В своем двухтомном труде, посвященном уже царствованию Екатерины II в целом, Брикнер, основываясь на фрагментах переписки, опубликованной Я. К. Гротом, дает описание взаимоотношений императрицы с ее ближайшим сподвижником: «Напрасно говорят о перевесе, который будто бы имел Потемкин над императрицей. Из множества писем Потемкина и императрицы можно убедиться, что она и нравственно, и умственно стояла гораздо выше светлейшего князя, остававшегося до гроба в безусловной зависимости от императрицы. Впрочем, она высоко ценила способности Потемкина, нуждалась в его советах и во многих случаях руководствовалась его соображениями. Во время второй турецкой войны она писала к нему по два раза в неделю и чаще, сообщая о состоянии дел… Весьма часто Екатерина называла Потемкина своим учеником… жаловалась на его отсутствие, просила его щадить себя. При всем том, однако, Потемкин на каждом шагу зависел от степени расположения к нему Екатерины. Милость императрицы была главным условием его счастья и успехов».
Располагая только письмами Екатерины II, включенными в издание Я. К. Грота, но не читая ответных текстов Потемкина, Брикнер делает вывод о нравственном и умственном превосходстве императрицы над светлейшим князем. Однако историк слышал лишь одну сторону в эпистолярном диалоге. Судить же о реальной роли каждого из корреспондентов возможно, только опираясь на полный источник.
К сожалению, во время написания Брикнером своих трудов он не был знаком не только с частными посланиями Потемкина Екатерине, но и с государственными бумагами светлейшего князя, издание которых Н. Ф. Дубровин начал в 1893 г.. Эти документы вкупе с перепиской императрицы и ее ближайшего сподвижника показывают, что далеко не одна милость Екатерины обусловливала высокое положение Григория Александровича; опираясь на созданную им партию при дворе, императрица могла противостоять покушениям группировок, поддерживавших великого князя Павла Петровича.
Странно, что, осознавая неполноту своей источниковой базы, отдавая себе отчет в том, что на имеющемся материале невозможно написать очерка государственной деятельности Потемкина, Брикнер с легким высокомерием замечает: «Предоставляя будущим исследователям исчерпывать этот предмет при помощи всестороннего анализа и пока еще не изданных данных, мы довольствуемся сообщением… важнейших фактов… для общей характеристики Потемкина… Занявшиеся после нас этим предметом, – хотя бы даже при более благоприятных условиях, имея возможность начертить биографию Потемкина в больших размерах и с сообщением гораздо большей массы фактов, – едва ли придут к новым результатам в отношении самых важных фазисов исторической роли Потемкина и оценки преимуществ и недостатков нашего героя».
Снова повторяется мысль: вся совокупность источников, которую можно будет впоследствии привлечь, в сущности бесполезна, и без нее картина ясна в «общих чертах», она останется такой, какой нарисована сейчас, сколько бы новых красок в нее ни добавили.
Впрочем, при обнародовании такого числа бумаг Брикнер буквально вынужден признать в конце монографии о Потемкине: «Его деятельность была далеко не бесполезною». И уже как бы не от себя добавить: «Рунич, перечисляя результаты ее (деятельности Потемкина. – О. Е.) – уничтожение Запорожской Сечи, построение Херсона и Николаева, покорение Крыма, учреждение Черноморского флота, овладение Очаковом… замечает: «Все это не ложные суть памятники дивной прозорливости великой Екатерины II и сотрудника ея»».
Несмотря на эти замечания, работа Брикнера оставалась до выхода книг В. С. Лопатина крупнейшей биографией Потемкина, к которой в первую очередь обращался каждый исследователь жизни светлейшего князя. К несчастью, монография Александра Густавовича морально устарела буквально через два года после выхода в свет в результате дубровинской публикации 1894 г. государственных бумаг Потемкина. Однако она гораздо более известна и историографически востребована, чем три тома документов, что можно объяснить по-пушкински нашей «ленью и нелюбопытностью».
После Брикнера возникают небольшие по объему книги, в основном разворачивающие отдельные положения его монографии. Такова скромная работа В. В. Огаркова, которая концентрирует внимание читателя на вопросах бескровного присоединения Крыма с Таманью, заселения Новороссии, постройке городов на юге.
Издание богатейших документов военного архива, предпринятое историками Н. Ф. Дубровиным и Д. Ф. Масловским, пробило первую, но довольно мощную брешь в, казалось бы, незыблемом представлении о Потемкине как бездарном и медлительном полководце, присваивающем победы гениального А. В. Суворова. На основании этих документов Масловский как военный историк рассмотрел операции 1787–1789 гг. и пришел к неожиданным умозаключениям. «Выводы о бездарности Потемкина как полководца – ненаучны, – писал исследователь, – они сделаны без опоры на главнейшие материалы, которые были неизвестны до настоящего времени… Потемкин в турецкую войну являлся первым главнокомандующим нескольких армий, оперировавших на нескольких театрах, и флота. Потемкин первый худо-хорошо дает и первые образцы управления армиями и флотом общими указаниями – «директивами»». Эти директивы Масловский считал «образцовыми», поскольку они четко определяли стратегические задачи подчиненных Потемкину военачальников, но не связывали их тактически, избавляя от мелочной опеки и поощряя личную инициативу. Умение выбирать достойных командиров и доверие к их таланту – главная черта Потемкина как командующего.
«Он имел вполне самостоятельный и верный взгляд на сущность самых сложных действий на полях сражений, – писал Масловский, – …и во всех случаях умел держать себя начальником». Именно эта черта Потемкина ярко проявилась в его споре с А. В. Суворовым о сроках взятия Очакова. Историк делает вывод о том, что главная идея плана Потемкина резко расходилась с суворовской. Суворов стремился взять Очаков как можно быстрее, решительным штурмом и не считаясь с потерями. Потемкин был убежден, что одна блестящая операция или даже целая кампания в ходе войны – не самоцель. Цель – конечная победа. Князь хотел захватить крепость с наименьшим риском, сохранив в самом начале войны солдат и офицеров для будущих кампаний, а также завоевать инициативу на Черном море. Именно этот план и был осуществлен с минимальными (менее 1 тыс. человек с русской стороны) потерями.
В условиях, когда черноморский флот сильно пострадал от шторма, России было практически нечего противопоставить Порте на море. Оттоманский флот представлял серьезную угрозу для Крыма. Очаков же как магнит притягивал к себе большую часть турецких кораблей и фактически держал их в бездействии, пока спешно шла починка русских судов и набирала силу гребная флотилия. Именно она и нанесла первое поражение турецкому флоту под стенами крепости. С этого момента инициатива на море перешла к русской стороне. Задачи кампании были выполнены.
Эти документальные публикации и исследования оказали серьезное влияние на возникновение совершенно иного образа светлейшего князя в литературе научно-справочного характера. Что уже было большой победой благодаря широте ее использования читающей публикой. Автор биографического очерка Потемкина в Русском Биографическом Словаре А. М. Ловягин привлекает новые воспоминания современников, до него не побывавшие в руках у историков, сообщает много интересных фактов об управлении князем Новороссией, о военной реформе Потемкина, об изменениях государственной политики по отношению к старообрядцам (прекращении гонений), предпринятой по инициативе Григория Александровича. Статья Ловягина – своеобразная антитеза монографии Брикнера. Именно с Ловягиным, а также отчасти с Д. Ф. Масловским (называя оппонентов просто «наивными людьми», без указания имен) будет вести полемику о личности Потемкина А. А. Кизеветтер в своих «Исторических силуэтах», о которой мы расскажем ниже.
Как верно отмечает В. С. Лопатин в своем издании переписки Екатерины II и Г. А. Потемкина, статья о Потемкине в Русском Биографическом Словаре явилась «итогом почти полувековой деятельности таких русских историков, как Я. К. Грот, П. П. Пекарский, С. М. Соловьев, А. Н. Пыпин, П. И. Бартенев, М. И. Семевский, Н. Ф. Дубровин, Д. Ф. Масловский, В. А. Бильбасов… Опираясь на введенные в исторический оборот многочисленные документы Екатерины II, Г. А. Потемкина и их современников… А. М. Ловягин… сумел показать и масштаб личности Потемкина, и размах его деятельности».
Новый портрет Потемкина, возникший под пером Ловягина, оказался столь необычен для публики, что редакция Императорского русского исторического общества сочла нужным (как это обычно делается в щекотливых случаях) сопроводить статью о светлейшем князе особым редакционным комментарием, в котором солидаризировалась с мнением автора. «В галерее сподвижников Великой Императрицы портрет Г. А. Потемкина имеет, кажется, наименее сходства с оригиналом, – сказано было в комментарии. – Блеск положения случайного человека затмил в глазах современников государственного деятеля… Только в последнее время благодаря развитию у нас исторической науки… начинают отставать густо наложенные на изображение Потемкина краски и из-под них выступает более правдивый и интересный облик. Теперь мы можем положительно сказать, что Потемкин был не временщиком только, но одним из наиболее видных и благородных представителей екатерининского царствования, что, хотя и не чуждый недостатков и пороков своего времени, он во многих отношениях стоял выше своих современников и поэтому не мог быть понят и оценен ими по достоинству».
Снятие цензурных ограничений после революции 1905–1907 гг. позволило появиться на русском книжном рынке начала XX столетия переводам знаменитого исторического популяризатора Ксаверия Валишевского, писателя польского происхождения, работавшего в Париже. В многотомной истории России две книги посвящались времени Екатерины II. Валишевский писал не просто для европейской публики, а именно для французской, чьи сведения о России в силу долгого политического противостояния были куда меньшими, чем, например, у англичан или немцев. Прекрасно зная своего читателя, автор блестяще подыгрывает его знанию, а вернее, незнанию о далекой северной стране, откуда постоянно исходила угроза для Версаля и его внешнеполитических сателлитов – Швеции, Турции и Польши. Рассказы Валишевского во многих чертах повторяют истории Гельбига: поддержана версия о «потемкинских деревнях», сообщается много нелепых, непроверенных сведений из частной жизни императрицы и Потемкина, о государственной деятельности последнего.
«Он не государственный муж, – пишет Валишевский о светлейшем князе. – Человека подобного физического и нравственного облика можно счесть только за крайнего любителя наслаждений… С точки зрения внешней политики Потемкин, главным образом, был фокусником. Если есть определенный план и великая идея, преследуемые Россией в эту минуту, то они принадлежат не ему, а Екатерине… Не Потемкин показал своей стране путь в Константинополь. Но, чтобы идти по этому пути, он умел искусно жонглировать интересами и соперничеством европейских держав. Хотя он и не учился дипломатии в западной школе, однако его дипломатия, несмотря на кажущуюся неудовлетворительность чисто азиатских приемов, была дипломатией первоклассной… Внутри империи в роли администратора Потемкин являлся ловким декоратором, уже тогда оправдывая суждение о показной стороне в современной России».
«Фокусник», «жонглер», «декоратор» – цирковая терминология призвана в устах Валишевского снизить цену личности светлейшего князя. «Азиат», не учившийся дипломатии в «западной школе» и благодаря этому умело водивший за нос «доверчивых» Сегюра, де Линя, Гарриса… Однако особенно неподражаемы описания личных отношений Потемкина и Екатерины в годы, последовавшие за окончанием их романа. «Во всю свою бытность фаворитом, в течение 15 лет, Потемкин, переживший свои обязанности временщика и сохранивший за собой только одно название, своею высокомерною волею ставил перед всевозможными прихотями Екатерины, бывшими ему не по вкусу, непреодолимые препятствия; иногда он способен был в случае необходимости употребить даже насилие над той, которая, отдавшись ему, допустила его сделаться своим настоящим властителем». Приписать Потемкину насилие над Екатериной не додумался даже Гельбиг.
Популярность переизданий Валишевского в наши дни объясняется тем, что читатель в постсоветскую эпоху изголодался по популярному историческому чтению. Книги этого автора очень точно охарактеризовал В. С. Лопатин: «При внимательном чтении этих блестящих пассажей возникает ощущение скольжения по поверхности, неосновательности написанного». Это тот особый феномен французской литературы, который В. В. Розанов называл «искусственными цветами», рафинированная, но бесчувственная красота которых скорее отталкивает, чем привлекает. Мы же заметим, что искусственные, мертвые цветы обычно кладут на крышку гроба, прощаясь с покойным. Всплеск интереса к историческим повествованиям Валишевского дважды произошел в России именно тогда, когда она стояла на грани колоссальных потрясений (в начале и в конце XX в.), которые, кроме всего прочего, оказали самое серьезное влияние на развитие исторической науки.
3. Две нити одной традиции
Революция разорвала российскую историографию на два лагеря, один из которых продолжал свою работу на родине, а второй – в эмиграции. Это разделение почти всегда было недобровольным, даже насильственным. Так, известный историк, ученик В. О. Ключевского Александр Александрович Кизеветтер, член ЦК партии кадетов, в 1922 г. был выслан из Советской России и умер за границей. Его перу принадлежат яркие, хотя, на наш взгляд, далеко не всегда глубокие и психологически обоснованные «Исторические силуэты» многих русских государственных деятелей. В том числе и Потемкина. Нелюбовь работать с реальными историческими документами заставляла мысль блестящего стилиста скользить по выбитой другими авторами колее. Снова возникал наивный, чисто интеллигентский в своей праздности вопрос: если Потемкин был действительно гением, как о том писал М. М. Сперанский, то почему он трудился на самодержавную монархию? Почему не выступал хотя бы с подспудным, не громким, но внятным осуждением, подобно Воронцовым? Вот настоящие герои, ратовавшие за конституционализм.
Потемкин за конституционализм не ратовал, хуже – был идейным и очень хорошо образованным сторонником греческого православия и единоличной царской власти в России. А чем талантливее духовный противник, тем, как известно, он опаснее. Поэтому стремление Кизеветтера занизить интеллектуальный уровень светлейшего князя и масштабы его личности психологически вполне обоснованно.
«Основной чертой Потемкина было его честолюбие без границ. Но демон честолюбия может плодотворно действовать на человека и беспрерывно держать его на высоте бодрой энергии лишь при наличии в душе человека явного стремления к определенным целям… стойкой преданности определенному идеалу. Ничего этого не было у Потемкина. Он был снедаем честолюбием беспредметным, он хотел стоять выше всех неизвестно ради чего, просто ради власти и почета, с которыми он сам не знал, что делать…Единственным спасением для него было бы появление на его пути к власти всевозможных препятствий. Тогда сама борьба с этими препятствиями воспламенила бы его честолюбивую душу к упорным усилиям, которые не давали бы ему застыть в дремотной апатии. Но препятствий не оказалось. Судьба предательски поставила его сразу лицом к лицу с полным осуществлением всех его желаний. Стоило ему шевельнуть пальцем – и любая его прихоть удовлетворялась в ту же минуту. Человек идеи знал бы, куда и на что направить такую власть. Человека без определенной жизненной задачи такое положение неминуемо обрекает на пресыщение и скуку. И Потемкин познал ужасную болезнь души, состоявшую в отсутствии желаний».