— Боюсь, что ты не довезешь меня, сын мой… Остановись, Телемак! — обратился раненый царь к прибежавшему с мечом в руках русокудрому молодому герою — Это твой брат, Телегон. Не узнав отца, он нечаянно ранил меня своим острым копьем, — произнес, обливаясь кровью, Одиссей.
Повинуясь отцу, Телемак бросил занесенное над братом оружие и стал поднимать Одиссея. Обступившие своего господина рабы не знали, помогать ли переносить его в дом, или бежать звать на помощь.
В калитке показалось несколько женщин, и одна из них, рослая и облеченная в ярко-белую ткань, с раздирающим воплем бросилась к ногам Одиссея.
— Не мсти ему, Телемак, за мою смерть, — с трудом произнес, обращаясь к старшему сыну, слабеющий царь. — Я чувствую, что скоро умру. Почитай мать и не давай ее обижать своей Навзикае… Не плачь, Пенелопа, — добавил герой, обращаясь к верной жене.
— Ты не умрешь, мой отец! Мать приказала мне, расставаясь, привезти тебя, даже если бы ты умирал. «У меня найдутся средства вернуть его к жизни», говорила она.
— Попробуй… Сын мой, — вновь обратился Одиссей к вынимавшему осторожно из раны копье Телемаку, — немедля пошли в город и прикажи приготовить корабль с двумя сменами сильных гребцов. Отвези меня, пока не поздно, на Эю, к нимфе Цирцее, которая может меня исцелить.
— Я поеду с тобой, Одиссей! — воскликнула Пенелопа. — Не покидай меня здесь! Сейчас же я приготовлю запасы в дорогу.
— Не надо корабля, — сумрачно произнес Телегон. — Моя ладья может вместить четверых, а дельфины Цирцеи свезут нас быстрее, чем ваши две смены гребцов.
— Где твоя лодка? — обратился к младшему брату Телемак.
— Там. — И Телегон рукою показал направление. — В небольшом заливе, с высокими берегами, поросшими ивой.
— Вероятно, у Крутых спусков. Не трать понапрасну времени. Это бесполезно, — прошептал Одиссей, обращаясь к заговаривавшему кровь на ране Телемаку. — Распорядись, чтобы меня немедля снесли на Лаэртовых носилках в ладью Телегона…
И немного спустя, в сопровождении толпы народа, несколько дюжих рабов торопливо несли вдоль желтевших полей накрытого широкополой соломенной шляпой, тяжело вздыхавшего на золоченых носилках царя Итаки. Слева от носилок шел черноволосый, в бабку свою Гекату, Телегон, а справа — светлокудрявый, с голубыми глазами Пенелопы, Телемак. У обоих через плечо висели мечи.
На полдороге от цели пути их нагнала на колеснице, запряженной белыми мулами, в накинутом поверх белого пеплоса пурпуровом царском плаще жена Одиссея.
Опустясь по крутому откосу, рабы и домочадцы царя помогли его детям вытащить и подвести к удобному месту ладью Телегона. Поставив на корме и в носовой ее части кувшины с водой и съестные припасы, они постлали на дно овечьи мягкие шкуры, накрыли их чистою тканью и уложили стонавшего от боли Одиссея. Телегон поместился на носу, а Телемак с Пенелопой на корме. Влезшие в воду рабы вывели тяжело нагруженную лодку на глубокое место.
Телегон бросил в воду концы прикрепленных к резному носу с изображением лотоса длинных веревок и свистнул в висевшую у него на шее пеструю раковину. Провожавшие своего царя жители Итаки видели только, как неподалеку от берега заплескалось, играя, стадо дельфинов, а следом за тем ладья Телегона, колыхаясь на шипящих пеной волнах неожиданно поплыла все быстрей и быстрей в открытое море…
Холодные брызги обдавали пурпур плаща, в который куталась много лет не плававшая по морю, пораженная горем царственная Пенелопа. Сидевший возле нее Телемак то думал о стрясшейся над их семьею беде, то соображал, захлестнет или нет волна внутренность судна. Телегон свистом своим то ускорял, то умерял быстроту бешено мчавших ладью дельфинов Цирцеи. Морской ветер дул ему прямо в лицо, развевая по сторонам длинные пряди черных волос.
Один Одиссей лежал неподвижно, до бороды накрытый своею сидонскою мантией. Глаза царя Итаки были закрыты; лицо неестественно бледно. Он не слышал ропота разбивавшихся около борта пенистых волн и не чувствовал ни запаха моря, ни соленого вкуса брызг, попадавших ему на побелевшие губы.
Заметив, что отец уже мертв, Телемак молча накрыл ему лицо взятым с собою продолговатым и чистым белым холстом.
* * *
На поросшем старыми соснами черном утесе своего лесистого острова неподвижно сидела чародейка Цирцея. Опустив голову на розоватые ладони подпертых коленями рук и распустив воспетые когда-то Орфеем, подобные лучам солнца, огненно-рыжие волосы, дочь Гелиоса устремляла в фиолетово-синюю даль взоры своих черных нечеловечески сверкающих глаз. Волшебница нимфа нетерпеливо ждала возвращения сына, посланного ею к царю каменистой Итаки. Пятнадцать зим пролетело, с тех пор как Одиссей покинул Цирцею после целого года пребыванья у ней. Разбросанные перед царицей гадательные кости расположились в таком прихотливом порядке, что никак нельзя было разобраться, сдержит или нет герой данное им когда-то обещание снова приехать на лесистую Эю.
Немало любовников перебывало у чародейки на этом острове, с тех пор как золотистые кони отца перевезли ее туда из холодной Сарматии. Даже сам бранелюбивый олимпиец Арес, опоенный волшебными соками трав, подолгу забывал у Цирцеи о кровопролитных битвах своих. Но никто из деливших ложе царицы не вспоминался ей так часто, как побочный сын Сизифа, Улисс-Одиссей.
Черные глаза божественной нимфы жадно впивались в морскую даль, ища в ней изогнутой ладьи Телегона.
«Сердце говорит мне, что я кого-то скоро увижу. Но вот уже близится вечер, а сына все еще нет», — думала Цирцея, полная тоски ожидания и дразнящих мечту воспоминаний о прошлом.
Наконец, вдали показалась темная точка.
— Это он! — воскликнула, вглядевшись в нее, дочь Гелиоса. Точка стала расти и, наконец, обратилась в ладью, которую везла стая прыгавших резво дельфинов. В ладье сидело трое, а когда пловцы вошли в скрытую поблизости между утесов бухту, Цирцея разглядела в надвигавшемся сумраке и четвертого путника, распростертого неподвижно на дне. Привязав лодку, двое мужчин, из которых один был Телегон, подняли лежавшего и, в сопровождении бывшей с ними высокой женщины в пурпуровой хлене, узкой тропинкою стали подыматься наверх.
Взглянув в лицо Телегонова спутника, Цирцея простерла к нему свои белые руки и с радостным криком: «Одиссей!» бросилась навстречу. Но ее сын неожиданно остановил чародейку словами:
— Мать, ты ошиблась. Одиссей — тот, кого мы несем, а это — мой брат Телемак.
— Как ты похож на отца, о герой! Но что случилось с моим Одиссеем?! — взволнованным голосом спросила дочь Гелиоса.
— Мой муж, царь Одиссей, — выступила дотоле сзади стоявшая женщина, — заколот сыном твоим; не знаю, кто ты: богиня или смертная женщина. Муж ничего никогда не рассказывал мне о тебе.
— Будь моей гостьей, царица!… Но покажите мне Одиссея! — потребовала Цирцея.
Телемак и несвязно оправдывавшийся Телегон опустили на землю одеяло из овчины, на котором лежал их отец, а Пенелопа приподняла белую тонкую ткань, покрывавшую лицо ее мужа.
Цирцея увидела бледные, с застывшим на них выраженьем страдания, черты когда-то любимого ею героя. Глубокая жалость проникла в сердце волшебницы.
— Он мертв, — произнесла она. — Недаром внутренности жертв сулили мне горе и смерть вместе с чьим-то прибытием… Но не следует еще раздирать сердца печалью… Телегон, веди гостей в дом и позаботься о том, чтобы они остались довольны пищей и ложем. Ко мне же пришли нимфу Альс. Пусть она сюда поспешит с маленькою золотою шкатулкой, что стоит в нише возле постели моей. Я же останусь здесь, и, если душа героя не переступила еще пределов Аида, я призову ее обратно в тело силою своих заклинаний.
И когда Пенелопа с Телемаком, дивясь встречавшим их ручным медведям и львам, ушли в сопровождении Телегона, Цирцея, сняв украшенный подвесками металлический пояс со своего стройного стана, подняла руки к потемневшему небу и воззвала к матери своей, царице ночи, Гекате:
«О, Владычица душ, отлетевших от тела! если тобою от Гелиоса рожденная дочь была когда-либо приятна тебе, — исполни просьбу мою: помоги вернуть дух распростертого здесь сына Сизифа в царственное тело его!»
А затем, обнажив холодный труп Одиссея, она, с помощью пришедшей Альс, переложила его на черную землю и, натерев в разных местах пахучими соками трав, стала громким голосом петь заклинания.
Сила их была такова, что появившаяся было на небе луна заволоклась черными тучами, в лесу послышался вой собак, а поднявшийся вокруг в странных очертаниях беловатый туман закачался в такт песне Цирцеи.
Нимфа Альс, стоя поодаль, видела, как слабо белевшее во мраке тело героя зашевелилось под простертыми над ним руками волшебницы. Она слышала затем, как герой простонал:
— Зачем возвращаешь ты душу мою от берегов Ахерона, зачем вновь внедряешь ее в это остывшее тело?
— Оно вновь согреется радостью жизни, — ответила чародейка. — Альс, дай мне мази из склянки зеленого цвета. У него открылась рана, и оттуда выходит отравленная дротиком кровь.
Хотя цвета в темноте различить было нельзя, Альс, знавшая, какая мазь нужна госпоже, подала ей просимую склянку, и открывшаяся рана скоро затянулась под легкими нежными перстами Цирцеи.
— Встань и пойдем! — громким голосом возопила вдруг чародейка.
И, повинуясь приказу ее, поднялся на когда-то крепкие ноги свои и сделал, шатаясь, несколько нетвердых шагов царь Одиссей.
— Альс, накрой его скорее плащом! Подбери потом склянки и поддерживай его с другой стороны! — приказала Цирцея.
В сопровождении двух нимф вошел царь Итаки в хорошо ему когда-то знакомый, застланный зеленым мрамором и выложенный блестящею бронзой мегарон высокого каменного дома дочери Гелиоса.
Приподнялись, увидя его, с кресел, украшенных белого костью индийских быков, пораженные ужасом Телемак с Пенелопой. Вбежавшая в мегарон Цирцеина дочь Кассифона замерла, увидя бледного, как смерть, с трудом подвигавшего ноги героя.
— Сядь, Одиссей, возле своей прекрасной жены, — сказала Цирцея, — и насладись вместе с нами вином, хлебом и мясом жирного вепря.
Дочь Икария с изумлением смотрела, как ел и пил ее возвращенный к жизни супруг, не спускавший глаз с величественно красивого лица и не тронутого загаром стройного стана дочери Гелиоса. И горькое сознание того, что сама она близка стала к старости, промелькнуло в голове Пенелопы, блеснув двумя крупными слезами в ее голубых, некогда прекрасных глазах…
Когда гости кончили есть и прислуживавшие нимфы убрали со столов золотые корзины с хлебом и блюда с жареным мясом, Цирцея сказала, обращаясь к возвращенному ею к жизни герою:
— За этим столом ты убедился, царь Одиссей, что ты снова живой человек, могущий наслаждаться обильной едой и веселящим душу вином. Но за избавление твое от мрака Аида надо будет принести за тебя искупительную жертву подземным богам. Для этого, ранее чем ты вернешься в Итаку, царственная супруга твоя должна будет, так же как некогда ты, пересечь океан и заколоть у туманных берегов киммерийской земли Гадесу и Персефоне черных овцу и барана, которых я озабочусь достать. Чтобы предупредить жалобу этих богов тучегонителю Зевсу, тебе, Пенелопа, следует отправиться завтра же утром. С тобою поедет мой сын Телегон. Он укажет тебе Персефонину рощу и поможет в принесении жертвы. Теперь же, царица, выпей эту чашу, дабы убедиться, что дочь Гелиоса не злоумышляет против соперниц.
И Цирцея протянула жене Одиссея принесенную черноволосою Альс золотую чеканную чашу с изображеньем голубок, целующихся среди кистей и листвы винограда.
Пенелопа вспомнила все страшные рассказы о людях, обращенных в свиней, о ставшей чудовищем Скилле и о других волшебствах, приписываемых Цирцее, но, сообразив, что тут же находится сын, Телемак, который не преминет за нее отомстить, твердой рукой, с достоинством носящей пурпур царицы, взяла предлагаемую хозяйкою чашу с темным и терпким вином и в несколько глотков ее осушила.
И совершилось чудо. Вместо Пенелопы, состарившейся за ткацким станком в течение двадцатилетнего ожидания мужа, перед глазами присутствующих, в креслах, украшенных серебром и белой индийскою костью, сидела юной невесте подобная девушка, совершенно сходная с той, которая много лет тому назад, стыдливо закрыв покрывалом лицо, покинула вместе с Улиссом дом своего отца, акарнанца Икария.
Задумчиво сидевшая поодаль Кассифона вскочила с своего раздвижного, барсовой шкурой накрытого кресла и, как девочка захлопав в ладони, воскликнула восторженным голосом:
— О, как ты прекрасна теперь, царственная Пенелопа! Такою же выходит из канафосских струй ежегодно обновляющая в них девственность свою и красоту олимпиянка Гера!
— Принеси зеркало, Нэсо, — приказала Цирцея одной из прислуживавших нимф.
Телегон сидел бледный, несытым взглядом впервые влюбленного юноши впиваясь в лицо преображенной царицы Итаки.
Когда Пенелопа увидела себя при ярком свете пылавших на очаге кипарисовых дров на полированном серебре чеканного зеркала, румянец восхищения покрыл ее щеки, и радостно заблестели голубые глаза. Но, совладав с собою, дочь Икария встала с кресла и деланно спокойным голосом произнесла:
— Еще жертву, богиня, я принесу на том алтаре, который собственноручно воздвигну тебе, воротясь на Итаку.
— Желаю, чтобы вернувшаяся к тебе юность, Пенелопа, была долговечна. Теперь же моя дочь укажет тебе место для отдыха… Кассифона, отведи царицу в опочивальню ее! Тебя, Одиссей, и тебя, юный гость мой, — прибавила Цирцея, обращаясь к Телемаку, — нимфы отведут в ваши спальни…
На другое утро Телегон выслушал в украшенном белыми изваяниями покое матери ее приказания.
— Хотя горячность твоя, сын мой, едва не лишила тебя навеки отца, а меня — близкого мне человека, но так как ты не забыл моего приказания и привез его тело, — я прощаю тебя. Новое мое поручение не будет тебе неприятно. Я заметила вчера, как пожирал ты очами возвратившуюся красоту Пенелопы. От тебя самого будет зависеть понравиться ей. Принеся на киммерийском берегу должные жертвы, позабудь дорогу на Эю, а дельфинам шепни, чтобы они вас отвезли на Счастливые острова. Запах цветов там и самый воздух располагают к любви, и я думаю, что даже Пенелопа сделана не из камня. Все-таки она приходится двоюродной сестрой дочерям Леды. Не бойся отца. Я скажу ему, что ты получил от меня приказание отвезти царицу на остров Итаку, а затем послан быль мною в Колхиду навестить своего дядю, царя Ээта… Отправляйся же, сын мой!…
Немного спустя Цирцея вместе с рыжеволосою Кассифоной, нимфами, Одиссеем и Телемаком провожала собиравшуюся пересечь с Телегоном Океан свою помолодевшую гостью. Облеченная поверх блестяще-белого пеплоса в пурпур, Пенелопа казалась не царицей, а скорее юной царевной. Когда она, опираясь на загоревшую руку смуглого Телегона, вскочила в ладью и закачалась с ней вместе на прозрачно-зеленых волнах, вздох облегчения невольно вырвался из высокой груди чародейки. Когда же везомая черными дельфинами лодка скрылась из вида, Цирцея медленным шагом, опираясь на густую гриву шедшего рядом с ней огромного льва, направилась вместе с гостями и дочерью к своему высокому, с расписными карнизами, дому. По дороге, глядя то на давно знакомое бледное лицо заметно облысевшего Одиссея, то на свежий румянец его голубоглазого кудрявого сына, царица Эи как бы сравнивала мысленно между собою сильно напоминавших один другого героев…
* * *
— Взгляни сюда, Телемак: в эту маленькую тихую бухту много лет назад вошел на пути из-под Трои наш черный корабль. Из всех, кто на нем был, остался в живых только я… Эльпенор сломал себе шею; шестерых пожрала несытая Скилла; остальные стали добычею рыб… У той речки, которую мы перешли только что вброд, я убил когда-то оленя. Мне порою не верится, что я тот самый Одиссей, который перебил женихов Пенелопы, сам был убит собственным сыном, вновь был перевезен с Итаки на Эю и возвращен здесь к жизни чародейкой, с которой делил некогда ее широкое ложе…
— Ты счастлив, отец, — восторженно отвечал Телемак: — ты пользуешься любовью Цирцеи! Она вечно цветет своею никогда не вянущей красотою! С тех пор как мы гостим у нее, она мне нравится с каждым днем все больше и больше.