В больнице не было зеркал. Он попросил принести, но ему велели хранить терпение. Сначала он должен был научиться сохранять равновесие, ходить, в общем, привыкнуть к себе.
— А как насчет костяных функций? — осведомился он.
Их еще не включили. Позднее ему покажут, как это сделать.
Но даже оглядывая свое тело, он осознавал разительные перемены. Он видел, что находится в непривычной дотоле позиции относительно окружения. Он больше не горбился. Он стал высок и ростом почти не уступал другим людям. Спина выпрямилась. Конечности двигались свободно.
Мускулатура сделалась невероятно гибкой и сильной. Новые, сладостные ощущения: стоять на одной ноге или пересечь комнату, наклониться и что-нибудь взять без риска упасть. Но он поразительно быстро свыкся со своим новым состоянием. Спустя пару дней эффект новизны прошел, самочувствие стало нормальным.
Лишь после этого внесли зеркала.
Через неделю его вызвали обратно в операционную и погрузили в сон, чтобы протестировать кости на специализированном оборудовании. Они словно в первый раз запускали двигатель нового типа: пойди что не так, возможны опасные осложнения.
Он очнулся в уже знакомой больничной палате. Хитон приветствовал его. Все было в порядке. Можно начинать активацию костяных функций.
Это он должен был сделать сам, но ему показали, как; требовалось сохранять осторожность. Всего функций у скелета имелось восемь, но пока ему собирались показать лишь две, спасательную функцию и функцию живости; последнюю он до времени сможет поднимать лишь на третий уровень из десяти предусмотренных.
Спасательная функция сводилась к простому переключателю ВКЛ/ВЫКЛ. Впрочем, она должна была все время оставаться активной; и более того, скелетных дел мастера считали это величайшим своим достижением. Она поддерживала естественные системы восстановления организма и наделяла тело непревзойденными способностями к сопротивлению травмам и болевым шокам, а органы — ограниченной возможностью регенерации, по образу и подобию печени (дотоле — единственной такой в своем роде). Она продлевала жизнь и замедляла биологические часы.
Функция живости имела психологическую природу. Она вводила в состояние, которого можно было также достичь — ненадолго — в наркотическом трансе, и ментальные наставления, полученные Воозом от Мадриго, выявляли определенные побочные эффекты. Как и наркотики, живость воздействовала на чувства. Хитон называл ее функцией радости.
Она открывала прямой канал сообщения сенсорного восприятия с эмоциональным. Любое зрелище любого объекта, любой звук встречались теперь с радостью, удивлением, наслаждением, счастьем. Скука и тоска исчезали. Вселенная наливалась жизнью, сияла смыслом во всем, от падения капли воды до бескрайнего ландшафта.
Функция живости, как и обещал Хитон, была все равно что дополнительный режим восприятия. Вооз цокал языком от удовлетворения, озираясь кругом на втором уровне живости. Как радушен, как оптимистичен светло-оранжевый оттенок стены! Какую великолепную уверенность в себе внушает способность зеркала, отливающего синеватым металлическим блеском, возвращать и проецировать изображения любых оттенков! Сердце тает от одного взгляда на это!
Выглянув из окна в сад, он узрел растения под небом и солнцем цвета нарцисса, и сердце его чуть не разорвалось от счастья при виде такой благодати. Подумать только, а ведь все это существовало и раньше!
— Можно поднять до тройки? — спросил он.
— Да, но будь осторожен.
Переключение осуществлялось посредством мысленного сигнала. Пока что Вооза обучили шести последовательностям — двум парам ВКЛ/ВЫКП и двум дополнительным, для настройки живости. Он мысленно произнес звуки, отвечавшие третьему уровню живости, и тут же задохнулся, охваченный шокирующе интенсивным потоком эмоций от сияющей, великолепной сцены перед собой. Он поспешно возвратился на второй уровень.
— Ты не должен включать уровни, с которыми твое сознание не способно совладать, — предостерег его Хитон. — Опасность кремниевого скелета в том, что мощь некоторых его функций может серьезно деформировать и даже уничтожить личность. Вообще-то мы твердо намерены устанавливать кремниевые кости только тем, кто прошел предварительную философскую подготовку.
Вооз отключил живость и вернулся в приземленное состояние.
— А какие еще функции тут есть?
Хитон улыбнулся.
— Подъюстированная хронаксия: она меняет минимальный интервал нервной возбудимости и, таким образом, контролирует субъективное восприятие времени, ускоряя или замедляя его. Кроме того, имеется подъюстированная реобаза, которая модифицирует гальванические пороги нервной возбудимости, ускоряя или замедляя продолжительность сенсорных переживаний. Подъюстированная реобаза, очевидно, должна воздействовать и на диапазон умственных ассоциаций, порождая новые мысленные цепочки, но посмотрим, как оно пойдет. — Он помолчал, потом продолжил: — В детали работы сексуально ориентированной функции я пока вдаваться не стану. Кинестетическая функция увеличивает чувствительность к движениям и обостряет внимание практически до уровня, присущего некоторым хищным зверям; особенно восхитительны при активации этой функции должны быть танцы...
Хитон бы говорил еще долго, но Вооз понял от силы пару слов.
— А почему тут нет функции атараксии? — перебил он.
— Атараксия — не функция, — сказал ему Хитон, — а первичное состояние. У тебя кости с восемью функциями, до некоторой степени экспериментальные. В следующих моделях, вероятно, добавим новые, но атараксии среди них не будет. Да и не может быть.
Хитон снова помолчал.
— Вот почему эффекты этих функций должны открываться тебе постепенно. Они предназначаются для использования в условиях сильной атараксии, иначе ты с ума сойдешь. На такой случай установлены аварийные блокираторы, но... в любом случае, овладение всеми функциями потребует тренировок продолжительностью в годы.
— Годы?! — воскликнул юный Вооз. Голос его прозвучал испуганно. — А сколько лет мне придется здесь провести?
Они никак не могли бы его задержать, не презрев своих этических норм. В ранние годы его подлинный нрав, приглушенный лишениями, не имел возможности проявить себя. Теперь, вдали от суровых условий Корсара, истинная, порывистая, неудержимая личность стала очевидна; он жаждал странствий, и неотступная фрустрация сковывала его подвижную натуру, словно кандалы.
Он застрял там еще на два месяца и за это время научился поднимать живость до четвертого уровня. Потом объявил, что улетает.
Хитон пытался его переубедить; Мадриго не предпринимал таких попыток. Вооз был непреклонен. Он жаждал испытать жизнь; остальные управляющие сигналы могли подождать, пока он не почувствует готовность. Он лишь пообещал, что постарается все время блюсти атараксию, и когда вернется, эксперимент можно будет продолжить.
Он отбыл. И сослужил скелетных дел мастерам неоценимую службу.
Он обнаружил их фундаментальную ошибку.
Его главной целью оставался личный корабль, но это требовало значительных финансовых вложений. А покамест он начал работать в сфере грузоперевозок, сначала на дешевом корыте с прогнившей начинкой, затем на более крупных лайнерах. Он получил жизненный опыт, которого искал; посетил много планет, и Галактика вполне оправдала его ожидания. Иногда его посещало что-то вроде сочувствия тем, бывшим мучителям с Корсара. Они, как и он сам, уже выросли, но вряд ли хоть раз побывали за пределами своего мира. Представляя себе несомненное ничтожество их жизней, он тут же испытывал злорадное удовлетворение, которое помогала подавить лишь философская подготовка...
Он сдержал слово. Шли годы, он не раз возвращался на Аврелий и проводил там по нескольку месяцев. В основном, однако, вместе с Мадриго. Скелетных дел мастера остались недовольны его разгильдяйством и нашли других, более покладистых участников эксперимента. Хитона тоже сделали скелетоидом, численность мужчин и женщин с кремниевыми костяками росла. Но Вооз оставался первым. Они проверяли его, давали советы, учили некоторым новым сигнальным последовательностям, наставляли в настройках других функций. Вооз экономил, как только мог... Он уже не был так юн, а вступил в пору зрелости...
... дня 29 месяца 3 года 716 по стандартному календарю...
Н819 была необычной планетой. Безжизненная, однако с пригодной для дыхания атмосферой. Если, конечно, не обращать внимания на сернистые примеси или пользоваться фильтрами. Кислород извергали многочисленные вулканы, расщепляя своим жаром какой-то подземный оксид, возможно, воду. Вооз прилетел туда на корабле, везущем, среди прочего груза, оборудование для алхимической исследовательской станции. Компания, на которую он работал, позволила ему задержаться там до прилета следующего судна, поскольку Вооза решили перебросить в его экипаж.
Он вспоминал кряжистые скалы и пылающие конусы; ничто не двигалось, кроме случайно потревоженных частыми подземными толчками валунов...
Алхимики не снискали особой известности. В людском космосе наибольшей популярностью пользовалась космология столпников; она считалась самой научной, самой надежной. И хотя философия столпников породила некоторые варианты и производные, секта алхимиков не имела к ней отношения. Алхимики были известны пристрастием к ядовитым газам, порошкам и излучениям, а также скверно подготовленным опытам, по каковой причине их практика попала под запрет на значительном числе миров; однако в условиях безжизненного мира персонал станции не мог причинить вреда никому, кроме себя самих. В противовес стоическому спокойствию столпников, алхимики слыли отмороженными психами или беспечными импровизаторами, неспособными сдержать пламенный интерес к химическим исследованиям.
Вооз получил уже достаточную философскую подготовку, чтобы с полным правом считаться столпником, и его заинтриговали конкурирующие доктрины. Алхимия показалась ему весьма экзотичной, и он прибился к ее адептам, хотя те отличались напыщенным и мнительным нравом. Он подружился с Дорсузом, старшим артификом станции, и сумел убедить того взять Вооза без подготовки ассистентом в главную лабораторию.
Алхимики, впрочем, презирали опасность. Кожа их была обесцвечена и несла следы многочисленных странных ожогов и язв. Из всех лишь Вооз регулярно носил респиратор, хотя атмосфера лаборатории воняла и отдавала ртутью, а у большинства присутствующих судорожно дрожали руки или надсадно хрипели легкие от многолетнего контакта с малоприятными химикалиями.
Вооз считал себя везунчиком. Когда он появился на планете, адепты как раз готовили особенно диковинный опыт, и это исследование уже близилось к завершению. Дорсуз пообещал, что позовет его к огненной яме в момент кульминации.
Цель опыта состояла в том, чтобы изолировать особо мощную и чистую разновидность огня, как алхимики его понимали. Они называли ее эфирным огнем. Если верить сектантам, существование этой формы доселе постулировалось лишь теоретически. Огненную яму алхимики выкопали сами, а края облицевали листами алмаза и слюды. Почти стандартный год они медленно прибавляли туда смесь более сорока веществ, в том числе плутония, электрония (так называлась форма материи, где протоны ядер были заменены позитронами; она была электрически нейтральна, но невероятно легка, и принимала великое множество недоступных обычному веществу чудесных молекулярных конфигураций), ртути, предварительно обработанной по секретной, известной одним алхимикам, технологии, и других составляющих, которые, по их утверждениям, не имели ничего общего с ортодоксальной наукой.
Дорсуз уверял, что истинный секрет — тщательно выверенные пропорции, в которых медленно смешиваются ингредиенты. Воозу рассказали, что ныне проверяемая алхимиками формула выведена в ходе экспериментов, длившихся целое столетие. Было рассчитано, что в 29-й день третьего месяца смесь примет окончательную форму, а все ее компоненты идеальным образом провзаимодействуют и распределятся. В результате алхимики надеялись получить эфирное пламя.
Вооз пришел в восторг. Вместе с Дорсузом и двумя другими алхимиками он поднялся на подвешенную у края ямы наблюдательную платформу. Глубоко внизу облакообразная масса источала бледное оранжевозеленое сияние.
Он носил темные очки, которые дал ему Дорсуз. Алхимики тоже получили очки, но с обычной для себя беззаботностью оставили болтаться на шее. Повинуясь импульсу, Вооз также снял очки и насладился пощипыванием, вызванным попаданием излучения в глаза.
Он желал испытать все как можно полней. Он переключил реобазу на третий уровень, живость на второй (ему не хотелось рисковать потерей контроля, задирая настройки чересчур высоко). Спасательная функция, разумеется, и так была активна. Он ее никогда не отключал.
Сияние, сияние, оранжевое и зеленое. Уже знакомое усиление зрения при пониженной реобазе (понижая порог реобазы, он усиливал ощущения, повышая, притуплял). Темные круглые, чуть вдавленные стенки ямы и зловещая, будто наделенная собственной жизнью масса внизу. Он изнывал от нетерпения.
— Кажется, свет усиливается, — произнес Дорсуз.
Другой алхимик кивнул.
— Думаешь, в этот раз все пройдет по графику?
Слово график было паразитом в речи хозяев станции. Теория химических превращений, разработанная ими, зиждилась на факторе времени. Обычные химические реакции, проходившие мгновенно или за секунды и минуты, считались у них вульгарными, или обычными. Загадочные химические процессы, изучаемые алхимиками, отнимали дни, месяцы, годы, даже десятилетия (бытовала легенда об одной алхимической реакции, длившейся более шестисот стандартных лет). Искомая трансформация вещества, однако, происходила под конец этого срока и, как правило, внезапно, так что ее требовалось предсказывать с точностью до секунд. Именно это они имели в виду под графиком. Фактически алхимическая трансформация сопровождалась бы целой последовательностью перемен цвета, переходов между твердым, жидким, газообразным и плазменным состояниями вещества и других признаков, Воозу незнакомых; все эти преображения должны были свершиться последовательно, в ходе высвобождения энергии, и отсутствие любого из них указывало бы на неудачный исход эксперимента.
Алхимики, впрочем, основательно завирались, рассуждая о своем искусстве; хотя они утверждали, что способны предсказать исход процессов длиною в годы с точностью до секунд, на практике откалибровать график редко удавалось лучше, чем с точностью до календарного дня.
— Да, усиливается, — проговорил Дорсуз. Перегнулся через парапет, выгнул шею, пытаясь разглядеть четче.
— А это опасно? — неуверенно спросил Вооз. — Как именно проявится эфирное пламя?
— Ну, если появятся какие-нибудь тревожные признаки, мы всегда успеем убраться от...
Не успел он договорить, как налитая светом масса взорвалась. Словно при поджиге газовой смеси, взметнулась она до самого края ямы. Подвески платформы мгновенно пережгло. И платформа, и ее операторы полетели вниз. Эфирный огонь (а это и в самом деле был он) вскипел и излился наружу, расширился грибовидным облаком света с пенной окантовкой.
Как ни парадоксально, он отличался невероятной красотой: золотая, светоносная, негромко бурлящая, раскаленная масса. Вооз это понял, потому что не исчез в недрах ямы, подобно остальным. Те, наверное, погибли в мгновение ока. Вооз же сумел зацепиться за край ямы при падении и повис, изумляясь собственной силе.
Но не только мягкий прекрасный свет довелось ему наблюдать при этом. Эфирный огонь лишь казался прекрасным, и под маской наружной красоты таился внутренний ужас, антипатичный любой органической жизни. Огонь за пределами огня, огонь внутри огня, заключающий в себя, усугубляющий негативные аспекты, почти игривый в способности к беспредельно мучительной пытке, проникающий в тело до мозга костей, воздействующий в той или иной мере на каждую клеточку.
Вооз должен был погибнуть в течение двух-трех секунд. Конечно, если бы его окутало обычное пламя, когда тепловой эффект реакции весьма значителен. В этом случае его плоть бы обгорела дочерна, превратясь в углеродные полоски, и даже кости, чудесные кремниевые кости, расплавились бы.