— А в чем, собственно, дело?
— Документики предъявите, — одним глазом разглядывая Юрия, а другим — его машину, с прежней начальственной, не терпящей возражений ленцой потребовал сержант.
Пока длился этот короткий обмен репликами, на сцене появился еще один полицейский в чине лейтенанта. Водитель «уазика», повернув к Юрию широкую загорелую физиономию, заинтересованно наблюдал за происходящим. Стая начала шевелиться, исподволь собираясь вокруг неосторожно вторгшейся на ее территорию белой вороны. Кулаки у Якушева чесались со все нарастающей силой, но время унять этот знакомый зуд еще не пришло, и, запустив руку во внутренний карман легкой спортивной куртки, он достал и протянул сержанту документы — сразу все, начиная с паспорта и кончая талоном с отметкой о прохождении «ягуаром» технического осмотра.
Бегло их просмотрев, сержант сделал незаконченное движение в направлении нагрудного кармана своей форменной рубашки, явно намереваясь положить документы туда, но лейтенант, едва заметно толкнув его локтем, глазами указал на «ягуар», из-под ветрового стекла которого неприкрыто таращился видеорегистратор — прибор, не отличающийся продвинутым дизайном, но уже второй раз за последние несколько часов оказавшийся весьма полезным. Впрочем, Юрий не особенно полагался на его волшебные свойства: у любой палочки-выручалочки есть предел возможностей, а у произвола, в отличие от нее, предела не существует до тех пор, пока кто-нибудь не возьмет себе за труд этот предел положить.
Стрельнув глазами в сторону машины, сержант, явно не имевший приказа хватать без разбора и сажать в «обезьянник» всех приезжих, с видимой неохотой вернул водительские документы и снова зашелестел страничками паспорта.
— Из Москвы, значит? — спросил он, зачем-то покосившись на лейтенанта.
— Там написано, — сказал Юрий.
— Ольшанский Олег…
— Николаевич, — подсказал Якушев. Это был один из тех неприятных моментов, которые время от времени напоминали ему, что мелочей в его профессии не бывает. Отъезд его происходил в большой спешке, и в обнаруженные в бардачке «ягуара» документы он заглянул машинально, по привычке и мельком — вот именно, одним глазом. Ему помнилось, что первые буквы его временной фамилии, имени и отчества складываются в аббревиатуру ООН, но стопроцентной уверенности в том, что он именно Николаевич, а не Никифорович или Никодимович, не было.
— Николаевич, верно, — возвращая паспорт, повторил сержант. Разумеется, ничего другого он сказать просто не мог; если бы Юрий, одним глазком посмотрев на свой оперативный псевдоним, ошибся с отчеством, место ему было бы не в отделе генерала Алексеева, а в богадельне. — А зачем, если не секрет, пожаловали в наши края?
— А я что, обязан перед вами отчитываться? — удивленно приподнял брови Якушев. — Ну, предположим, в гости.
— Предположим, в гости, — повторил сержант и снова бросил косой многозначительный взгляд на безмолвно наблюдающего за развитием событий лейтенанта. — А к кому? Я тут, можно сказать, всех знаю.
— Если всех знаете, зачем спрашивать? — немедленно наказал его за излишнюю общительность Юрий. — Вы же видите, в чью калитку я звоню!
— И в чью же, по-вашему, калитку вы звоните? — пришел на выручку обиженно насупившемуся напарнику лейтенант.
— В калитку директора завода «Точмаш» Горчакова Михаила Васильевича, — предельно недовольным тоном сообщил Юрий. — Я что, ошибся адресом?
— Да нет, — сказал лейтенант, — не ошиблись. Только его дома нет. Он сейчас на заводе, у них там какое-то ЧП…
— А семья его где?
— Да я их что… гм… Что я им — нянька? — обиделся патрульный. — Может, в гости ушли, может, в отпуск укатили — на море, в Египет или в Турцию… Откуда я знаю? Вы бы лучше в гостиницу ехали, тут недалеко — вон на том углу налево повернете, и через пару километров будет вам гостиница. А Горчакова ждать не стоит, там у них что-то серьезное, до утра точно не вернется.
— А как проехать на «Точмаш»? — невинным тоном поинтересовался Юрий.
Патрульные заметно напряглись. Сержант, как младенец в пустышку, вцепился в казенник автомата, ища успокоения в привычной тяжести вороненого металла, а лейтенант озадаченно дернул книзу козырек фуражки.
— А зачем вам на «Точмаш»? — спросил он.
— Машину заточить, — сказал Юрий, кивнув в сторону «ягуара», и, опять не к месту вспомнив Джеймса Бонда, добавил: — Под «астон-мартин».
— Типа, как у агента ноль-ноль семь? — неожиданно блеснул эрудицией сержант.
— Что за допрос, командир? — подчеркнуто проигнорировав этого знатока бондианы, строго осведомился Якушев у лейтенанта. — В чем дело? Знака, запрещающего стоянку, здесь нет, и закона, ограничивающего право гражданина Российской Федерации гостить у другого гражданина Российской Федерации, я не знаю. А если существует какое-нибудь постановление местных властей, вводящее такое ограничение, оно явно противоречит российской Конституции. Я трезв, не нарушаю общественного порядка, так какого дьявола, повторяю, я должен перед вами отчитываться?
— Ничего вы мне не должны, — буркнул лейтенант и небрежно взял под козырек. Выглядело это так, словно он не отдавал честь, а лениво отгонял вьющуюся перед лицом надоедливую муху. — Счастливого пути. Гостиница налево и прямо.
— А «Точмаш»? — лишний раз подтверждая справедливость нелестного мнения жителей глубинки о москвичах, требовательно напомнил Якушев.
— А я вам не справочное бюро, — сравнял счет лейтенант, и, дернув за рукав сержанта, который сверлил Юрия неприязненным взглядом из-под козырька кепи, направился к машине.
— Ну, не козлы?! — вполголоса воззвал Юрий к наливающимся густой вечерней синевой небесам, сел за руль, запустил двигатель, включил фары и, раздвигая хромированной решеткой радиатора плотный, теплый, как парное молоко, пахнущий луговыми травами воздух, повел «ягуар» в указанном лейтенантом направлении.
«Бобик» проводил его до самой гостиницы, посвечивая фарами в зеркала, и, забросив полупустую сумку и чехол с костюмом в выделенный ему номер, Юрий совсем не удивился, когда, выглянув в окно, увидел полицейскую машину на противоположной стороне улицы.
Это было неприятно, но совсем не страшно: удобства в здешнем «Хилтоне» размещались на этаже, и окно туалета, как уже успел убедиться Якушев, выходило во двор.
* * *
Подполковник полиции Анатолий Павлович Сарайкин сидел за письменным столом в своем рабочем кабинете и задумчиво ковырял в носу, время от времени облизывая извлеченный из ноздри палец. Он знал, что это не просто дурная, а отвратительная привычка, но что с того? На людях, даже в кругу семьи, он этим не занимается, и кому какое дело, чем он грешит наедине с собой?
Действующий президент неодобрительно наблюдал за манипуляциями подполковника с висящего у него за спиной портрета, но Сарайкина этот строгий взгляд нисколечко не волновал: времена, когда такие портреты внушали священный трепет наравне с иконами, к счастью, остались в прошлом. Портрет — это просто прямоугольник запачканной типографской краской бумаги. Это во-первых. А во-вторых, президент — точно такой же человек, как и все простые смертные, и ничто человеческое ему не чуждо. Кто знает, чем он занимается, когда его никто не видит? В чиновнике любого уровня главное — то, как он работает, а его маленькие слабости — его же личное дело. Подполковник Сарайкин считал, что работает хорошо — отчетность, по крайности, в порядке, и взысканий на него не налагали уже лет пять, если не больше. Чего ж еще-то? А президент, между прочим, не напрасно повешен лицом к двери, за спиной у Анатолия Павловича. Не за ним он наблюдает, не на него хмурится, а на тех, кто входит в дверь. Затем его туда и повесили, чтобы каждый, кто переступает порог кабинета, лишний раз вспомнил, КТО висит… то есть, тьфу ты! — кто стоит у подполковника Сарайкина за плечами.
Маленькие слабости наподобие привычки ковырять в носу, считал подполковник Сарайкин, себе нужно прощать. А то будет как с той старухой, про которую, помнится, за бутылкой рассказывал местный священник, отец Игнатий. Приходит это она на исповедь и кается: прости, батюшка, согрешила — в речке третьего дня купалась, не утерпела и в воду пукнула! Ну, вот что ей, дуре старой, на это скажешь?
Кроме того, подполковник Сарайкин, хоть и не решал в данный момент вопросы государственной важности, не просто валял дурака, ковыряя в носу, — он ждал. Где-то с полчаса назад, буквально через десять минут после того, как он явился на службу, ему позвонил дежурный и доложил, что его настойчиво домогается какой-то столичный фрукт — некто Олег Николаевич Ольшанский, подкативший к зданию управления на роскошном, хоть и основательно запыленном, черном «ягуаре» с московскими номерами.
Об этом фрукте Анатолий Павлович уже был наслышан, и все услышанное вызывало у него определенную настороженность. Область наверняка была в курсе здешних дел, но покуда помалкивала, что можно было считать знаком если не полного одобрения, то, как минимум, согласия с избранной подполковником Сарайкиным линией поведения. Правда, это молчание могло означать затишье перед бурей, но командир рейдеров был прав: отступать некуда, партию придется доиграть, и, если все кончится благополучно, с Сарайкиным ничего не случится: победителей не судят. В общем, почти сутки все складывалось хоть и не блестяще, но вполне себе недурно, а вчера под вечер в городе вдруг объявился этот перец из Москвы, прямо-таки сгорающий от нетерпения повидаться с Горчаковым и его семьей и побывать на «Точмаше».
Просто знакомый? Хорошо, если так. А что, если это лазутчик, посланный службой безопасности головного предприятия «Точмаша»? Покрутится тут с полдня, оценит обстановку — ему, если он профессионал, это не составит никакого труда, — звякнет в Москву по мобильному, и уже назавтра, если вообще не через час, город наводнят набитые вооруженными до зубов, высокооплачиваемыми боевиками бронетранспортеры. У проходной «Точмаша» начнется настоящая война, и где, угадайте, уже следующим утром окажется подполковник Сарайкин? Ну, где?.. Кто сказал неприличное слово? Ты? Молодец, мальчик, правильно угадал — именно там…
Положа руку на сердце, подполковник слегка струсил. А если быть совсем уж откровенным, то не слегка, а основательно. Паны дерутся — у хлопцев чубы трещат; когда эти московские толстосумы начинают в сто первый раз делить что-то, уже сто раз поделенное, снесенные головы летят во все стороны, и принадлежат они вовсе не олигархам с Рублевки.
Разумеется, в испуге своем Анатолий Павлович не признался даже самому себе, мысленно решив считать свою трусость обыкновенной осторожностью и предусмотрительностью. И, чтобы не пороть горячку, велел дежурному поручить московского гостя Маланье, который, хоть и не семи пядей во лбу, неплохо чувствовал и людей, и обстановку.
Наконец, на столе негромко звякнул и замигал желтой контрольной лампочкой старомодного вида телефон — угловатый, цвета слоновой кости и без диска, на месте которого серел участок поцарапанной поверхности. Царапины были нанесены ножом, наждачной бумагой и осколком стекла — подручными инструментами, которыми без проблем вычисленный шутник, пламенея ушами, под язвительные комментарии Сарайкина соскабливал с аппарата наклейку с голой сисястой бабой. Баба, конечно, была очень ничего себе, аппетитная, в соку; Сарайкину она даже нравилась, но на служебном телефоне?.. Под портретом президента?! А если начальство заглянет, тогда что? Да это диверсия, подрыв авторитета!
Звонил, как и ожидал подполковник, майор Малахов по прозвищу Маланья.
— Мутный какой-то москвич, — сообщил он. — Говорит, акционер «Точмаша», приехал не по делу, а в гости к Горчакову — ну, типа, приятельские отношения и все такое… А глазами так и зыркает, так и зыркает! Я его к вам направил, Анатоль Палыч…
— За каким х… Зачем? — с огромным неудовольствием, которое и не думал скрывать, спросил Сарайкин.
— Так настаивал ведь! — проникновенным тоном пустился в объяснения Маланья. — Я ему говорю: нельзя, начальник занят, — а он…
— Ясно, — перебил его подполковник. — А он тебя раком поставил, сделал ручкой и ушел. Да, майор, это тебе не заезжим бомжам позапрошлогодние мокрухи шить, тут, кроме луженой глотки, еще и голова нужна. А у тебя, как я погляжу, вместо нее жопа!
И с лязгом швырнул трубку на рычаги. Он не боялся перегнуть палку и в одночасье лишиться ближайшего соратника и помощника: Маланья, как дворовый пес, служил тем вернее, чем чаще и крепче его лупили палкой по хребту.
Он еще успел подумать, что в последнее время в гости к Горчакову что-то зачастили мутные гости из столицы, но прокрутить эту мысль до конца не успел, потому что в дверь постучали — отчетливо, уверенно, но вместе с тем сдержанно и аккуратно. Сарайкин сел ровнее, подождал, а потом, спохватившись — не все же получали воспитание в одном хлеву с Маланьей! — крикнул:
— Входите!
Московский гость — а это, несомненно, был он, поскольку этой гладко выбритой рожи подполковник Сарайкин до сего момента в городе не видел ни разу, — оказался сравнительно молодым, на вид никак не старше сорока, без малого двухметрового роста гражданином — аккуратно подстриженным, подтянутым и с откровенно военной, строевой выправкой. Сложен он был пропорционально, так, что рост скрадывал внушительную ширину плеч и свободный разворот грудной клетки. В этой фигуре не было ни малейшего намека на громоздкость, присущую мясистым торсам завсегдатаев тренажерных залов; таких фигур, более или менее изуродованных временем, жратвой и алкоголем, не прилагая никаких специальных усилий, можно вдоволь насмотреться на центральных улицах и площадях любого российского города в день ВДВ. Стоявший на пороге кабинета гражданин явно знал меру и в еде, и в питии, и в каждом его движении до сих пор сквозила ленивая грация крупного хищника.
«Акционер», — не без иронии подумал подполковник Сарайкин. Возможно, этот тамбовский облом действительно владел энным количеством акций «Точмаша», но жил он явно не на дивиденды — чтобы это понять, не нужно было запрашивать в банке его кредитную историю и посылать людей на раскопки подробностей его трудовой биографии. Они с командиром рейдеров были одного поля ягоды; члены разных, почти наверняка враждующих стай, это были звери одной и той же породы.
Подполковник Сарайкин относился к тому же семейству, но был намного мельче и конкурировать с этими ребятами мог примерно так же, как кошка с тигром или степной шакал — с матерым волком. Самокритика к числу его достоинств не относилась, и такие нелицеприятные сравнения в голову ему, естественно, не приходили, но разницу между собой и стоящим на пороге кабинета «акционером» он почувствовал и оценил мгновенно — так же, как это произошло при первой встрече с командиром рейдеров. «Понаехали, — с нарастающим раздражением подумал он, делая вид, что внимательно изучает содержимое лежащей на столе открытой папки. — Думаете, провинциальный мент вам позволит из себя веревки вить? Думаете, вы тут ноги об меня вытирать будете? Да хрен вы угадали!»
Сообразив, что его нарочитая занятость в глазах столичной птахи должна выглядеть достаточно комично, Анатолий Павлович оторвал взгляд от папки (не содержавшей ничего, кроме старательно упорядоченного, систематизированного и подготовленного к употреблению компромата на Зуду, каковой компромат подполковник давно выучил наизусть) и поверх нее посмотрел на посетителя, собираясь предложить тому сесть. Оказалось, однако, что посетитель не стал дожидаться приглашения: он уже сидел, откинувшись на спинку стула и положив ногу на ногу. Как он очутился на этом месте и в этой позе, оставалось только гадать. Глядя в папку, Сарайкин все время краем глаза за ним наблюдал, и, однако, москвич возник на стуле совершенно неожиданно: вот он стоял у двери с вежливой полуулыбкой на физиономии, а вот — сидит в двух шагах от подполковника, как будто его принесли сюда и поставили вместе со стулом три года назад, когда мебель меняли. Только улыбка, где была, там и осталась — ишь, скалится, фокусник…
В самом деле, проделано все было с ловкостью, достойной матерого циркового иллюзиониста с мировым именем, и Сарайкин снова напомнил себе, что с этим типом надо держать ухо востро: судя по всему, трюк с исчезновением в одном месте и внезапным появлением в другом не был гвоздем его репертуара.