"Моисей Циммерман подзывает к себе своего десятилетнего сына:
– Иди-ка сюда, но сей минут, чтоб я тебя видел около себя… Как ты ходишь? Как ты ходишь, как беременная муха?.. Сколько раз я тебе говорил, что когда только я пискну, так ты должен поломать себе руки и ноги и тому подобные предметы первой необходимости и выскочить, как пробка от шампанского. Слышишь, что я до тебе говорю?
– Я слышу, папа, но что ты от меня хотишь? Я уже иду!
– Ты идёшь? Радость на твою бабушку Симу! Он уже, слава Богу, идёт… Неврика! А что ты хотишь? Чтоб ты уже идти тоже не мог… Я тебе покажу, подожди… Чтоб я так завтра продал квитанцию на один вагон губной помады, это уже хорошая клятва, что я с тобой покончу самоубийством… И потом, чтоб ты знал, я уже с тобой больше разговаривать не буду.
– Папа, за что? Я не знаю ничего даже. Ей Богу – это Маня вовсе.
– Что ты всё сваливаешься на Маню? Маня вовсе виновата… Ты даже недостоин сказать такое священное слово – Маня… То, что у Мани в грязных ногтях, то у тебя никогда не будет ни в голове, ни на голове. Уйди лучше… Я на тебя не могу смотреть, как на солнце, я на тебя не могу смотреть, такой ты стал непереносимый… Стой! Что ты удираешь? Ему некогда! Бежит! Теперь он бежит, как самовар, а когда я его зову, так он стоит парализованный… Ша, ты молчи… Ты лучше не говори, а стой, как глухонемой, слушай, что я тебе скажу и отвечай на мои слова. Я тебя спрошу только один вопрос: где ты куришь, почему ты куришь, отчего ты куришь и зачем ты куришь…
– Папа! Чтоб я умер через четверть секунды, чтоб я не видел папа и маму в своих глазах, что я даже не знаю ничего вовсе и если я курил (плачет), чтоб с меня стала сейчас папироса и чтоб я сгорел, как бомба (плачет).
– Чтоб ты мне не строил твои аферистские мошенства… Я же вижу, что это ложная неправда с головы до конца, потому что честный мальчик, который на самом деле ничего в глаза не видал, так он плачет с глазами, а ты плачешь с носом, ты плачешь, мерзавец… Вытри нос, вытери нос, а то тут будет скоро так мокро, что мне надо будет одеть калоши, у меня подмётки порватые. Он думает, что если он, как мамочка, мне сделает истерики, так я начну бежать за акушеркой… Как я тебе могу поверить, что ты не куришь, когда на твоём столе стоит папироса и ты мне со слезами пускаешь дым в глаза… Ты знаешь, что может стать с таким мальчиком, как ты, который курит?
– Чтоб я получил холеру с чумой…
– Ты мне не заговаривай зубы с холерой и чумой… Ты скажи мне одно слово, знаешь или не знаешь?
– Нет!
– Нет? Так я тебе объясню!.. Стой ровно! Не вытирайся с брюками! Одни штаны теперь стоят триста настоящих рублей, так он с брюками вытирается… Вот же лежит вечерняя газета, так ты больной с неё вытереться? Слушай! Мальчик, который курит, так у него, во-первых, стаёт борода даже на лице, во-вторых, он умирает на всю жизнь холостяк, в-третьих, на том свете, когда разворачивают его кишки и видят, что они такие чёрные, так из них в аду делают трубу, чтоб ставить самовар… Теперь я тебя спрашиваю: что ты себе и мне и всем остальным себе думаешь?
– Папа (плачет), чтоб мне рот обсох, как бельё на чердаке (плачет)…
– Вот то, что ты плачешь – это первое доказательство, что у тебя в сердце не то, что в рте… Отчего я не плачу, отчего мама не плачет, отчего весь свет не плачет, потому что все чистые, как никто… А ты паршивец теперь и мерзавец останешься на всю жизнь.
В это время входит мадам Циммерман.
– Что ужас такой, Моисей? Ты не имеешь мать под рукой, так ты уже до мальчика лезешь.
– О, ты уже выросла! А вечером, когда я тебя зову, так ты себе на кухне стоишь, как плита. Ты хромая присмотреть, чтоб он не курил, как курица – этот бездельник.
– Из чего ты берёшь, что он курит? Ты видал?
– Я должен видеть? Когда я ушёл, так я оставил папиросы, 10 штук, я их пересчитал туда и назад три раза. Прихожу теперь – лежит 12.
– Так что же ты, сумасшедший, хотишь? У тебя же больше.
– В этом же несчастье! Откуда больше? Что это? Чудеса, чтоб я мог поверить, что какая-нибудь папироса родила ещё две… Что ты на меня смотришь, как будто я психиатор?
– А как же я на тебя буду смотреть?.. Покажи, где папиросы. Я тоже хочу видеть.
– На, смотри! Ты думаешь, что твои глаза иначе приготовлены… На! Раз, два, три…
– Ша, но покажи-ка коробочку… Это вовсе не твоя коробочка… Твою я положила в письменный стол, а это учитель занимался с Давидкой и наверное оставил на тебе свои папиросы.
– Таки правда! Ну, так что ты думаешь? Он всё равно негодяй… Так он теперь не курит, так он через 10 лет будет курить… Ты его не знаешь, он паршивец… Когда я кричу, что его надо бить, как собаку, так можешь мне поверить… Я даром кричать не буду".
* * *
Когда в 1918-ом в Одессе хозяйничали белые, певец Юрий Морфесси осенью открыл так называемый Дом артистов. Там был и ресторан, и карточный клуб, и кабаре, для выступления в котором привлекался и молодой Утёсов. Он выступал там наряду с такими известными исполнителями как Иза Кремер, Надежда Плевицкая, Александр Вертинский. Участвовал в программах Дома артиста и сам Ю. Морфесси, у которого в те времена была сказочная слава.
Многие считают Юрия Спиридоновича Морфесси (1882–1957) коренным одесситом, но это не совсем так. Он родился в Греции, в Афинах, а через год родители переехали в Одессу.
Пение его привлекало с детства, и он довольно рано решил всерьез заняться певческим образованием. Усердно посещал оперу, концерты, пел в любительских спектаклях, выступал на благотворительных вечерах. Позже стал учеником Одесской консерватории по классу вокала.
В 1903 году Морфеccи неожиданно переезжает в Киев. Причина столь поспешного бегства заключалась в том, что у него родился сын, а жениться он совсем не хотел. Тем более что матери его ребёнка не было ещё и пятнадцати лет.
После Киева Морфесси пел в Ростове-на-Дону, затем обосновался в Петербурге. Однако при случае наведывался и в родную Одессу. (Но не к сыну, которого так и не увидел.)
Постепенно обладатель сочного баритона Морфесси занял положение ведущего исполнителя старинных и современных романсов, русских и цыганских песен. Где бы он ни появлялся, вокруг него кружился рой поклонниц с цветами и записками, в которых его умоляли о свидании… Нередко он покидал подобные сборища через чёрный ход.
Очень нравилось его пение и царю – этот тембр голоса "со слезой", эта манера исполнения. Его Величество жаловал певцу то художественную булавку с изображением шапки Мономаха, то запонки с бриллиантовыми орлами. Беседуя однажды с Морфесси, Николай II сказал, что поражен его памятью – помнить наизусть так много песен. Однако, как тут же выяснилось, у царя память не хуже – он помнил, в каком спектакле слышал Юрия Спиридоновича год назад.
Морфесси пел все шлягеры того времени, а многие песни становились шлягерами благодаря тому, что он включал их в свой репертуар: «Кирпичики», «Маруся отравилась», «Дни за днями катятся», «Я мила друга знаю по походке» и, безусловно, незабвенный «Чубчик». Одним из его коронных номеров был романс А. Макарова «Вы просите песен, их нет у меня».
Выступал он обычно в белой косоворотке и купеческом кафтане, иногда в поддёвке, род лёгкого приталенного пальто, и в сапогах, изредка в черкеске и во фраке.
Юрий Спиридонович принадлежал к тому типу людей, с которыми вечно происходят недоразумения. Ещё студентом консерватории его пригласили исполнить партию Валентина в опере Ш. Гуно «Фауст». Другой бы дебютант от волнения места себе не находил бы. А легкомысленный Морфесси накануне спектакля решил покататься с приятелем на яхте. Они попали в шторм, насквозь промокли, и Юрий очень сильно простудился.
Вскоре нечто похожее произошло вновь. Незадолго до своего выступления в одном ответственном концерте Морфесси соблазнился морским путешествием на ледоколе. В принципе он вернулся бы в город к назначенному сроку, но неожиданно на ледокол поступила новая команда – нужно было направляться на спасение терпящего бедствие судна. С большими затратами сил и нервов капитану все-таки удалось высадить Морфесси на берег.
Помимо прочего, это пребывание на ледоколе запомнилось Юрию тем, что он узнал много матросских песен, которых не слышал раньше. Одна из них особенно понравилась ему. Он выучил её, сделал музыкальную обработку, и она стала чрезвычайно популярна. Речь идет о песне "Раскинулось море широко". Кстати, она стала первой песней, записанной Морфесси на пластинку (под названием "Вахта кочегара").
Венцом его "водных процедур" стало отплытие в 1920 году в эмиграцию. Вообще-то Морфесси собирался уезжать в Константинополь со своей петроградской любовницей Анной Васильевой. Они вместе доехали до Ялты, где сели на греческий миноносец "Пантера". Однако в Одессе Анна Назаровна зачем-то ненадолго сошла на берег. В это время начался артиллерийский обстрел, и миноносец был вынужден срочно уйти в открытое море, унося на своем борту её ненаглядного Юрия Спиридоновича.
В 1929 году Морфесси познакомился в Белграде с Валентиной Лозовской. Во время гражданской войны она храбро сражалась в рядах Добровольческой Армии, устанавливала рекорды на сербских состязаниях по плаванию, завоевывала призы на автомобильных гонках… Ю. Морфесси и В. Лозовская поженились. В это время на горизонте появился её бывший любовник, богатый серб. Юрий Спиридонович увёз жену от греха подальше в Париж. Вскоре бывший любовник появился и там. Когда Морфесси был в отъезде, Лозовская продала его квартиру, мебель, имущество и вместе с настырным сербом вернулась в Белград.
Выступая в эмиграции, Морфесси в своем репертуаре делал упор на песни типа "Гай-да тройка!", "Ну, быстрей летите, кони!", "Ямщик, не гони лошадей!", "Эй, ямщик, гони-ка к Яру!"…
– Юра, слезь ты с этих троек, – сказал ему как-то Вертинский. – Их давно уже и в помине нет, кругом асфальт, машины…
* * *
Летом 1919 года в Одессе уже хозяйничали большевики. В то время Утёсов познакомился и подружился с молодым матросом Олегом. Друзья часто ходили вместе на море. Однако Олег никогда не купался, даже в самую сильную жару он не снимал тельняшку. Утёсова разбирало любопытство – почему матрос чурается воды? Тот давал всякие уклончивые ответы. Леонид постоянно подтрунивал над ним, мол, ты моряк, а не умеешь плавать, хотя бы имел мужество признаться…
Олег долго терпел насмешки приятеля, но в один прекрасный день не выдержал. Задрав тельняшку до подбородка, он сказал: "Смотри!"
Леонид взглянул и обомлел – всю грудь оперативника из одесской ЧК занимала огромная татуировка. Она изображала двуглавого орла. И вдобавок было написано: "Боже, царя храни!"
* * *
В 1957 году подготавливались документы для присвоения Утёсову почётного звания Народного артиста РСФСР. За это время личное дело артиста пополнилось большим количеств характеристик, ходатайств, справок. Сам Леонид Осипович заполнил анкету и написал автобиографию. Мы иногда будем цитировать эти документы. Книгу воспоминаний цитировать излишне, она легко доступна. А личное дело мало кто видел. (РГАЛИ, фонд 2095, оп 1, дело 1216). Подводя итог раннего периода сценической деятельности Леонид Осипович писал так:
«В художественную практику моей работы входили самые разнообразные формы. Театры миниатюр: скетчи, водевили, комедии, пьесы, одноактные оперетты. Эстрада: чтение юмористических рассказов, куплеты, инсценировки рассказов, цыганские романсы в лицах. Сольные выступления: «Живая газета» – сатирический эстрадный номер, музыкальные номера, комические хоры, романсы и т. д.
До 1920 года работа протекала, главным образом, на юге (Киеве, Одессе, Харькове и др.)».
Глава 2
«Вот вам одесский истинный крест!»
* * *
В марте 1920 года журнал «Вестник театра», № 58, опубликовал статью наркома просвещения А. В. Луначарского «Будем смеяться», ставшую руководством к действию. Её пафос заключался в том, что театральным деятелям следует бережнее относиться к тем проблескам смеха, которые ещё, к счастью, проявляются в нашей много пережившей стране. Направлять смеховую стихию, её силу в должное русло.
«Когда вы победили врага гнусного, но могучего, не думайте, что это окончательно, особенно если дело идет о целом классе, о целой культуре. Тысячами ядовитых нитей опутывает он вас со всех сторон, а некоторые из этих щупальцев запустил в самый мозг ваш, в самое ваше сердце, и, как иные гидры, он может возродиться. Такие нити нужно вырвать, их нужно истребить. Механически этого сделать нельзя, нельзя сделать этого насилием, нельзя сделать этого операцией, пришлось бы искромсать всё тело живого существа и всё – таки ничего не добиться. Но это можно сделать химически. Есть такое вещество, такая дезинфекция, которая заставляет улетучиться всю эту погань, – это смех, великий санитар. Сделать что-нибудь смешным – это значит нанести рану в самый жизненный нерв. Смех дерзок, смех кощунственен, смех убивает ядом отравленных стрел.
И в наше время, когда мы повергли гигантского врага только в России, когда мы поистине опутаны ещё отравляющими весь воздух наш нитями былой культуры, когда рядом со всех сторон этот же враг ещё торжествует и ждет момента, чтобы нанести новый удар, – в такое время мы, не выпуская меча из одной руки, в другую можем взять уже тонкое оружие – смех».
Простите за длинную цитату. Но в данном случае сформулировать лучше наркома трудно. Он же после теоретических предпосылок переходит к практическим советам: нужны сатирики, авторы социальных комедий, способные перетряхнуть «рухлядь прошлого»; необходимо создавать театры сатиры; искать художников, способных создать соответствующие костюмы и декорации; привлекать композиторов, умеющих сочинять легко запоминающуюся музыку для куплетов…
«Неужели этого не будет? Неужели на ярмарках, на площадях городов, на наших митингах не будет появляться, как любимая фигура, фигура какого – то русского Петрушки, какого – то народного глашатая, который смог бы использовать все неистощимые сокровища русских прибауток, русского и украинского языков с их поистине богатырской силищей в области юмора? Неужели не зазвучит такая ладная, танцевальная, такая разымчивая русская юмористическая песня, и неужели, все это не пронзится терпким смехом всеразрушающей революции? Слова А. В. Луначарского пали на благодатную почву: в разных городах страны стали появляться театры революционной сатиры – теревсаты.
Первый из них возник в Витебске. В апреле 1919 года его организовал поэт Михаил Пустынин. Сначала представления нового театра назывались "Вечера Тарара-бумбия", а с февраля следующего года, ещё до статьи А. В. Луначарского, уже стал теревсатом. По примеру витебцев были созданы аналогичные театры миниатюр в других городах. У всех в программе одноактные агитпьесы, куплеты, частушки, эстрадные номера – всё с острой политической направленностью.
В апреле 1920 года витебский театр гастролировал в Москве и столь успешно, что его перевели в столицу. Предоставили помещение на углу Большой Никитской улицы и Малого Кисловского переулка. Раньше там находилась оперетта Е. Д. Потопчиной. В наследство от оперетты новый театр получил декорации, костюмы, нотную библиотеку. В Теревсат перешли также оркестр, хор, некоторые солисты. Да ещё прибавились непристроенные артисты эстрады. Короче, труппа насчитывала около четырёхсот человек.
Именно в этот театр поступил Утёсов, приехав в Москву в январе 1921 года. Это была его вторая попытка завоевать столицу. Она оказалась намного успешней первой – Леонид Осипович стал работать в театре, которым руководил Давыд Григорьевич Гутман (1884–1946). Он был выдающимся эстрадным режиссёром. В предвоенные годы Гутман, можно сказать, был режиссёром номер один. Он является создателем Ленинградского театра сатиры (ныне Санкт-Петербургский академический театр комедии им. Н. П. Акимова) и Московского театра сатиры. В 1938–1939 годах – главный режиссёр Московского театра эстрады и миниатюр, позднее – художественный руководитель Мосэстрады. Когда-то он подсказал молодому А. Вертинскому сценическую маску Пьеро и помог ему точно выработать свой стиль. Про себя Гутман говорил: «Я не Давид, а Давыд. Через «еры». У меня твёрдое положение в театре, твёрдый характер и твёрдое имя!» В предреволюционные годы Гутману поручили постановку «Горя от ума». Он сразу назначил на роль Чацкого совсем неопытного артиста из массовки. Антрепренёр удивился: – Как же так?! Ни рожи ни кожи. У него ужасный голос. Не может произнести ни одной стихотворной строчки… – Это-то и хорошо, – сказал Гутман. – Иначе как я докажу, почему Софья полюбила Молчалина, а не Чацкого?.. Однажды в театр к Гутману зашёл автор, который долго не мог получить свой гонорар. И на этот раз Давыд Григорьевич сказал, что заплатить не может, поскольку их банковский счёт арестован. Огорчённый автор вздохнул: – К вам как ни придёшь, всегда ваш счёт арестован. – А он вечный узник, – ответил Гутман… Вот с таким человеком – энергичным, остроумным, эрудированным – счастливая судьба свела Леонида Осиповича с первых шагов в Москве. Гутман и Утёсов быстро сдружились. Видя страстное желание одессита играть на сцене, Давыд Григорьевич поручал ему много ролей. А в спектакле по антирелигиозной пьесе М. Криницкого "Урайских врат" Леонид Осипович вообще переиграл все роли – апостолов, ангелов, пророков и чёрта. Не достался ему только бог Саваоф, которого играл артист Николай Плинер. Это была его единственная роль, он не собирался никому уступать её.