Не заботясь о гигиене, он безразлично натянул брюки и застегнул ремень.
«Или все-таки не стану? — промелькнула слабая, едва теплящаяся, надежда. — Ранка совсем небольшая, брюки целые, навряд ли зараза успела попасть внутрь»!
Поразмыслив немного, он пришел к выводу, что не успел заразиться. Причем чем дольше он думал об этом, тем сильнее укреплялся в вере, что его беда миновало стороной. Сколько он видел нападений сегодня? Не меньше десятка, а то и двух, и в каждом случае, чтобы человек превратился в зомби, он сначала умирал, а уж потом восставал. Оба телохранителя в особняке Карла, голая телка у бассейна, толстуха и мертвый коп, все они сначала умерли, а уж потом восстали.
Так и есть! Облегченно выдохнул Тони, чувствуя, как сердце постепенно замедляется, дыхание выравнивается. Окончательно успокоив себя и твердо уверовав, что полностью здоров, он побежал к терминалу, где, как и прежде, бесновалась толпа людей, требующих, пропустить их к самолетам. Но одна мысль не давала ему покоя, позвякивая в глубине души тревожным звоночком: его сегодняшний объект по имени Карл Брундхаймер. Он ожил, болтаясь в петле, никаких укусов на теле не было.
«Или были»? — вновь встревожился Тони, лихорадочно пытаясь вспомнить подробности двухчасовой давности.
Со всех сторон кричали и толкались люди, плотно зажав его со всех сторон. Мысли путались в голове, никак не желая собраться и оформиться в более менее четкую канву. Плюнув на все, сосредоточившись на выживании, Тони принялся расталкивать орущих, прорываясь к терминалу.
Ему в очередной раз повезло. Он оказался в числе тех немногих, которым удалось прорваться к самолету и подняться в воздух. Правда, рейс, на который он попал, следовал в Сан-Антонио, но это лучше, чем остаться в аэропорту Далласа. Сохранялась надежда, что оттуда ему удастся улететь в Вашингтон.
Через час Тони стало плохо.
Голова трещала от резкой боли, во рту пересохло, суставы, словно выкрутило наизнанку. Ощупав лоб, он с ужасом обнаружил, что тот стал ледяным. Превозмогая жуткую боль, Тони поднялся с кресла и, пошатываясь словно пьяный, отправился в туалет. Там его смачно вырвало, умываясь холодной водой и рассматривая отражение в зеркале, Тони заметил, что кожа на лице приобрела сероватый оттенок, капилляры в глазах полопались и залили белки кровью. Как же ему было плохо. Не находя в себе сил выйти из тесной кабинки, Тони присел на унитаз и закрыл глаза. Через три минуты сердце перестало биться, а через пять минут бывший киллер открыл глаза, уставившись тупым, лишенным жизни взглядом на запертую дверь. Он не понимал где он, не помнил своего имени, забыл человеческую речь. Единственное, что он чувствовал теперь, был всепоглощающий, безмерный, разрывающий изнутри голод.
Снаружи кто-то постучал, Тони оскалил пасть и прильнул к двери, промычав что-то нечленораздельное.
Разгневанный пассажир, которому сильно приспичило в туалет, сходил за стюардессой и настоял на том, чтобы она открыла запертую дверь. Когда стюардесса выполнила просьбу нервного пассажира и открыла дверь, Тони набросился на мужчину, вонзив зубы ему в горло. Кровь, жаркая и соленая, потекла в мертвую холодную глотку новоиспеченного зомби.
На борту началась паника.
Максим Тихомиров
АД INFINITUM,
или Увидеть звезды и умереть
Наблюдатели-клетчи прибыли к вечеру.
И как всегда, некстати. До приема партии груза с Земли оставалось всего ничего, а тут, понимаешь, клетчи.
Славик первым заметил выхлоп движков сороконожки. Хлопнул по плечу, ткнул пальцем туда, где с внешней, обращенной к звездам, стороны кольца, продолговатая тень закрывала один небесный огонек за другим.
Я врубил прожектор платформы и высветил тускло блестящее хитином многочленное тело, которое скользило, причудливо извиваясь, вдоль недостроенной секции. Сороконожку было ясно видно сквозь балки каркаса. Концы бесчисленных двигательных пилонов тускло светились красным.
За ухом у меня ожил вросший в височную кость колебатор. Славик, выходит, не выдержал. Ну-ну. Я щипком за кадык оживил собственный горлофон и несколько раз сглотнул, разминая отвыкшие мышцы. Глотать получалось с трудом. Насухо не особенно-то поглотаешь.
— Почему они всегда подкрадываются? — спросил Славик. — Ну ясно же ведь, что так просто к нам не подкрадешься.
— Инстинкт хищника, — пожал я плечами и тут же понял, что под броней Славику этого жеста не разглядеть. Но он понял и так. Славик всегда понимает меня с полуслова. Или даже и вовсе без слов.
— А смысл? — спросил Славик, но без особого интереса в голосе. Когда работаешь в паре столько времени, сколько отработали мы с ним, в какой-то момент все темы оказываются поднятыми в разговорах. Но это же вовсе не значит, что они исчерпаны, или сделались неинтересны. Просто вразумительные ответы найдены не на все вопросы — ну так ведь это пока.
Все ответы рано или поздно будут получены. Все ответы на все вопросы. Это только вопрос времени.
А потом появятся новые вопросы.
И так до бесконечности.
Чем-чем, а временем мы со Славиком располагаем.
— Смысла нет, — ответил я, манипуляторами платформы растаскивая строительный мусор по сеткам, чтобы освободить сороконожке причальный коридор. — Это инстинкты. Как у кошки. Она же прекрасно знает, что солнечный зайчик не поймать, но все равно за ним прыгает. Хищники. Пусть даже нужда питаться у них и отпала. Миллионов так с пару лет тому как.
— Но мы же на них, к примеру, не охотимся, — проворчал Славик.
— Разумеется. Потому что мы — раса высококультурная и неагрессивная к представителям иного разума, мы несем мир и добро, мы светоч и бла-бла-бла. Ты и сам все знаешь. Мы все-таки очень с ними разные. Только в одном они такие же как мы, и ты сам знаешь, в чем.
Славик надулся и умолк. Постреливая выхлопом, порхал между платформой и ободом кольца, найтуя фрагменты обшивки и конструкций, до которых не дотягивался я.
Когда места стало довольно, я зарядил сороконожке по фасеткам концентрированным лучом с частотой стробоскопа. Клетчи тут же перестали подкрадываться и как ни в чем не бывало нырнули к нам.
Сороконожка погасила огни на пилонах и накрепко вцепилась крючковатыми ногами в палубу. Платформа была маленькая — обычный монтажный понтон, и поэтому сороконожка не поместилась вся на причальном козырьке, а обвилась своим длинным телом вокруг, блестящими сегментированными арками перечеркнув несколько раз черное небо. Словно кольца змеи, подумал я. Вот сейчас она сожмет их, и…
И — что?
Вот именно. Ничего. Ничего не изменится. Только темп строительства немного снизится, ровно до тех пор, пока меня не соберут-сошьют-склеят в медбоксе регионального городка. И тогда, возможно, в следующий раз я заряжу по играющим в кошки-мышки клетчам уже не просто лучом прожектора. Из инцидента возникнет прецедент, коих за историю строительства уже случилось немало. Каждый — разобран. По каждому составлен акт, согласно которому наказаны виновные.
И что?
Они — подкрадываются и пугают.
Мы — держим лицо.
Это же ведь все от скуки. От скуки и больше не от чего. Хоть какое-то разнообразие. Хотя бы иллюзия того, что в мире может произойти что-то, кроме того, что запланировано, просчитано и обсуждено когда-то где-то кем-то. И неважно, сколько у этих кого-то было рук, ног, глаз и голов.
Скука — понятие межрасовое. Тем более вселенская скука.
* * *
Сороконожка ткнулась рылом аккурат в апертуру моего визора. Глаза в глаза, значит. Знает, как мы устроены. Ну и что. Я вон тоже знаю, что если виброкусачками, что тихо-мирно висят себе сейчас у меня на инструментальном поясе, ткнуть слегка тебе, членистоногое, вот сюда, под этот вот щиток, в это вот сочленение, то биться тебе в судорогах, брызгаясь гидравлической жидкостью, минут этак пять. Совершенно неуправляемые конвульсии. Делай в эти пять минут с тобой все, что только душе угодно. Но вот что может потребоваться душе от бронированного червя длинной в состав метрополитена? Ума не приложу. А потому ограничусь тем, что сыграю с тобой в гляделки.
Ну, недолго играли. Я переглядел. Налюбовался вдоволь своим отражением в фасетках. Ничего себе такое отражение. Видали и похуже. Бледен ликом, да глазами темен и сух. Ничего, сильнее уже не обезвожусь, чай.
Рыло свое — шириной в торец бревна, обхвата этак в три — сороконожка наконец от меня убрала, буркала свои фасетчатые закатила, и из глазниц полезли собственно клетчи. Маленькие, кто по колено, кто, покрупнее — до пояса. Многоногие, толстенькие, на тлю похожи. Или на таракашек. Лица только злобненькие, все в грызуще-кромсающих заусенцах. Кстати-кстати…
Я присмотрелся. Нет, ну так ведь и есть! А я все гадаю, что у нас такие интересные… кхм, дефекты на конструкциях время от времени оставляет.
А вот кто.
Но говорить вслух я до поры ничего не стал. Словами тут не поможешь. Инстинкты — они инстинкты и есть. Хоть у хищников, хоть у падальщиков.
Я еще раз внимательно посмотрел в рыло ближайшего ко мне клетчи, напоминающее вывернутую наизнанку мясорубку. Ну так и есть. Ничего, наставлю ловушек, не сунутся в следующий раз любители поживиться на халяву, по старой доброй привычке.
Чем хорошо наше время — гуманных ловушек можно не ставить. Такое понятие как убийство превратилось в юридический кунштюк. И только. Распылять на атомы непрошенных гостей я же не собирался? Не собирался. А все остальное в наше прогрессивное время лечится. Ну то есть исправляется. Сшивается. Приклеивается. Подвязывается веревочками, на крайний случай.
Клетчи между тем отрыгнул тускло-розовый бугристый комок мобильного терминала и с энтузиазмом впился в него жвалами. За ухом засвербило, и монотонный голос в голове сказал:
— Наша приветствовать ваша. Отставание работе графика есть место быть. Сектор ваш. Причина любопытна есть весьма нам.
Клетчи без пиетета относились к грамматике. Программы-переводчики у них были самые что ни на ест примитивные. Впрочем, мы и сами хороши. Их языки учить даже и не пытались. То есть даже если где-то кто-то в наше безразличное ко всему время и занимался вычленением слого-смыслового рисунка из прищелкивающего щебетанья клетчи, то об этом — а уж тем паче о результатах столь недюжинного труда нам здесь, на орбите, было неизвестно.
Учитывая время, прошедшее с момента первого контакта с клетчи и их соройниками, надежды на успех подобной расшифровки уже не оставалось.
Впрочем, нужды в ней не было с самого начала. Клетчи ясно дали понять, кто они и что им от нас нужно, предоставив для реализации своих целей всю имеющуюся у них технологию. Небогатую технологию, да и не особенно-то продвинутую, если честно — но у нас не было и такой.
Кто знает — возможно, спустя десяток-другой лет мы и сами додумались бы до всего этого, но нам не дали этого времени, четко обрисовав человечеству его дальнейшую перспективу и внушив ему абсолютную тщетность самостоятельного трепыхания в колыбели собственной культуры.
Как всегда, все уже решили за нас.
И — как всегда — ради нашего же блага.
Лицемерами, однако, клетчи и иже с ними не были. Сориентировав нас в нашей грядущей — весьма незавидной судьбе — они тут же предложили вариант, который устраивал наилучшим образом обе договаривающиеся стороны. Ну, то есть мы оказывались не в полном пролете и приобретали даже какие-то перспективы. Типа интеграция в сообщество галактических разумных. То, о чем мечтали те, кому было, чем мечтать. Но вот форма и содержание оказались совершенно не теми, на которые мечтателям хотелось бы рассчитывать.
Дело было в основном в том, что живым в космосе места не было.
* * *
— Ждем поставки материала, — ответил я клетчи. — Оттого и простой. Наверстаем.
— Поставка ожидаться время когда.
Это вопрос, стало быть, такой.
Отвечаю, краем глаза присматривая за «таракашками», разбредшимися кто куда по всем наблюдаемым в поле зрения поверхностям.
— Минус десять минут. Груз на подлете. Кстати, рекомендую наблюдателям покинуть опасную зону и наблюдать откуда-нибудь из другого места.
Разворачиваюсь и делаю знак Славику. Он все слышал, разумеется, да если бы и не слышал… Ну да вы знаете. Мы с ним давно в связке. Очень давно. Он еще доброволец. Поднялся сюда еще до введения обязательной повинности. Грань поколений. Сознательный малый.
Хотя конечно, и ему, и мне приятнее думать, что он просто нашел здесь то, что всегда искал.
Как и я сам.
Я обшариваю взглядом выделенный для запуска сектор пространства и в какой-то момент вижу короткий взблеск в пустоте — там, где среди звезд ничего не должно быть. Командую готовность Славику — а он уже оседлал скутер и гарцует теперь на разнонаправленных столбах водяного пара, как на строптивом коне.
Воды в пространстве полным-полно. И то верно — льдину зашвырнуть на орбиту ничуть не сложнее, чем любое другое… гм, тело. Куда ни плюнь, повсюду болтаются кометы и ледориты, так что с топливом проблем нет вообще никаких. Втыкаешь в льдину реактор, и привет — маршевый движок готов. Сопла ориентации остается прицепить, да заслонки, чтобы ракетой и с помощью основной тяги управлять можно было. Все, ты на коне! А как реактор льдину растопит, пересаживайся на другую. Всего и делов.
Льдин у нас было в достатке. Я прыгнул на свою и врубил испаритель на полную, одновременно разворачивая магнитную ловушку. Представьте себе клюшку для лакросса, или бейсбольную перчатку с рабочей зоной в полсотни метров диаметром? Ну вот, такая она, ловушка. Пуски проходят обычно в штатном режиме, рассеивание единиц груза минимально.
На что это похоже? Представьте себе, что в вас стреляют очередью из очень крупнокалиберного пулемета, а вам надо аккуратно изловить все пули и не одной не пропустить, а сами пули, несмотря на всю смертоносность, хрупки и драгоценны, как минский фарфор…
Представили? Право слово, лучше не представлять такого.
Но мне моя работа нравится. И эта ее часть — в том числе, а где-то даже и в особенности.
А потом счет пошел на мгновения, и мы со Славиком затанцевали на своих хрустальных кониках по приличного объема кубу пространства, ловко выхватывая из ниоткуда транспортные монокассеты, которые электромагнитная пушка несколько минут назад зашвырнула на орбиту по прожженному в атмосфере лазерным лучом незримому туннелю, внутри которого был тот же вакуум, что и здесь, наверху.
Кассеты стремительно гасили ускорение в тенетах магнитного поля, и мы сбрасывали из в эластические авоськи, пристроенные к седлам наших ракеток. Кассет было две сотни — как раз столько, сколько нам нужно для того, чтобы выполнить суточный объем работ.
Поток контейнеров иссяк так же внезапно, как и начался. Весь космос построен на контрастах: черное — белое, есть — нет, жизнь — смерть.
Или — или. Полутонов здесь нет.
Улов мы оттащили к рабочему понтону, извлекли из сетей и вскрыли упаковку.
В каждой из кассет — по сути, фольгированном легком пакете — было человеческое тело.
Мертвое человеческое тело.
Труп.
Две сотни трупов.
Мужчины и женщины, обнаженные, за исключением широких браслетов на запястьях и лодыжках, все примерно одного сложения и пропорций, без видимых признаков насилия. С совершенно безмятежным выражением очень похожих лиц.
Как если бы они спали очень спокойным сном.
Вечным сном…
Такой же груз сегодня получила — или еще только получит — каждая из десятков тысяч бригад монтажников вроде нашей, что работают по всей длине окружности орбитального кольца.
Фабрики смерти там, внизу, работали более чем исправно.
Клетчи — особей девять-десять, точнее сосчитать у меня все не получалось из-за того, что они все время суетливо менялись местами — сгрудились на краю рабочей платформы и во все свои многочисленные глаза смотрели на мертвецов.
Даром что еще не облизывались, гады.
Впрочем, за что мне их ненавидеть? Они же пришли к нам с миром. Правда, условия этого мира оказались таковы, что иная война была бы предпочтительнее.