Глаза Сучкова вновь сомкнулись, и голова опустилась на грудь. Малость поборолся, да не выдержал, уснул…
Открыл глаза — темень.
— Саликов!
— Тут, тут. Лошадка кушать дал.
— А что за гул? Опять бомбят? — спросил Сучков.
— Немец наступает. Ишунька пала. Оттого и гул.
— Ты этим не шути, Саликов. Я лейтенант!
— Подожди, подожди. Счас доложу. — Он оставил лошадь, подсел, сипло затараторил: — Я, значит, ходил к дороге. Войска, войска идут. Куда идут — сам не знаю. Подъехала ко мне машина, вышел из нее капитан-моряк. Спрашивает: «Ты кто?» «Саликов», — отвечаю. А он мне: «Я, грить, капитан Григорьев». А потом грить: «Где совхоз «Ленино»?» «А вот там, — грю, — и езжай. Шесть километров на восток, так и будет совхоз этот». Слушай, надо нам спешить.
Саликов поднялся, начал крепить упряжь, потом заложил лошадь в телегу, опять подсел на солому, сказал:
— Митька мой живет на квартире у гражданочки Полины Алексеевны. Ну, я тебе скажу, пах-пах Полинка-то! Краля женщин…
Как только выехали на дорогу, пристроившись к беспрерывным обозам, Сучков понял, догадался: войска отступают, отходят к Турецкому валу.
Саликов все бубнил о своем сыне.
— А вообще-то мой Митька дурак, непутевый! — вдруг заявил Саликов. — С начала войны устроился санитаром в горбольницу — скрести полы, убирать бинты. Любовь перетянула, он, оказывается, в санитарку Марину втюрился.
Обозы начали сворачивать с дороги. Саликов не свернул.
— Эй ты, толстый! — закричал на него подскочивший на мотоцикле широколицый лейтенант. — Тебе что, особая команда?! Сворачивай! — Лейтенант подбежал к повозке, было налег, чтобы телегу свернуть в кювет, и, взглянув на Сучкова, выпрямился: — А-а, так ты вот где, Иван Михайлович Сучков! А ну слезай, субчик-голубчик! От коменданта Шорникова не уйдешь. Слезай, вражина!.. Сейчас я тебя сведу к самому комбригу…
Шорников расстегнул кобуру, и Сучков сошел…
Обозы проехали, открылся вид на Турецкий вал, изрытый, вспаханный вражескими бомбами.
Морские пехотинцы занимали оборону — рыли окопы, выкатывали на прямую наводку противотанковые орудия…
К остановившемуся возле штабной полуторки мотоциклу подбежал сержант Лютов и, увидя Сучкова, крикнул в сторону рывших окопы:
— Товарищ комбриг! Сучков нашелся!
Кашеварову уже было известно от майора Русакова о перебежчике Сучкове, о его показаниях и оправданиях. Он тяжело подошел к Шорникову, который кивнул на Сучкова:
— Вот он, товарищ полковник. Зубы заговаривает, сволочь!
— Так ты Сучков? — спросил Кашеваров.
— Сучков, товарищ полковник.
— И утверждаешь, что был во Львове? А ну залезай со мной в кабину! — показал комбриг на полуторку.
Сели они вдвоем в кабину, закрылись.
— Так ты лейтенант, говоришь? А какого хрена переоделся?!
— Чтоб пробиться к своим войскам. Фашисты решили убить генерала Акимова, подослали к нему для этой цели какую-то его родственницу по имени Марина.
— Есть такая у генерала Акимова. Изложи мне все подробнее.
Сучков сообщил, что видел во Львове, что слышал от лейтенанта Густава Крайцера. И под конец сказал:
— Я этих палачей теперь всех в лицо знаю…
— И Мурова?
— Не знаю. По словам лейтенанта Крайцера, Муров таится в Керчи… Товарищ полковник, мне бы к ним втесаться, я бы их по одному передушил… Значит, не верите?..
— Верю… Однако я обязан послать тебя к особисту…
Капитан Григорьев считал, что после двух ударов эрэсов гитлеровцы не смогут быстро воспрянуть духом и снова перейти в наступление… По приказу Кашеварова он уже трижды менял местоположение штаба бригады, перемещался в общем направлении на Керчь. «Черт побрал бы этот отход! Стыд и срам!» Капитан Григорьев был взвинчен и тем, что попал в штабисты, да еще в морскую пехоту, в которой недостаточно разбирается. Немцы озверели, бомбят с воздуха беспрерывно — «юнкерсы», «хейнкели», «фокке-вульфы» целыми днями не покидают небо, — от комендантского взвода осталась лишь охрана Боевого Знамени да лейтенант Шорников с измученным бессонными ночами лицом. «Не дай бог врагу сбросить парашютистов!..»
Блиндаж, наспех построенный руками штабистов, качался, как суденышко на плаву — с борта на борт и с носа на корму, — внутренности выворачивает…
Телефонист, приткнувшись в углу и почти наполовину засыпанный обвалившимся потолком, по телефону разыскивает Кашеварова по батальонам: час назад комбриг из первого батальона дал команду на новое перемещение штаба, а место, куда переезжать, телефонист в точности не разобрал.
— Поселок Юркино! — закричал телефонист. — Вспомнил, товарищ капитан, поселок Юркино!
— Юркино? — Григорьев зашарил по карте. — Ты сдурел! Это черт знает где! Это не отход по приказу, а драп без приказа. За такое перемещение меня под трибунал! Перепроверь, коль в твоих ушах, субчик, фасоль.
Блиндаж поутих, и Григорьев потянулся было к своему телефону, чтобы связаться с разведотделением, обосновавшимся неподалеку от его блиндажа, в полуразрушенном домике, но тут появился Шорников, втиснувшийся в блиндаж согнутым:
— Товарищ капитан, пополнение пришло! Ура-а!
— Это к перемене, Шорников! Видно, приказ на отход отменили! — чисто по-штабному оценил Григорьев весточку коменданта. — Показывайте, Шорников. Телефонист, шуруй, шуруй, ищи комбрига, я сейчас вернусь…
Пополнение уже выстроилось — человек, наверное, пятнадцать — вдоль оголенного оползнем ската старого Турецкого вала. На правом фланге молоденький младший лейтенант — похоже, прямо с краткосрочных курсов — в новенькой куцей, до колен, шинели.
— Фамилия ваша и откуда прибыли, младший лейтенант?
— Я Кутузов, товарищ капитан!
— Кутузов? Может, Михаил Илларионович?
— Нет, товарищ капитан! Наоборот… Илларион Михайлович.
— Откуда ж?
— В Керчь попал из Краснодарского училища. А в Керчи находился в армейском резерве.
— Шорников, запиши: Кутузова во второй батальон, в роту старшого лейтенанта Запорожца, — сказал Григорьев и вскинул взгляд на белобрысого увальня с лоснящимся и сонливым лицом, у которого шинель едва доставала до колен. — Почему так укоротили шинель? — строго спросил Григорьев.
— А зачем мне длинная шинель, полы мешают.
— Назовись!
— Красноармеец Родион Рубахин. Из Темрюка, хлебы пек, очень даже аппетитные. Товарищ капитан, я так думаю, что и на войне нужны хлебы. Может, туда меня направите, товарищ капитан, в походную хлебопекарню?
«Экий ты чудной, Рубахин! Где же я возьму пекарню! Не о том речь сейчас, пекарь!» — думал Григорьев. Он отвел взгляд от пекаря и, увидя красноармейца с намечавшейся реденькой рыжеватой бороденкой, с открытым ртом и совершенно отсутствующим взглядом — боец, судя по его выражению лица, вроде бы и не находился в строю, а пребывал мыслями где-то в другом месте, — кивнул ему:
— Фамилия, уважаемый!
— Моя-то?
— Да! — как можно громче сказал Григорьев.
— Моя-то? Известно… Григорий Тишкин. Строитель. Жил в Тамбове, а в прошлом году переехал в Керчь.
— Давно ли в армии?
— Не был. Вот только призвали, — тихо сказал Тишкин. И еще тише добавил: — Святы боже, изгони беса из нутра человека…
Но Григорьев разобрал слова Тишкина и, чтобы как-то замять, скрыть услышанное, протяжно и звонко произнес:
— Ор-лы-ы! Ра-ав-няй-сь!..
В ту самую минуту за бугром, еще терявшимся вдали, в желтой пыльной наволочи, послышались рыки пулеметов, и Григорьев бросился в блиндаж:
— Телефонист, отозвался Кашеваров? Или тебе уши прочистить?
— Не надо, товарищ капитан. Уже на след напал, комбриг во втором батальоне. Трудно второму батальону, сами знаете, что командир майор Петушков в госпитале…
— Не отвлекайся! Толком узнай, куда перемещаться…
— Товарищ капитан! Дозвонился! Точно — Юркино. Полковник требует немедленно перемещаться…
— Сматывай свое хозяйство! — набросился Григорьев на телефониста. — Штаб, приказываю: походное положение! Десять минут на сбор!.. Да не ловить галок, накажу!..
* * *
Было раннее утро четырнадцатого ноября. Дул холодный ветер. Над Таманью медленно поднимался красный шар солнца, румяня воды Керченского пролива густым багрянцем. По этим водам, похожим на широкий разлив крови, к берегу песчаной косы, именуемой с незапамятных времен Чушкой, подгребал баркас, заполненный бойцами — кто стоял, кто сидел, а кто и лежал, обинтованный перевязками. Многовесельный баркас тяжко ткнулся носом в мокрый песок и, шурша днищем, остановился. Первым, пьяно шатаясь, сошел на берег капитан Григорьев. Голова у него была перебинтована, кровавила. Но он все же держался, начал выкликать:
— Сержант Лютов!
— Есть такой!
— Сходи! Младший лейтенант Кутузов!
— Ранен! — ответили из баркаса.
— Снести!
Кутузова, запеленованного бинтами, снесли на берег, уложили на носилки, с которыми подбежали санитары, дежурившие на Чушке.
— Майор Русаков! — выкрикнул Григорьев.
Лейтенант Шорников, стоявший на корме, ответил:
— Майор ранен. Вместе со своим ординарцем его переправили.
— Тишкин! — позвал Григорьев по списку.
— Это я, товарищ капитан, — не сразу отозвался Тишкин.
В это время сержант Лютов, до того рассматривавший надпись на дорожном указателе, стрелка которого показывала на восток, страшным криком огласил берег:
— Братишки! Да куда же нас нацеливают! Это же, братишки, не в тую степь! — и, вцепившись в стрелку, пытался развернуть ее на запад.
Стрелка уже трещала, гнулась, когда капитан Григорьев, собрав силы, повис на плечах Лютова:
— Субчик-голубчик, да разуй глаза! Погляди, что написано на стрелке-то! Читай: «Хозяйство полковника Кашеварова…» Там нас собирают, субчик-голубчик… Оттуда и пойдем… Через пролив. Мы оставили Крым, и нам брать его, Ванечка…
* * *
Сучков не добежал до баркаса метров сто или поменьше, как повсюду начали рваться вражеские снаряды. Он бросился под стенку какого-то строения. Едва упал на землю, стена рухнула — и его завалило по шею. Попробовал выбраться из-под обвала, однако сил не хватило. Всю вскоре наступившую ночь он терзал себя мыслями: «Хана мне или не хана? Смерть или еще есть какая-то надежда?..»
Утром, едва развиднелось, мимо промчался немецкий бронетранспортер с бортовым знаком «пташников». По надрывному гудению двигателя Сучков определил: бронетранспортер куролесит где-то вблизи. «Кажется, хана, — подумал Сучков. — Не ждал такой смерти». Он поднапрягся изо всех сил, рванулся — каменный навал ворохнулся, сдвинулся с правой руки. И он выдернул ее из-под тяжести, взял кирпич, чтобы оказать сопротивление — не погибать нюней!
Надвинулся бронетранспортер, остановился, открылась дверца, и на землю сошел одетый в комбинезон… лейтенант Крайцер. Сучков узнал его сразу, но промолчал — он еще сомневался, таков ли Густав Крайцер, каким назвался ему во Львове. «Вполне может быть, что ищет дураков, простофиль».
Сучков затаил дыхание, все еще держа в окровавленной руке зажатый кирпич и терпя боль от навала. Крайцер крутил головой, поглядывал по сторонам, похоже, кого-то поджидал. У Сучкова немела рука, и наконец кирпич вывалился из нее, цокнул, как показалось Сучкову, громовым ударом…
— Сучков, я узнал тебя, — сказал Крайцер. — Но ты пока не шевелись. Потерпи еще минутку. — Он опять начал смотреть по сторонам, потом быстро кинулся разгребать завал. — Я тебя свезу в горбольница, нужен тебе помощь… В кабину! Быстро!
В кабине, уже на ходу, Сучков ощупал грудь, она была вся в ссадинах.
— Мне бы пластырь, зачем мне больница?..
— Найн, найн, помолчи, скоро будем…
Въехали в закрытый, огороженный каменной стеной двор. Крайцер вышел из машины и, увидя у подъезда парня и девушку, одетых в белые халаты, подозвал:
— Кто есть вы? Фамилия?
Молоденькая девушка, у которой на голове держались косички еще по-школьному, врастопырь, быстро ответила:
— Санитары. Моя фамилия Марина Сукуренко. А это, — показала она на худощавого парня, — мой напарник Митя Саликов.
— В больнице есть изолятор?
— Есть, — сказала девушка. — Маленькая комната, без окон… Забита грязным бельем.
— Не имеет значения! — строго сказал Крайцер. — Снесите туда этого человека, — открыл он дверцу, показал на Сучкова. — И держать его в изоляторе под замком, пока я не возвращусь. Все, красавица! — сказал он Марине. — И никого не пускать в изолятор. Я есть германская полиция! — бросил он парню и быстро уехал.
Когда Сучков был помещен в забитую матрацами, нестиранным бельем комнатушку, блекло освещенную мерцающей под потолком лампочкой, он спросил у девушки, задержавшейся в изоляторе:
— Давно ли немцы заняли город?
— Да уж три дня прошло.
— Вот, значит, как! Смажь мне ранки и пластырь положи… — Сучков улегся на кровать. — А потом мы с тобой поговорим, Мариха. Вот так, значит, и поладим… А второго ключика от дверей нет? Я ведь тому черту-дьяволу, который привез меня, не родня.
Марина молча передала свой ключ Сучкову и ушла в ординаторскую нести ночную смену…
ГЛАВА ВТОРАЯ
РОВ
1
Генерал граф Шпанека, предоставив всю полноту власти в оккупированной Керчи своему земляку полковнику из «Зольдатштадта» Зюскинду, обосновался со своим штабом в Феодосии и вскоре «нечаянно» увлекся поисками и коллекционированием полотен Айвазовского и потихоньку кое-что из этих полотен отправил в фамильный замок отцу. А тот ему в ответ писал:
«Дорогой Хельмут! Твои посылки бесценны! Но я хочу полной основательности. Лично мне, как ты знаешь, почти безразлично, пойдешь ли ты со своим корпусом на Кавказ, а в дальнейшем в Египет, важно другое — закрепиться на завоеванной территории, с тем чтобы была нам экономическая выгода по принципу: синица в руках дороже журавля в небе. Покорить русских можно только постоянством наших действий — ведь лошади гибнут от непрерывного галопа».
Повар еще стоял в ожидании, подавать ли кофе, как вошел господин Адем, с виду весь помятый, с царапинами на щеках, словно бы только что вылез из-под обвала. Граф бросился ему навстречу.
— Генрих, что произошло?! Уж не партизаны ли? Черт бы побрал!
Адем молча отмахнулся, выпил рюмку коньяку.
— Граф, завод можно восстановить, но эти русские совершенно не готовы работать. Одному плавильщику… по фамилии Ткачук, говорю: «Слушай, братец, проводи-ка меня к пульту плавления». «Отчего же, — отвечает он, — не провести. Проведем, господин немец». И завел в какой-то тупик, а сам, подлец, скрылся! Если бы не наши солдаты из охраны, я бы не выбрался из этого тупика. А потом этого Ткачука поймал лейтенант Лемке и передал в руки гестапо, которое, как я понял, крепко взялось наводить в городе наш порядок. Но, видно, чересчур взялись-то. Бестолково! Запугивают, выкручивают руки. Надо бы потоньше, иначе мы останемся тут без рабочей силы. Все уйдут в партизаны… Вот чем руководствуются наши фельдманы да нейманы. — Адем передал графу документ, и граф сразу прочитал:
«Руководство для истребления русских и советских людей
1. Адольф Гитлер: «Партизанская война имеет и свои преимущества: она дает нам возможность истребить все, что восстает против нас».
2. Генерал-полковник Гальдер: «Чтобы решить проблему, надо уничтожить Россию к осени 1941 года».
3. Кейтель: «Верховное командование вооруженных сил Германии требует проведения вооруженными силами такого террора, который будет достаточным для истребления всякого намерения к сопротивлению среди населения. При этом надо иметь в виду, что человеческая жизнь в этих странах… абсолютно ничего не стоит».
4. Ветцель: «Речь идет об отношении к русскому народу… Дело заключается, скорее всего, в том, чтобы разгромить русских как народ. Это возможно, если мы будем рассматривать эту проблему только с точки зрения биологической, и особенно с расово-биологической».
5. План «Ост» предписывает: «Уничтожать как можно больше советских людей».