– Ларивон! Ларивон! – окликнула жена дьяка. – Ступай скорее в сад! У нас на кусту над сажалкой соловей запел.
Дьяк словно весь преобразился. И лицо его прояснилось, и весь он как бы оживился.
В ответ на этот призыв он, правда, махнул рукой жене, которая тотчас скрылась и притворила за собою дверь. Но уж дьяку и самому не усидеть было на месте.
– Ну так вот, приходи завтра в Приказ, да пораньше… Там я твое дело справлю… А здесь не рука мне тебя слушать да допрашивать, и еще в воскресный день!
– Да что же это, Господи! – в совершенном отчаянии воскликнул Лука, ломая руки. – К кому идти, к кому в ноги кинуться – молить, чтобы нас всех беда страшная минула, чтобы кровь напрасная не пролилась?! Как упредить смуту великую?!
– Да что ты так раскричался? – проговорил дьяк, несколько оторопевши от неожиданного порыва изветчика. – Сказывай, о чем упредить хочешь? На кого у тебя извет?
– На стрелецкие воровские затеи, злоумышления и козни! На то, что они…
– Э, брат! – перебил дьяк Луку. – Это мы уже слыхали! Не ты первый к нам с этим лезешь… Мало ли, что люди плетут!.. Об этом и завтра сказать успеешь. Да вперед тебе говорю: осторожно сказывай… Помни, что по Уложению ложному доносчику первый кнут.
– Хорошо же! – резко проговорил Лука. – Приду… Но если будет поздно, если над всеми вами какая беда стрясется, в том будет не моя вина… Сам на себя пеняй!
Он круто повернулся и, не поклонившись дьяку, вышел из комнаты. Дьяк Ларион Иванов посмотрел ему вслед, пожал плечами и чуть не бегом пустился в сад к своей молодой жене – соловья с ней слушать.
8
Утро понедельника, достопамятное утро 15 мая 1682 года, наступило ясное, теплое и тихое. Яркое майское солнышко заглянуло и в опочивальню старого боярина Петра Михайловича Салтыкова, уже много месяцев не покидавшего постели. Он страдал тяжким недугом, лечился у доктора-немца, но видел, как со дня на день силы его слабели постепенно, и надежда на выздоровление или даже облегчение недуга давно уже покинула его душу. Но в это утро, Бог весть почему, старый хворый боярин проснулся со светом и почувствовал себя как-то особенно легко и хорошо. Седой, вековечный слуга его Сеня Горбыль, не отходивший от него ни на шаг во все время болезни, был чрезвычайно удивлен тем легким и бодрым видом, с каким боярин, проснувшись, обратился к нему и сказал довольно громко:
– Сеня, откинь-ка занавес у окошка… Дай солнышку повеселить мою опочивальню.
Горбыль поспешил исполнить приказание боярина, а затем подошел к его постели.
– Эх, как радостно да ласково светит вешнее-то солнышко! – произнес боярин, приподнимая свою седую голову с подушек и подпирая ее исхудалой рукою.
– А никак тебе ноне полегче, боярин? В пору будь сказано, – заметил Горбыль, приветливо улыбаясь.
– Благодаренье Богу! Мне и точно как будто бы полегчало, – отозвался боярин. – И давно я не упомню, чтобы я спал всю ночь. Так сладко, так несказанно сладко, что и передать не могу… И боли не было в груди, и голова теперь свежа. Право, словно чудо какое надо мною совершилось…
Горбыль слушал боярина и внимательно всматривался в его очи.
– И сны мне снились все такие чудные, диковинные, таких я никогда не видывал, – продолжал боярин.
– А какие же сны-то, боярин? Порасскажи мне… Я смолоду горазд был их разгадывать.
– Снились мне сады благоуханные, и в тех садах древеса и цветы невиданные, нездешние. Такие только на иконах пишут. И на тех древесах по ветвям сидят и перелетают птицы райские, и по всему саду их песни звонкие разносятся. На тысячи голосов те птицы распевают, на тысячи ладов Бога славят… И я будто совсем здоров и бодр по-прежнему, и хожу твердо, и дышу легко, без удушья, без всякой тяготы… И Федя будто бы тоже о бок со мной ходит, и все руки у меня целует, и все говорит: «Мы с тобой отсюда не уйдем, здесь останемся, не расстанемся».
Боярин, чтобы перевести дух, откинулся на изголовье и смолк на мгновение. А Горбыль посмотрел на него долгим, проницательным взглядом и подумал про себя: «Не больно хорош твой сон! Видно, недолго осталось тебе на белом свете маяться».
– А уж что может быть лучше, как с Федей моим не расставаться, – продолжал говорить с радостной улыбкой боярин. – Один он у меня остался, голубчик сизокрылый, один из троих: двоих на службе царской Бог прибрал. Мне на утеху одного оставил… Да это Сеня, не он ли, сюда идет, сапожками поскрипывает? Чай, на службу во дворец собрался ехать?
И точно, дверь опочивальни отворилась, и Федор Петрович вошел, уже вполне наряженный, в стольничем кафтане, с широкими, плетеными золотыми петлицами и кистями, с высоким козырем, на который кольцами спускались темные кудри красавца-юноши.
Боярин в опале
Он подошел к отцу и молча поцеловал его руку. Отец поцеловал его в лоб и посмотрел ему в глаза.
– Что ты, голубчик, как будто сегодня не весел? – спросил он сына.
– Да, батюшка, во все эти дни мне все Лукашка досаждает! Каркает надо мною, словно ворон… Везде ему беды чудятся… Туда не езди, сюда не ходи!.. Надоел мне пуще пресной пищи! Вот и сегодня, я хотел было его к дохтуру твоему, фон Гадену, послать, чтобы тот к тебе заехал, а он упорно стоит на своем: никого не пущу у твоего стремени ехать!.. Не знаю, как с ним и быть?
– Голубчик, мне сегодня полегчало… Дохтур мне не нужен… А Лукашка верный тебе слуга, ты на него не гневайся… Пусть с тобою едет. Дай я тебя благословлю, голубчик!
Сын стал у постели на колени; отец благословил его и поцеловал еще раз, проговорив:
– Христос с тобой! Ступай.
Сын уж подошел было к двери, когда отец его окликнул и сказал дрогнувшим голосом:
– Постой! Дай мне еще на тебя полюбоваться! Ведь до вечера теперь, пожалуй, уж я не увижу тебя.
И он, прикрыв глаза от света рукою, с блаженной улыбкой на устах, долго смотрел на сына, приговаривая, как будто про себя:
– Два только таких красавца между стольниками царскими и есть: ты да Нарышкин Афоня… Вы словно братья родные… Тот только почернявей будет, да поплотнее чуточку… Так, так! Ну, ну, ступай, дружок! Христос с тобой.
Федор Петрович вышел и припер за собою дверь. И старый боярин долго не сводил с нее глаз, как бы мысленно следя за удалявшимся сыном. Потом он прилег на подушку, подремал немного и вдруг, очнувшись от дремоты, тревожно спросил у Горбыля:
– Заглядывал ли в святцы?.. Каких сегодня святых?
– Пахомия и Евфросина Псковского, да Арсения Ларсийского… Да память убиения блаженного царевича Димитрия Углицкого…
Боярин еще более затревожился.
– Сыщи-ка, Сеня, житие царевича… Вон в том изборнике, что в турский сафьян переплетен… Да прочти-ка мне…
Сеня полез на полку около божницы, порылся, вытащил толстый рукописный изборник, присел на скамеечку около кровати боярина, расстегнул кованые застежки книги, перелистал несколько десятков страниц и стал читать «Сказание о невинном убиении царевича Димитрия».
Боярин слушал его очень внимательно, по временам приостанавливая и заставляя перечитывать некоторые места, а иногда повторяя вполголоса, вслед за чтецом, витиеватые выражения, которые казались ему особенно трогательными и назидательными. И только тогда, когда Горбыль дошел до слов: «И се злокозненнии убийцы и душегубители к младенцу-царевичу приступают и кровожаждуще простирают к нему взоры», – старый боярин замахал рукой и произнес вполголоса:
– Нет, нет! Постой, не читай дальше: я этого слышать не могу…
Горбыль остановился на полуслове и вдруг поднял голову, наклонил ее несколько на бок и стал прислушиваться. Действительно, какой-то странный, смешанный звук, – не то треск, не то звон, не то вопль, – стал в это время доноситься откуда-то издалека.
– Что это? Как будто сполох? Уж нет ли где пожара? – нерешительно проговорил старый Горбыль, прислушиваясь.
– Пойди, пошли кого-нибудь узнать, – встревожился Петр Михайлович, – да воротись скорее доложить мне.
Горбыль поспешно вышел, а старый боярин стал вслушиваться в шум, долетавший с надворья, и пришел, наконец, в совершенное недоумение… То, что казалось трещотками, теперь явственно стало доноситься в виде усиленного барабанного боя, к которому не менее явственно примешивались неистовые, нестройные крики и звон набата. Крики, барабанный бой и гул шумящей народной толпы приближались все более и более. Наконец, стало слышно, как за высокою оградою широкого боярского двора толпа народа, крича и галдя, валила по улице, запружая ее всю и наполняя своим шумом и гамом.
– Что это, Господи? Бьют в барабаны, кричат, шумят, бегут… Что это? Уж не смута ли какая? – проговорил старый боярин, с трудом поднимаясь с изголовья и спустив ноги с кровати. – И Сеня мой тоже куда-то пропал… Сеня! Сеня!
– Здесь я, здесь, боярин! – откликнулся Горбыль, отворяя дверь. – Бегал, разузнавал и в толк-то ничего не возьму…
– Да что же это? Кто там валит по улице?.. Что это за барабаны?
– Стрельцы мутятся, боярин! С ружьями, с копьями и с бердышами бегут полк за полком к Кремлю.
– Зачем? Чего им надо?
– Кричат, что царя идут сменять.
– Царя сменять? Да что ты? Никак умом рехнулся?
– Не прогневайся, боярин. Что слышал, то и тебе сказываю… Царя Петра на Ивана идут сменять.
Боярин опустил печально свою седую голову, почти бессознательно прислушиваясь к удаляющемуся шуму и гаму толпы. По мере того, как она удалялась, все слышнее и слышнее становилось гудение набата по окрестным церквам и вносило невольный страх и тревогу в душу каждого мирного гражданина.
Долго молчали и старый боярин, и старый слуга, не смея высказать друг другу свои затаенные опасения…
Наконец Петр Михайлович поманил к себе Горбыля и сказал ему:
– Приподними меня да поддержи на коленях – помолиться хочу!
И долго, долго он молился, со слезами, поддерживаемый Горбылем. Вдруг топот коня звонко раздался на помосте двора, послышались голоса, и несколько мгновений спустя кто-то спешно подбежал к дверям опочивальни и распахнул их. Лука Сабур явился на пороге, оборванный, бледный, с всклокоченными волосами… На лбу его был широкий рубец, из которого сочилась кровь… Ею был залит весь перед его кафтана. Как вошел, так и пал на колени перед старым боярином.
– Батюшка, Петр Михайлович! Стряслась беда великая!.. Пришли в Кремль стрельцы-головорезы, с бердышами, с копьями, со всяким оружием, всех нас с площади согнали – кого побили, кого поувечили, боярских коней, что в повозки запряжены были, покололи, и всех из Кремля повыгнали, ворота наглухо заперли… Чинят там над боярами расправу кровавую… Попытались было мы пробраться, так они чуть меня саблями не зарубили. А Ивана Дрозда и вовсе на копья подняли… Не знаю, что с ним и сталось…
Старый боярин, как стоял на коленях, так и опустился на руки Горбыля… Он не расспрашивал, не добивался знать подробности того, что случилось в Кремле – сразу понял весь ужас положения и только одно мог твердить про себя: «Господи! Да будет воля Твоя… Да будет воля Твоя!»
Лука Сабур стоял на коленях, ожидая, что скажет боярин. Все черты лица застыли, словно окаменели. Наконец, не дождавшись боярского слова, он сделал над собою тяжкое усилие и проговорил глухим голосом:
– Батюшка, боярин! Дозволь мне пойти, сыскать моего господина – живого ли, мертвого ли! Хоть голову сложу, а отыщу его.
– Ступай, отыщи, – чуть слышно произнес боярин Салтыков и в полном изнеможении от невыносимых внутренних страданий опустился на изголовье.
Лука поднялся с колен, отер полою кафтана кровь с лица и вышел из боярской опочивальни.
9
Прошло несколько часов в трепетном ожидании и в томительной неизвестности. Часы эти невероятно долго и медленно тянулись для старого боярина и его верного старого слуги. Они оба как бы замерли в ожидании какого-то рокового, страшного исхода. Наконец, уже под вечер, в то время, когда на боярском дворе Салтыковых вся дворня давно уже знала о буйствах и неистовствах, совершенных стрельцами в Кремле и Китай-городе, толпа стрельцов, человек в пятьдесят, подошла к воротам салтыковского подворья и стала стучаться. Встревоженная и напуганная городскими слухами служня и дворня Салтыковых столпились, как стадо без пастыря, около ворот, и никто не знал, на что следует решиться: отпирать или нет? Но за воротами раздался голос Луки Сабура, который крикнул им:
– Отпирайте, не сумлевайтесь! Впускайте боярича в дом родительский!
Ворота отперли, и стрельцы вошли в них гурьбою, без кафтанов, в красных рубахах, вооруженные бердышами, копьями и ружьями. У иных рукава были засучены, руки и одежда запачканы кровью их недавних жертв… Многие были уже пьяны и смотрели кругом дико и свирепо… Но все шли без шапок, окружив Луку Сабура, который бережно нес на руках чье-то тело, завернутое в окровавленные лохмотья богатой боярской одежды и в обрывки какого-то ковра.
Стрельцы остановились среди боярского двора. Опираясь на свои бердыши, копья и ружья, они с вызывающим видом, мрачно посматривали на служню боярскую, которая стояла от них поодаль и посматривала на них со страхом и смущением… Затем от толпы отделился с десяток стрельцов, и они вместе с Лукою двинулись к крыльцу, вошли в хоромы боярские и направились прямо в опочивальню Петра Михайловича:
– Вот он – невинная жертва лютых мучителей, – проговорил Лука, вступая в опочивальню, бережно опустил на ковер истерзанный труп несчастного боярича и стал около него на колени.
Старый боярин поднялся с изголовья, никем не поддерживаемый, движимый каким-то страшным напряжением воли. Он вскользь бросил взгляд на бездыханное тело сына и затем обратил его на стрельцов, смущенно столпившихся у порога дверей. И этот взгляд изможденного болезнью, умирающего старца был так грозен, горел таким огнем, что лютые мучители не смели поднять перед ним взора.
– За что убили вы моего сына? – твердо проговорил старый боярин, отчетливо произнося каждое слово.
И каждое слово его, как молотом, ударяло убийц в голову.
– Без вины убили, боярин, – проговорил, наконец, один из них. – Грех такой приключился… Он и указан нам не был! Да мы его за изменника государева, за Афоньку Нарышкина приняли… Того искали, а сын твой подвернулся… Только тогда уж спохватились, как и того нашли да прикончили… Уж ты прости наш грех, боярин!
Свет погас в очах старого боярина. Он опустился в изнеможении на изголовье и прошептал только чуть слышно:
– Так Бог судил ему и мне. Да будет… Его… святая воля…
Стрельцы зашевелились около дверей, кто-то из них хрипло проговорил:
– Ну, чего там, повинной головы меч не рубит…
И все гурьбой двинулись в сени, толкая друг друга и спеша покинуть этот дом, в котором им было тяжело и жутко оставаться…
Горбыль, рыдавший в углу у окошка, поднялся со своего места, чтобы притворить дверь опочивальни, и вернулся к постели, на которой боярин по-прежнему неподвижно лежал на высоком изголовье.
– Сеня! – чуть слышно проговорил умирающий. – Бог судил мне не расставаться с моим голубчиком… Похорони нас рядом, в одной могиле…
И он замолк навеки… Когда, полчаса спустя, Горбыль наклонился к боярину, чтобы посмотреть, что с ним сталось, он увидел, что боярин не дышит… Пощупал его лоб и руки и убедился, что он уже мертв и холодеет.
– Преставился, – прошептал он, крестясь.
– Преставился, – повторил глухо и Лука, все еще в оцепенении стоявший на коленях у трупа своего обожаемого боярича.
И вдруг, словно очнувшись от тяжкого сна, оглянулся кругом, сверкнул глазами и, подняв к иконам правую руку, проговорил дрожащим от волнения голосом:
– Бог мне порука, Никола угодник и святые двенадцать праздников! Всю жизнь, пока не пошлет Господь по мою душу грешную, буду мстить злодеям за невинного страдальца! Мстить, мстить им, зверям лютым, кровопийцам проклятым, до самого смертного моего часа!