Темно.
Я вполголоса читаю:
7
Вот уже осень! Позади длинные огненные версты, жестокие схватки. Бокову теперь не дашь двадцать четыре года, подносился, на лбу пролегли морщины — вроде он и не он. И верно, война не молодит людей — с виду Бокову можно дать все сорок. Но плеч своих развернутых он не опускает и голоса своего не теряет. Все «Вперед!» да «Вперед!». А на земле, занятой врагом, не шибко-то пойдешь. А он все: «Солдатушки, бравы ребятушки». Ну, мы — за ним…
Таким макаром и дотянул этот человек нас, горсточку бойцов, до гор Кавказа.
Мы уже влились в какую-то роту наших войск. Ее командир, по фамилии Кутузов, очень веселый, еще молоденький, поспрошал нас, кто с какого года рождения, и говорит:
— Вот и бородатые! Оказывается, вы все моложе меня! Давай вперед, комсомолята! Сейчас ударим во фланг.
И конечно, вскоре ударили порядком. В бою этом меня сильно ранило. Пришел в себя на повозке.
— Куда везете? — спросил я возницу-девушку.
— В госпиталь. — Она назвала номер госпиталя, потом уже, в обширном дворе, добавила: — Госпиталь для командиров и для красноармейцев.
И залег я в этом тыловом госпитале надолго. Врачевал меня хирург по фамилии Беридзе, хороший доктор. Когда я начал ходить по палате, Беридзе сказал:
— Все идет хорошо, как положено. Завтра сведу тебя во второй корпус.
На другой день он привел меня в просторный зал лечебной физкультуры, почти весь заполненный ранеными, но уже умеющими и ходить, и лазать по лесенкам да крутить спортивные палочки.
Я обратил внимание на троих мужчин, раздетых до трусов. У одного из них, с виду постарше своих двух товарищей, от плеча к локтю пролегла глубокая борозда затверделой раны. Видно, больно было ему поднимать и распрямлять руку: по смуглому лицу его ручейками скатывался пот, но он все суетился, покрикивал на помогавших ему оттягивать, выпрямлять руку:
— Дмитрий Сергеевич, так, еще раз, посильнее! Алешкин, Никандр, ты моложе, вытягивай, выпрямляй! Иначе не выпишут…
Я заметил: и сам Дмитрий Сергеевич пораненный, у него от бедра до колена чернел шов. И у самого молодого из них, Алешкина Никандра, одна нога, похоже, была короче, он немного хромал, все подпрыгивал, чтобы повыше поднять изуродованную руку у мужчины постарше, мокрого от пота и все требовавшего не жалеть его, «иначе спишут со строевой».
— Узнаешь? — спросил Беридзе.
— Узнаю, полковник Кашеваров, командир нашей дивизии… А тот, что с рубцом, майор Петушков… Неужели вернутся в строй?
— Обязательно! — ответил Беридзе. — И молоденький Алешкин, — Беридзе окинул меня с ног до головы: — И ты вернешься.
Светлый зал пыхтел, кряхтел, смеялся и переругивался, мучил себя и медиков.
* * *
Не знаю, чем я пришелся, приглянулся полковнику Кашеварову и майору Петушкову, но они частенько брали меня в свою компанию на прогулки, посидеть в тенистом госпитальном скверике после обеда или накануне ужина. Может, оттого они приглашали меня, что я все же в какой-то степени приходился им однополчанином, вышел из керченских каменоломен, где полегло немало подчиненных им командиров, политработников, красноармейцев…
Были они, как мне казалось, по характеру разные… Дмитрий Сергеевич Петушков — помягче, нетороплив в оценках поступков. Петр Кузьмич Кашеваров — пожестче, погорячее.
Память на поступки людей у них обоих — отменная.
Я глядел на березовую скорбную рощу, считал обелиски, сверкавшие в лучах проглянувшего из-за облаков ноябрьского солнца.
— Сухов, — обратился ко мне полковник Кашеваров, пришедший в скверик на этот раз одетым по всей форме, как и майор Петушков, — вот и пиши о нас. — Увидев появившегося в конце сквера на скамейке капитана, одетого в полевую форму, Кашеваров поднялся, пошел к нему. Капитан, похоже, не из госпиталя, а приезжий.
— О своих думай, — повернулся ко мне майор Петушков. — По законам фронтового братства каждого тянет в свою часть. Я не сомневаюсь, встреча состоится. Еще повидаемся…
Возвратился к Петушкову полковник Кашеваров, зашарил по карманам, волнуется. Я помог ему закурить.
— Дмитрий Сергеевич, правильно мы с тобой поступили, что по третьему рапорту написали. Далеко ведь забрался немец, пока мы лежали…
Сигарета жгла Кашеварову пальцы. Я раскурил ему новую. Он подхватил ее губами, взглянул на меня с благодарностью, продолжил:
— Да сиди уж!..
Кашеваров долго молчал, вроде бы собирался с новыми мыслями.
— Да где же моя цидула? — Он захлопал по карманам и, подняв с земли тлеющий «бычок», сказал: — Капитан, который ко мне подходил, это порученец генерала Акимова. Я вручил ему наши рапорты. Будем ждать решения. Завтра медкомиссия. Похоже, что выпишут. А за назначением дело не станет…
* * *
Кашеваров и Петушков уезжали утром на третий день. Со стороны Нальчика, расположенного от нашего госпиталя в семи километрах на запад, доносился гул бомбежки, тянулось к небу огромное облако густой непролазной пыли. Я крутился возле полуторки, в которой уже находились и полковник Кашеваров, и майор Петушков. Дмитрий Сергеевич окликнул меня:
— Слушай, Микола, твой-то командир, Егор Петрович Боков, оказывается, командует ротой в разведбате тридцать седьмой армии. А как твои дела?
— Через неделю выпишут.
— А сам как настроен?
— А вот так, товарищ майор: фляга при мне, сидор при мне, шинелька скатана. Красноармейскую книжку выкрал…
— Так чего же ты стоишь? Залезай к нам…
ВОЗВРАТНЫЙ ПУТЬ
Часть вторая
ГЛАВА ПЕРВАЯ
«ЭСКАДРОНЫ СМЕРТИ»
1
Войска 37-й армии, расположенные между Нальчиком и Орджоникидзе, испытывали сильный напор со стороны бронированных армад 1-й немецкой танковой армии и горнострелковых корпусов «Эдельвейс», рвущихся к бакинскому и грозненскому нефтяным районам. На всем протяжении оборона превратилась в огромное, дыбившееся, непрерывно гудевшее море огня: горели аулы, селения, леса, гремели обвалы. С криком и ревом метались среди пожарищ и обвалов звери, с клекотом взлетали и тут же падали на землю обожженные птицы…
Основным транспортом доставки оружия, боеприпасов, продовольствия и эвакуации раненых служили ишаки и низкорослые лошади. Непривычные к грохоту боя, взрывам, гудению огня, животные упирались, падали на колени, оглашали ревом и ржанием округу. Но их вьючили, гнали по горным тропам, через ручьи, мелкие реки и завалы.
В оккупированных гитлеровцами районах свирепствовали фашистские террористические, экзекуционные команды и части, которые зверски расправлялись с ни в чем не повинными советскими людьми…
* * *
В ушах держался густой наковальный звон. Надсадно ныло левое плечо. Сучков наконец открыл глаза — полыхнул, ударил дневной свет, и он невольно зажмурился. «Где же я нахожусь?..» Минуту-другую разбирался, как он очутился в землянке с обвалившимся потолком. Но в сознании все перепуталось, смешалось, ясности не было; вспоминались окопы на горе Машук, город Пятигорск с белыми домами под горой, майор Петушков, отдающий распоряжение капитану Григорьеву отрядить отделение красноармейцев для охраны домика Лермонтова…
Наконец Сучков разгреб завал, выполз на поверхность — все та же голая, с крутыми скатами высота, на которой сражался полк во главе с вернувшимся из госпиталя майором Петушковым. Только теперь высота сильно изрыта, вспахана бомбежкой с воздуха и артиллерией. Над Нальчиком, расположенным недалеко от высоты, уже не висело пыльное, с черными разводами гигантское облако и не слышался сотрясающий гул бомбежки… Сучков увидел неподалеку от разрушенной землянки воткнутый в землю фанерный щит с надписью: «Ни шагу назад! Хватит отступать! Иначе нам хана!» Он вспомнил, что этот фанерный щит с такой надписью поставил красноармеец Дробязко на пару с бывшим ординарцем полковника Кашеварова, Петей Мальцевым, по его, Сучкова, распоряжению. И тут он окончательно вспомнил, что тот бой произошел раньше, вскоре после того, как он в поисках штаба фронта вышел к горе Машук, где по рекомендации полковника Кашеварова принял полковой взвод разведки. А затем, когда оказались под Нальчиком и дали бой фашистским «эдельвейсам», полк майора Петушкова вывели на доформировку, пополнение.
В горный лес в ноябре приехал уже в чине генерал-майора Кашеваров, который вызвал Сучкова на беседу, похвалил за разоблачение фашистского наемника Зиякова. А в землянке за чаем предложил пробраться в тыл гитлеровских войск, где «свирепствует прибывший на Кавказ палач Теодор». «Иван Михайлович, нам нужен «язык» из экзекуционных отрядов. Желательно взять офицера. У тебя, Иван Михайлович, есть немалый опыт действий в разведке по вражеским тылам. А вернешься, мы тебя назначим начальником разведки полка».
«Отчего же не пойти, коль надо, значит!» — был его ответ Кашеварову.
Два дня он собирался: подбирал для себя одежонку гражданскую, для чего-то (никто не знал для чего) смастерил наручный компас с медным, надраенным до блеска корпусом и такой же цепочкой и на пятый день отправился. Вышел на эту высоту… И надо же такому случиться, в землянку, в которой он, Сучков, скрывался, угодил снаряд — неизвестно откуда занесло его сюда, — потолок в три наката рухнул, а он сам был ранен пониже плеча, в руку, и оглушен взрывом. И когда все это восстановил в памяти, Сучков с горечью подумал: «Куда ж теперь с осколочной раной и еще не угасшим звоном в голове?..»
У подножия высоты простиралось широкое кукурузное поле, давно вытоптанное войсками. Поле с одной стороны подходило к глубокому оврагу, тянувшемуся к реке, с другой — кончалось под самыми дворами аулов, дома которых полыхали пожарами. Одно селение, пристроившееся почти на скате высоты, возле низкорослого леса, было целехонькое, не горело. Из этого селения, которое не горело, выехали на кукурузное поле всадники, не менее двух эскадронов. У самой высоты, неподалеку от разрушенной землянки, остановились, разделившись на группы. К всадникам подъехали три черных грузовика и черная легковушка со знаком в белом круге — трезубцем.
— Это ж фашистские каратели! — опознал Сучков. — Вот куда принесло эту пакость!..
Он начал перевязывать рану. А когда перевязал, надел сорочку, затем потертый ватник, по траншее начал спускаться вниз, чтобы слышать голоса «пташников». Спускался он долго, крадучись. Потом осторожно выглянул, увидел невероятное: кавалеристы с обнаженными шашками теснили, видно насильно собранную сюда, толпу людей к краю глубокой промоины. Среди несчастных он заметил и красноармейцев (похоже, пленные), и детей. Ребятишки плакали во весь голос, прятались за женщин, рыдавших и рвущих на себе волосы.
Толпу — пожалуй, несколько сот человек — расчленили, большую часть прижали к краю обрыва и тут же смели в черную пропасть плотным огнем из автоматов. Человек сто или более прижали к трем черным грузовикам с округлыми закрытыми кузовами. Не прошло и двадцати минут, вся эта сотня — или более — была насильно втиснута конными в кузова грузовиков, которые, как только позакрывали двери, заурчали, зачихали, но с места не тронулись.
Сучков не сомневался: усеявшие телами кукурузное поле и со звериной свирепостью побросавшие в закрытые кузова людей — это те же самые фашистские убийцы, которых он видел во Львове, в Керчи, и было для него совсем не плохо кого-либо из них взять в плен.
Машины-душегубки еще продолжали чихать заведенными двигателями, как на площадку, к которой выходил местами обвалившийся и забитый колючками ход сообщения, выехали и затем остановились доверху груженные вещами два грузовика.
Заметно пополневший и обрюзглый с лица и все время стоявший у черного «бенца» со своим телохранителем лейтенантом Цаагом Теодор (Сучков узнал его) тотчас подбежал к грузовикам, плеткой отпугнул шоферов и охрану подальше, вместе с телохранителем принялся осматривать привезенные вещи. Но один из охраны, с виду мокрая курица, худолицый и длинноногий лейтенант, замешкался — Теодор взвел на него кольт с криком:
— Вер ист ду?!
— Господин профессор! Нихт шиссен!
При дальнейших разговорах Сучков понял: задержался на машине лейтенант Никкель, чтобы подать Теодору чемоданы с ценностями и золотом. Когда лейтенант это сделал и сам соскочил на землю, Теодор махнул ему ременной плеткой со словами: «Погрузи в мой «бенц» и иди исполнять свои обязанности».
Теодор и Цааг, бегло осмотрев вещи, отошли к краю площадки, остановились недалеко от спрятавшегося во рву под колючками Сучкова. В рукаве он таил ручную гранату, приготовленную на всякий случай — взорвет и себя, и тех немцев, которые бросятся на него.
Теодор, отпив из горлышка граненого штофа, похоже, спиртного, сказал Цаагу:
— Лейтенанта Фридриха Мольтке я подготовил на связь с Муровым. Идиот этот Зияков. Турок безголовый! Никаких сигналов о себе не подает! А уж пора бы. Генерал Акимов — кость в нашем горле. Однако я надеюсь на Мольтке. Его готовил капитан Нейман вместе с абвером первой танковой армии. Он начнет свое движение вот с этой каменистой высоты. Сейчас мы отправимся в Кисловодск, и здесь настанет полная тишина… Пора! — закричал Теодор в сторону гудящих машин.
Кузова черных округлых машин поднялись в вертикальное положение, дверцы у трех машин отворились, и Сучков увидел: из кузова посыпались в бездонную промоину скрюченные люди без каких-либо признаков жизни.
Сучков содрогнулся:
— Звери! Звери!
Его неудержимо тянуло бросить гранату в Теодора. Однако он не решился. Лишь прикусил нижнюю губу, твердя про себя: «А задание! Задание! Вытерплю, вытерплю, но своего часа дождусь, значит…»
* * *
Свой час Сучков видел совершенно определенно: кто-то из немцев отобьется «до ветру», сунется в ров, и он тут схватит гитлеровца за горло, прижмет, чтоб не пикнул, и — кляп в рот. Но все произошло иначе: издали послышались выстрелы, «бенц» с Теодором и его телохранителем рванул к дороге, быстро построились эскадроны, и весь страшный, разбойный табор с грузовыми машинами помчался за своим вожаком, оставив на кукурузном поле множество тел. Сучкову ничего другого не оставалось, как вернуться к своей разрушенной землянке и там переждать, чтобы потом принять какое-то новое решение на захват «языка»…
Спать он почти не спал. То вспоминался ему Зияков в катакомбах, бьющий себя в грудь при допросе, что он, Зияков, вообще-то служит турецкой разведке, а на немцах «лишь зарабатывает», чтобы потом, если Гитлер и на самом деле отдаст Крым Турции, иметь средства на «модернизацию» обещанного ему германцами морского порта. А когда вынесли приговор, Зияков рассвирепел, сжал кулачишки: «Я ненавижу вашу власть!..» То вставал перед мысленным взором Густав Крайцер, бросая короткие фразы о Теодоре: «Теодор — выкормыш Рудольфа Гесса. Но мог бы покончить и с самим Гессом. А Гитлер в его глазах временщик».
«Вот компания-то! — размышлял Сучков на зорьке, после короткого сна. — Значит, потаенно грызутся из-за кармана. А на миру в один голос: «Хайль Гитлер!»
Какой-то шумок послышался снизу. Сучков напряг зрение — к землянке подходил человек. Потом остановился возле фанерного щита с надписью: «Ни шагу назад! Иначе нам хана». Солнце плеснуло первым лучом. Сучков чуть приподнял голову — лежит у щита рядовой вермахта, а на погонах измятой шинели эмблемы санитара. «Птица, да, видно, не та, — рассудил Сучков. — Похоже, я не везун…»
Санитар начал поправлять фуражку, и Сучков увидел на его руке блеснувший компас: «А похоже, стерва, значит».
— Ты кто? — спросил Сучков тихим, не пугливым голосом.
Немец отозвался таким же голосом:
— Санитар, комрад. Я голоден. Неделю не ел. Иду к русским.
— У меня лепешки, хочешь?
Неподалеку заорал ишак: «и-и-а, и-и-а…»
— Это мой Яшка, а сам я из аула. — Сучков разломил лепешку на три части: — Это тебе, санитар, а это мне, я тоже проголодался, а это Яшке…
— Я-я! Немножко у меня глаза открылись на войну. — Немец вынул из кармана распечатанное письмо: — Читай, комрад…
— Читай сам, я по-немецки через два слова на третье…
Немец с жадностью съел свою долю лепешки и уткнулся в письмо, прочитал по-русски: