницей, то своему брату Петру, за соседней занавеской.
– Сейчас прогреемся, Исусик, – говорит он, – и двинем в город.
– А что, вы тоже? – удивился он в самую первую минуту, когда оранжевая занавеска сбоку отодвинулась и оттуда показалось улыбающееся лицо Овчарки.
Ни он, ни Пётр, казалось, никогда и не могли болеть. Да ещё и так сильно, чтоб каждое утро ходить на процедуры. Они, кажется, не могли лежать на больничных кушетках, им не могло быть больно.
С андреевым братом он познакомился сегодня в столовой.
Столовая больше похожа на огромную веранду – старую и пропитанную насквозь солнцем. Оконные рамы, казалось, переплелись с ветками лип за окном, срослись с ними там, снаружи, и превратились в старинное деревянное кружево.
На каждом столе стояли тарелки с кашей – много тарелок, так что сидеть приходилось, тесно прижавшись друг к другу.
Исусик хотел отодвинуться, но его зажали сильными боками Андрей-Овчарка и высокий широкоплечий тип. Он был почти как Андрей, только глаза не стальные, а добрые, будто бы ему по ошибке дали не то тело – огромное и страшноватое.
– Это мой брат, – кивнул Овчарка, – мы как вы вот.
Но, конечно, не как они – потому что Персонаж сразу отсел куда-то на другой конец стола, втиснувшись между Фомой и юрким щупленьким темноволосым мальчиком.
На брата он не смотрел – будто и не знал его.
Исусику ужасно хотелось, чтобы рядом вместо Андрея оказалась Магда. Но она была где-то далеко, за другим столом и отсюда видна была только её кудрявая макушка.
Они столкнулись в дверях столовой – Магда вынырнула вдруг откуда-то из-за угла, мягко отпружинила от его плеча, дотронулась до его ладони – будто бы случайно – бросила шёпотом «привет», глядя куда-то в сторону. Словно не хотела, чтобы кто-то понял, что они знают друг друга.
Он смотрел на неё исподтишка: как она встаёт и поправляет бретельку лифчика под майкой, как перегибается через стол, чтоб взять сахар – и сквозь ткань видно спину – и думал, что спина у неё изогнута, словно нарисована тушью, одним крутым изгибом, причудливой запятой.
А ещё думал, что ему хочется спросить у неё, зачем она так скрывается. Может быть, она стесняется того, что он такой некрасивый?
Или странный?
Думая о красоте, Исусик смотрел на брата и говорил себе – да-да, ну конечно, будь он таким же красивым, тогда другое дело.
– Послушай, – сказал за завтраком Андрей-Овчарка, – пойдёте с нами в город?
Он сразу подскочил – «да» – и с этим «да» будто бы брызнул светом во все стороны. И тут же осёкся – брат хмуро смотрел, зачерпывая ложкой рисовую кашу.
– Я не пойду, – сказал он.
Это значило, что и ему, Исусику, придётся остаться. Свет исчез.
– А ты иди, – прибавил он.
– Мы присмотрим за ним, не боись, – ухмыльнулся широкоплечий Андрей. И, кажется, Персонаж вздохнул с облегчением, отвернувшись.
– Погляди на Кармен, – сказал Андрей из-за занавески. «Кармен» он сказал протяжно, с рокочущим «р-р-р», – она у нас ведьма.
– Ведьма? – удивился Исусик.
– Ага, – кивнул, довольный, тот.
– Ты на волосы, на волосы смотри. У нее половина головы чёрная, а половина – белая.
Когда она вошла к Исусику и по оранжевым занавескам, отгораживающим его от других, пошла рябь, стало понятно, что, конечно же, никакая она не Кармен. У неё точно есть какое-то нормальное имя, а Кармен – только из-за носа и глаз.
Прямого носа, какого-то невозможно красивого, породистого, точёного и с вырезанными ноздрями, такими, как будто бы старшая медсестра была вся вырезана из куска мрамора. А глаза просто чёрные, настолько, что не видно, где оканчивается зрачок и начинается радужка. Ночные, сумрачные глаза.
Когда она посмотрела в глаза Исусику, то не отвела взгляда. Все отводили взгляд, если он смотрел на них долго, все – но не Кармен.
«Тронулись», – странно сказала она и в воздухе остро и чуть кисло запахло спиртом и ещё чем-то – стерильно-чистым и чуть сладковатым.
И когда она повернулась, чтоб выходить, уже пригвоздив его руку к одеялу иглой капельницы, только тогда он наконец-то разглядел волосы: они и вправду были двуцветные. Справа от пробора – снежноседые, слева – иссиня-чёрные, будто бы в Кармен таились два разных человека, не собираясь прятаться.
«Готово», – сказала она через час, обесточив катетер, лишив его длинного провода капельницы, закупорив время, чтобы не вытекало зря.
И помогла спуститься с хрустящей резиновой кушетки.
Когда ты выходил из дверей больничного корпуса, то взрослых словно проглатывало – они просто исчезали, словно их тут и нет, будто бы все, приехавшие в санаторий, живут тут одни, сами по себе.
– Сейчас будет город, – сказал Петька.
Они пролетели по берегу, будто не касаясь земли – кажется, они всё тут уже знали наизусть.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.