Он зацепился за педаль велосипеда и, вскрикнув от боли, выругал про себя Джека за дурость: зачем ставить его в таком неудобном месте?
– Ну и что он себе думает, как мне войти сюда, когда на пути торчит эта хреновина? – ухмыльнулся он. – Передай ему, что я велел на следующей же неделе переставить ее во двор, чтобы не торчала у всех на виду.
– Тихо ты, – прошипела Бренда, и, словно два вора, они скользнули в столовую, где при свете электрической лампы виднелись все еще остающиеся на столе следы ужина – чайные чашки, тарелки, банка с повидлом, хлеб. Из ближайшего двора донесся кошачий визг, хлопнула крышка мусорного бака.
– Ну и что? – в полный голос сказал Артур, распрямляясь во весь свой рост. – Какой смысл шептаться, когда снаружи такой тарарам?
Они стояли между столом и каминной решеткой, и Бренда закинула ему руки за шею. Целуя ее, Артур повернул голову так, чтобы увидеть самого себя в овальном зеркале над полкой. Рассматривая себя под таким углом, он с расширившимися глазами отметил всклокоченные коротко стриженные волосы, торчащие, как иглы дикобраза-блондина, и заживающий на щеке след от старого прыща.
– Не надо сегодня слишком долго задерживаться, Артур, – нежно сказала Бренда.
Он выпустил ее и, зная здесь каждый уголок как свои пять пальцев и действуя так, словно это был его дом, стянул куртку и рубаху и прошел в посудомоечную, чтобы стереть с лица следы усталости. Оказавшись в постели, заснут они не сразу, и ему хотелось оставаться свежим в течение хотя бы часа, а уж потом он отправится в бесконечный спуск по теплому ложу, ощущая рядом с собой податливое тело Бренды.
Было десять утра, а она все еще спала. Солнце пробивалось сквозь окно, принося со своими лучами уличный шум: воскресный перезвон бутылок в сумках молочников, совершающих обход района, голоса мальчишек – разносчиков газет, перекрикивающихся друг с другом, цокая каблуками по тротуару и рассовывая по почтовым ящикам свернутые газеты с кроссвордами, прогнозом погоды, спортивными новостями и новостями скандальными, которые будут сладострастно и вместе с тем лениво обсуждаться за тарелкой с беконом и помидорами, под кружку крепкого сладкого чая.
Артур повернулся к Бренде, грузно лежащей рядом с ним, и сел, чтобы рассмотреть ее получше. Она бесшумно дышала, волосы рассыпались по подушке, груди, высовывавшиеся из комбинации, прикрывала полная гладкая рука, словно в попытке защититься от чего-то, испугавшего ее во сне. Артур услышал, что в спальне на противоположной стороне лестничной площадки играют двое ее детей.
– Это мой медвежонок, это наш Джеки, – говорил один. – Отдай немедленно, иначе скажу маме.
В ответ донеслись приглушенные угрозы другого, не желавшего расставаться со своей добычей.
Артур блаженно скользнул под одеяло.
– Бренда, – негромко позвал он, – вставай, цыпленок, просыпайся.
Она повернулась и прижалась лицом к его груди.
– Сладкая ты моя, – прошептал он.
– Который час? – невнятно пробормотала Бренда, обжигая его кожу своим горячим дыханием.
– Половина двенадцатого, – соврал он.
Она вскочила с кровати – на одной щеке следы от смятой простыни, карие глаза широко открыты.
– В своем репертуаре, да? – взвизгнула она. – Из всех вралей, которых я когда-нибудь знала, ты самый бессовестный.
– Ну да, приврать я всегда любил, – ухмыльнулся он. – И у меня это недурно получалось.
– Врали долго не живут, – парировала Бренда.
– Ладно, сейчас только десять, – признал он, потрепав ее по затылку.
– Ну и денек вчера был, – вспомнила вдруг Бренда и засмеялась.
Его память тоже ожила. Пойла из него наружу вышло больше, чем из Болтуна, потом он скатился с лестницы и заблевал какую-то парочку.
– Кажется, тыща лет прошла. – Артур засмеялся, обнял любовницу за плечи, поцеловал в губы, потом в шею, в грудь, прижался ногой к ее бедру. – Ты у меня такая красотка, Бренда. Давай-ка ляжем.
– Мам, – донесся до них чей-то жалобный голосок.
Бренда оттолкнула Артура.
– Возвращайся в кровать, Джеки.
– Уже поздно, – захныкал малыш за дверью. – Я хочу чаю.
– Ложись, я сказала.
Они услышали шаркающие детские шажки.
– Хочу поздороваться с дядей Артуром, – капризно протянул Джеки.
– Вот негодник, – беззлобно пробормотал Артур, смиряясь с неизбежностью. – Даже в воскресное утро покоя нет.
– Не дразни его. – Бренда уселась на кровати и оправила комбинацию.
Джеки не унимался. Теперь он сильно пнул пяткой дверь.
– Дядя Артур, можно войти?
– Негодник ты этакий.
Мальчик засмеялся, понимая, что теперь ему ничего не грозит.
– Ступай вниз, в гостиную, и притащи-ка сюда «Новости», газету только что сунули в почтовый ящик. Тогда я тебя впущу.
Босые подошвы приглушенно застучали по деревянным ступеням. Артур и Бренда слышали, как мальчик быстро спустился в гостиную, затем, задыхаясь, понесся вверх по лестнице. Они отпрянули друг от друга в тот самый момент, когда Джеки ворвался в спальню. Мальчик швырнул газету на кровать и, прыгнув следом, зажал ее между своим животом и ногой Артура. Тот вытащил газету, одной рукой поднял паренька на воздух и держал, пока тот не начал икать и задыхаться от смеха. Тогда Бренда велела опустить его, а то вдруг еще припадок случится.
– Юный Джеки, – проговорил Артур, глядя на возбужденное личико пятилетнего ребенка с нежной кожей и светлыми волосами, такого свежего в своей детской рубашонке и чистого после утреннего купанья. – Ах ты, маленький негодник, юный Джеки, юный жокей. – Он опустил его, и мальчик прижался к нему, ласкаясь, как кролик.
– Слушай, – сказал Артур, дыша ему в ухо, – а теперь поднимайся и притащи мне брюки вон с того стула. Получишь шиллинг.
– Не порть ребенка, – сказала Бренда, прикасаясь к нему под одеялом. – У него и без того довольно денег. – Она выбралась из постели и сняла висевшую на нижней перекладине кровати юбку. Артур и Джеки оба, не отводя глаз, смотрели, как она одевается, явно поглощенные разнообразными тайнами тела, которые исчезали одна за другой под каждым очередным предметом одежды.
– Ну и что? – возразил Артур, вынужденный оправдывать свою щедрость. – Что плохого в том, что я дам ему монету? Мне и самому в детстве перепадало по полпенни.
Для воскресного утра Бренда была одета легко и просто: светлая блуза с открытым воротом, просторная серая юбка, туфли без задников. Волосы она небрежно скрутила на затылке.
– Все, Артур, поднимайся. Скоро одиннадцать. До двенадцати ты должен уйти из дома, вряд ли Джек обрадуется, увидев тебя здесь.
– Вот ублюдок, – пробурчал Артур, удерживая Джеки на вытянутых руках и строя ему рожицы. – Вот ты кого любишь? – спросил он и громко рассмеялся. – Кого ты любишь, юный пират?
– Тебя, тебя, – заверещал малыш, – тебя, дядя Артур.
Тут Артур отпустил его, и Джеки глухо шлепнулся на смятые простыни.
– Ладно, довольно, – нетерпеливо бросила Бренда, которой надоело наблюдать за этой сценой, – пошли вниз.
– Иди одна, цыпленок, – ухмыльнулся Артур, – и приготовь мне завтрак. А я спущусь, когда почую запах яиц и бекона.
Мальчик смотрел куда-то в сторону, и Бренда наклонилась, чтобы поцеловать Артура. Он крепко обнял ее за шею и все еще не отпускал, когда Джеки повернулся и с любопытством посмотрел на взрослых.
В половине двенадцатого Артур сидел за столом. Перед ним стояла тарелка яичницы с беконом. Он разломил пополам кусок хлеба и обмакнул в соус, затем сделал большой глоток чая. Джеки, уже поевший, забрался на ближайший стул и внимательно следил за происходящим своими голубыми глазами.
– Полет с лестницы – та еще работенка, после нее все время пить хочется, – сказал Артур. – Плесни-ка мне еще чайку, цыпленок.
– Сахара побольше? – Бренда свободной ладонью прижала газету к груди.
Артур кивнул и снова принялся за яичницу.
– Ты меня балуешь, – сказал он, – и не думай, что я не ценю этого.
– Очень хорошо, но если ты не поторопишься, это будет твой последний завтрак в этом доме. Джек вот-вот вернется.
Завтра рабочий день, я буду вкалывать до пота всю неделю, до следующих выходных. И что бы это была за жизнь, если не расслабляться время от времени. Он сказал Бренде, что у него сейчас на уме.
– Ни сна ни отдыха любителям жареного, – рассмеялась Бренда.
Артур протянул Джеки добрый кусок бекона:
– Подарок от дяди Артура.
– Ух ты! – оценил оказанную честь малыш, но не успел даже впиться в него зубами.
Бренда вдруг выпрямилась на стуле и слегка повернула голову к окну, застыв, как животное, готовое к прыжку, отчего лицо ее на мгновение сделалось некрасивым. Артур заметил это и поперхнулся чаем.
– Это он, – сказала Бренда. – Я слышала, как стукнула калитка.
Артур поднял Джеки на руки и поцеловал его в губы, чувствуя, как руки мальчика тесно прижимаются к его лицу и ушам. Потом встал со стула и поцеловал Бренду.
– Пока, – бросил он, – на неделе увидимся. – И зашагал в сторону гостиной. У велосипеда Артур на секунду задержался, чтобы зажечь сигарету.
– Иди, не копайся, – зашептала Бренда, видя, что муж открывает калитку и входит во двор.
Артур отпер и потянул на себя входную дверь, вдыхая свежий воздух воскресного утра, словно прикидывая, достаточно ли хорош день, чтобы выйти на улицу. День был хорош. Артур захлопнул за собой дверь в тот самый момент, когда Джек вошел в дом с черного хода, через посудомоечную.
Глава 2
Он снял со спинки кровати свежий комбинезон и сунул в штанины свои большие белые ступни, старясь не потревожить брата Сэма, который, не просыпаясь, уютно перевалился на гору одеял, образовавшуюся на оставленной Артуром кровати. Он часто слышал, как пятницу именуют Черной – по названию одного из давних фильмов Бориса Карлова, – и всегда удивлялся такому определению. Ибо пятница – день получки, хороший день, а слово «черный» больше подходило бы понедельнику. Черный понедельник. В этом есть хоть какой-то смысл: голова раскалывается после пьянки, в горле саднит от песен, глаза затуманены после просмотра слишком большого количества фильмов или сидения перед телевизором, в душе чернота и злоба, ибо в очередной раз начинается тягомотная рабочая неделя.
Внизу со скрипом открылась дверь на лестницу.
– Артур, – окликнул его отец мертвенно-угрожающим понедельничным голосом, от которого внутренности переворачиваются, потому что исходит он, кажется, из могилы, – ты оторвешь когда-нибудь задницу от кровати? На работу опоздаешь. – Он негромко, чтобы не разбудить мать и еще двух других остающихся пока в доме сыновей, прикрыл дверь.
Артур взял с каминной полки полупустую пачку сигарет, расческу, десятишиллинговую банкноту, горсть монет, сохранившихся после посещений пабов, букмекерские выкладки, масленки и рассовал все это по карманам.
Внизу снова заскрипела дверь.
– Ну?
– Я только сейчас тебя услышал, – прошептал Артур.
В ответ раздался громкий стук.
Последовала необходимая кружка чая, а потом – привычный конвейер.
Понедельник – всегда самое худшее; к среде втягиваешься в работу, как борзая в погоню. Ладно, туда-сюда, подумал он, но всегда остается Бренда, славная Бренда, с которой так хорошо и которая, если уж решилась, всегда приласкает. До тех пор, конечно, пока Джек не узнает и не захочет свернуть ему шею. Тот еще денек будет. А он, видит бог, настанет. Только сначала я сам ему пасть порву, этому недоумку, растяпе, несчастному ублюдку.
Артур еще раз осмотрел тесную спальню, поочередно останавливая взгляд на двуспальной кровати, придвинутой к окну, блестящем белом горшке, потрескавшихся книжных полках с хозяйством Сэма – линейками, карандашами и ластиками – и самодельном столе, на котором стоял его переносной радиоприемник. Он откинул щеколду в тот самый момент, когда отец в очередной раз потянул на себя лестничную дверь и задрал голову, готовый проскрипеть своим угрожающим, бередящим внутренности понедельничным голосом, что пора спускаться.
Однако, несмотря на сердитый тон, Артур застал его за столом умиротворенно потягивающим чай. В усовершенствованной печке – семья потратила на это тридцать фунтов – весело потрескивал огонь, в комнате было тепло, стол накрыт и чай заварен.
Ситон оторвался от кружки.
– Шевелись, Артур. Времени всего ничего. Сейчас десять минут восьмого, а в половину нам выходить. Глоток чаю – и двигаем.
Артур сел и вытянул ноги к печке. После чашки чая и сигареты «Вудбайн» в голове прояснилось. Чувствовал он себя уже не так плохо.
– Слушай, па, так ты когда-нибудь ослепнешь, – ни с того ни с сего сказал он, вытягивая слова наугад, из воздуха, забавы ради, готовый к любым последствиям, которые они могут вызвать.
Ситон непонимающе посмотрел на сына. Он был старше, и в висках у него все еще шумело, – чтобы привести себя в порядок, понадобится десять чашек чая и столько же «вудбайнов».
– О чем это ты? – требовательно осведомился он. До десяти утра ему было трудно что-либо втолковать.
– О том, что сидишь перед ящиком как приклеенный. Не отлипаешь от него с шести до одиннадцати, и так каждый вечер. Ничего хорошего в этом нет. В один прекрасный день ты ослепнешь. Как пить дать. На прошлой неделе я читал в «Пост», что один парень из Меддерса как раз таким макаром и лишился зрения. Правда, он еще может выкарабкаться, каждые понедельник, среду и пятницу ходит в глазную клинику. Но все равно это большой риск.
Отец налил себе очередную чашку чая и сердито насупил черные брови. Приземистый, крепко сбитый, Ситон никогда не раздражался и даже легкого недовольства не выказывал. В любом обществе он либо был весел и непоседлив, либо, сдвинув брови, меланхолически погружался в безмолвный гнев, жертвой которого мог стать кто угодно. Иное дело, что в последние несколько лет круг этих последних сузился, ибо Артур, как и его брат Фред, уже прошел службу в армии, и начал работать на фабрике, и теперь стоял с ним вровень, обеспечивая баланс сил, что более или менее поддерживало мир в доме.
– Уверен, что хуже от телевизора никому еще не стало, – возразил Ситон. – К тому же ты что, газетам, что ли, веришь? Если так, то тебе нужно мозги проверить. Они же только и умеют, что врать. Это-то я точно знаю.
– Я бы на твоем месте не был так уверен, – сказал Артур, выбрасывая потухшую сигарету в печку. – И между прочим, я знаком с одним типом, который точно знает, что этот парнишка таки ослеп. Так что на сей раз газеты, возможно для разнообразия, не соврали. Там написано, что люди видели, как мамаша вела его в глазную больницу. Черт-те что, говорят. Мальчишке семь, говорят. Она вела его за руку, а в другой руке у него была специально вырезанная палка, белая. Я еще слышал, что ему покупают собаку-поводыря, жесткошерстного терьера. Поговаривали, что, если ему не станет лучше, его могут поставить до конца жизни стоять перед мэрией с жестянкой в руках. У его отца рак, и его мать не может позволить себе ни белых палок, ни собак.
– По-моему, ты спятил, – заявил Ситон. – Рассказывай свои истории в другом месте. А о моих глазах можешь не волноваться. Глаза у меня всегда были хорошие, и всегда будут. Когда я проверялся перед войной, зрение у меня было А1, только, – с гордостью добавил он, – я всех облапошил, и мне записали 3С.
Тема исчерпала себя. Отец нарезал хлеб и сделал несколько сэндвичей из оставшегося от субботнего ужина мяса. Артур вдоволь над ним поиздевался, но в какой-то степени он и сам был рад, что в углу столовой стоит телевизор – полированный деревянный ящик, выглядевший, как ему казалось, так, словно его тайком вытащили из космического корабля. Старику наконец привалило счастье, и он его заслужил после многих лет жизни на пособие перед войной с пятью детьми – в нищете, без денег и надежды найти хоть какой-то выход. И вот теперь у него есть сидячая работа на фабрике, в избытке сигарет «Вудбайн», деньги на пинту пива, если захочется выпить, хотя вообще-то он не пьет, возможность провести где-нибудь отпуск или съездить в Блэкпул за счет фирмы, да еще телевизор дома. Разницу между жизнью до и после войны словами не опишешь. Во многих отношениях война – отличная штука, особенно если подумать, скольким в Англии она облегчила жизнь. «Ну, мне-то от нее ничего не обломилось», – подумал Артур.