В камере то и дело появлялся Сан Саныч Бухчеев в ведрами в руках, рассыпал по грязному каменному полу мясистые соленые огурцы и хрипящим, пропитым голосом оповещал:
— Другой еды нет! Бери, что дают! — и тут же, не задерживаясь, уходил, клацая железной дверью.
Зияков вскакивал, кричал на всю камеру:
— Граждане, огурцы не брать! Воды нету, от жажды пропадете! — Он с остервенением топтал соленые, внешне аппетитные огурцы, ногами сгребал в угол: — Не трогать, граждане!.. — И возвращался к Марине, садился на прежнее место, долго молчал, потом, как бы пробуждаясь, наклонялся к ее пылающему лицу, говорил: — Бухчеев может за деньги зарезать родную мать и отца. Так я думаю на этот крючок поймать его.
— На деньги? — спросила Марина. — А где их взять?
— Да вот думаю, санитарочка. Митя Саликов говорил мне, у Полины Алексеевны сундуки трещат от всяких дорогих вещей, в том числе и от золота. Токарев нахапал… Мы тогда бы с тобою, жалкенькая, к лодке-то и пробрались. А там уж, была не была, в лодку — и на тот берег!.. Надо же думать, Марина. Ведь жизнь один раз дается.
Прошел час, и Бухчеев снова появился, на этот раз с небольшим ведром воды и жестяной кружкой в руках. Он начал обходить гомонивших на разные голоса людей. И Марина услышала, как обрюзгший до отвращения Бухчеев вымогал деньги за воду. Услышал это и Зияков, хмыкнул раздраженно:
— Хм! Вот какая паскуда! Господин Бухчеев, подойди!..
— Потерпишь, не барин! — отозвался Бухчеев. — Тем более недолго терпеть-то. Твоя фамилия, Зияков, в списках на первой очереди. Ты поедешь в Германию кушать бутерброды.
Но Бухчеев все же подошел.
— Осталось полкружки, — сказал он, похлопав крупной ладонью по ведру. — Водичка золотая… Чего имеешь?
— Золотой клад, — ответил Зияков.
— Врешь?! — Бухчеев сел на корточки, тихо сказал: — Ты же не Полина Алексеевна… У нее, как мне известно, имеется рубиновая подковка, подарок Токарева. — Бухчеев посмотрел на Марину: — А ты чего имеешь, девка? Хочешь, за кружку воды я с тобой пересплю?! В тюрьме есть каморка с коврами. Вполне возможно, из этой, с коврами и мягкой постелью, каморки выйдешь на волю…
Зияков ухватился за ведро:
— Ты что, глухой?! Рубиновая подковка твоя!
— Показывай! — потребовал Бухчеев.
— Пойдем за дверь, там получишь. А сейчас наливай, и пусть утолит жажду санитарочка.
— Ладно, — согласился Бухчеев. — Но ты, Зияков, от меня не уйдешь.
Марина припала к поданной ей Зияковым кружке, руки у нее тряслись, о жесть стучали зубы. Вода немного сняла нервное напряжение, и она передала кружку Бухчееву и, закрыв глаза, спросила:
— В чем моя вина, Бухчеев?
— Потом узнаешь! — Бухчеев взял под руку Зиякова, сказал строго: — Идем!
Зияков вдруг весь напружинился, сильным ударом отмахнул Бухчеева, и тот шмякнулся о железную дверь камеры. Вбежали два охранника, схватили Зиякова и, раскачав, подбросили кверху. Зияков каким-то образом изловчился, упал на ноги, потом запрокинулся на спину и тут же притих.
Ганс Вульф для чего-то начал тормошить Зиякова, который пнул его ногой в живот, и Вульф, падая, налетел на Марину. Зияков тотчас вскочил и начал трясти Вульфа, крича:
— Граждане! Эту гадюку надо удавить! Санитарка, плюнь ему в лицо!
И опять затеял возню с ефрейтором, призывая на помощь заключенных.
В камеру с пистолетом в руке влетел лейтенант Густав Крайцер, громко спросил:
— Кто здесь Марина Сукуренко? Поднимайся! На допрос поведу, партизанская дочка! — Он, приставив к ее спине ствол пистолета, вывел санитарку из камеры.
Марина пришла в себя у самого берега и вскоре поняла, разобралась — ее переправляют на Тамань. Лодка качнулась, бесшумно вошла в дегтярную темень…
* * *
На другой день, при восходе солнца, вместе со всеми находящимися в общей тюремной камере Зияков был выведен охранниками на улицу. Началась погрузка заключенных в закрытые машины. Зияков оказал сопротивление гитлеровцам. Но его скрутили, связали, бросили в одну из машин, и эта машина тотчас же ушла.
Этим сценарием, разработанным самим капитаном Фельдманом, Зияков остался доволен. «Теперь, — думал он, — ни у кого из керчан, видевших мои «муки», сопротивление тюремщикам, не может возникнуть какое-либо подозрение…» Однако ему казалось, что Сучков какими-то нитями связан с Полиной Алексеевной, и если возникнут осложнения в его конспирации, то дуреха, верившая ему, что он, Зияков, будто бы и в самом деле переправит ее в Турцию, подальше от войны, может каким-либо образом раскрыть его подлинное лицо…
Между тем Полина Алексеевна днями и ночами не отходила от окна, ждала Зиякова. Ей казалось, он где-то возле дома таится, вот-вот появится и скажет: «Ну, Полина, лодки готовы, собирайся». И она тотчас же бросится собирать вещи…
Она раскрыла все три комода. И чего только в этих ящиках не было! И меховые шубы, и дорогие платья, и шляпы любого фасона, и белья женского пропасть! А под одеждой, на самом дне комода, таились шкатулки с золотыми и серебряными изделиями. Полина Алексеевна не вытерпела, открыла одну шкатулку — свет рубиновой подковки ударил в глаза:
— Гос-по-ди-и! — Радость перехватила у нее дух. — Приколю на грудь для Ахметика… «Папашка»! — вспомнила она о Токареве. — Тебя, старичок, отвергаю навсегда…
Токарев подкатился к ней с любовью в трудную для нее пору — ее отца, работавшего в Новороссийском порту, посадили в тюрьму за торговлю наркотиками, и она, девятнадцатилетняя повариха с рыболовецкого судна, сильно пала духом. Токарев приютил, обласкал, нарядил, признался под клятву-молитву, что он промышлял наркотиками вместе с ее отцом, Алексеем, и поднакопил на черный день и золота, и дорогих вещей. Под ту же клятву-молитву чуть позже признался, что он в 1918 году был назначен немецким оккупационным командованием головой горуправы Керчи и тоже тогда хорошо погрел руки, припрятал на черный день. «Ах, Поленька, для кого война — кровь и смерть, а для кого, как говорится, мать родная. Какая бы ни была война, надо иметь свой ум, свои глаза». Ну она, Поленька-то, и схватила тогда обеими руками «папашку», бывшего штабс-капитана царской армии.
«Так что мне делать, папа? — вспомнила она своего отца, уже давно забытого ею. — Что-то мне не верится, чтобы германцы удержались в Керчи… А Ахметика я люблю. И он дело предлагает: в Турции мы с Ахметиком свое гнездышко совьем и будем ворковать, и Советская власть не достанет…»
Кто-то поскреб в окно. Полина Алексеевна побежала, подняла занавеску — Ахмет! Подает знак открыть дверь.
— Турок ты мой! — Полина Алексеевна повисла на шее у Зиякова.
— Спасибо тебе!..
— Ой, как богом посланный! — радовалась Полина Алексеевна. — Ахметик, возьми эту рубиновую подковку для начала. А как переедем, переплывем — так все тебе и я твоя.
— Поленька, я приколю ее на твою грудь. Моя царица, поднимись на скамейку. Лодка наша готова…
Она поднялась, дразняще выпятила высокую грудь, спросила:
— А тебя не убьют, Ахметик? Все же подковка не моя…
— Пока ты жива, Поленька, меня не убьют. — Он припал губами к ее груди. — Твоя любовь ко мне крепче брони…
— Неужто так любишь? — сказала Полина, когда он приколол подковку и отошел к столу, поставил на него бутылку. — Неужто так любишь? — возрадовалась Полина Алексеевна, все еще держа руку на рубиновой подковке.
— Неси бокалы, шампань будем пить…
Она ушла за бокалами. Пока она гремела посудой на кухне, Зияков окончательно решил избавиться от ханум Полины во что бы то ни стало, а дом ее спалить… Чтобы никаких следов о его связях, могущих всплыть ненароком…
Полина Алексеевна выпила первой, и глаза ее засветились, помолодели. Блеск подковки и сияние ее лица привели Зиякова в еще большую ярость. «Падкая на подарки, определенно продаст… Тут-то я ее прикончу… Ишь, стерва, в Турцию захотела. В лодке переплывем… А это не хочешь?»
Зияков выхватил из кармана пистолет, направил ствол в междубровье Полины.
— Застрелишь? — она похолодела.
Зияков молча нажал на спуск, и Полина упала…
Подожженный Зияковым дом горел почти целый день. К вечеру сильно завьюжило, замело белым-бело — дома и самой Полины как не бывало!..
5
26 декабря ранним морозным утром на небольшую возвышенность, расположенную в непосредственной близости от Багеровского рва, поднялся автофургон экзекуционной команды капитана Неймана. Из его окон широко просматривались отбеленная снегом окрестность и часть рва, виднелись вооруженные наряды, охранявшие подходы ко рву, возле которого, у самого его края, истоптанного ногами и обагренного кровью людей, толпились согнанные керченцы. Охрана с виду — обыкновенные вооруженные солдаты, унтер-офицеры и офицеры, одетые в полевую форму вермахта. Среди них, в одной группе, находился ефрейтор Ганс Вульф. Он держался подальше от края рва, все посматривал в сторону автофургона, окна которого пылали в лучах показавшегося зимнего солнца.
В самом же автофургоне находились Фельдман, Нейман и майор Грабе с радистом. В салоне уютно, тепло.
Нейман пристроился у широкого окна, на откидной скамейке, читал письмо от Теодора, переданное ему приезжавшим из Симферополя в Керчь на один день майором Носбауэром, как понял он, чем-то связанным с Теодором. В письме Теодор похвалялся, что он завязал крепкую дружбу с инженером-изобретателем Вальтером Рауфом, обладающим «большим капиталом». И что «газовые компрессики дают большой эффект». И что надо бы «постараться хорошо опробовать эти машины в Крыму. Рауф обещал большой гонорар. Не будь набитым дураком, постарайся, Иохим».
Нейман скомкал письмо, порвал на мелкие кусочки и выбросил их в окно, подумав: «Карман тугой — так и власть с тобой».
— Иохим, перестань думать! — сказал Фельдман, сидевший за столиком над раскрытым блокнотом с фломастером в руке. — Дай мне точную цифру… Какое количество сегодня примет ров?
«О, видимо, и ты, Фельдман, связан с Рауфом!» — подумал Нейман и вслух ответил:
— На сегодня примерно две тысячи пятьсот восемьдесят единиц…
— Хорошо! — сказал Фельдман и, выпив рюмку слабого вина, воззрился на антресоли, забитые ящиками, принадлежащими Нейману. В одном ящике была щель, и в нее просматривался золотой подсвечник.
— Это ваша вещь, Иохим? — спросил Фельдман.
— Нравится? — откликнулся Нейман. — Все мы люди, господин капитан, и имеем слабости…
— Ну что ты, что ты, Иохим! Этой вещи цены нет…
— Так возьми! Я сейчас упакую…
— Нет! Нет! Не сейчас, после… — Фельдман вытянулся во весь свой длинный рост. — Что, у тебя нет шоколада и русской водки?!
— Есть.
— Ну так чего ж?..
Водку Фельдман заедал французским шоколадом и ничуть не кривился, вел речь об опытных грузовиках с газовыми компрессорными установками.
— Инженер Рауф в личном контакте с господином Гиммлером. Сколько у тебя таких машин?
— Пока две, — насторожился Нейман.
— Пока… Это верно, что пока… Инженер Рауф доказал большую их экономичность по отношению к обычному оружию. Обыкновенные выхлопные газы значительно дешевле, чем традиционная пуля или снаряд. Металла не хватает. А тут бросовый выхлопной газ! Какая разница для убитого, чем его убили — пулей или же выхлопным газом!..
Машины подходили двумя колоннами и, не доезжая до штабного автобуса метров пятидесяти, расходились вправо и влево, следуя вдоль рва. Когда каждый из грузовиков занял отведенную ему площадку, сидевший у рации в полном молчании ефрейтор толкнул в бок дремавшего майора Грабе:
— Господин майор, комендант вызывает.
Грабе торопливо вооружился переговорным устройством:
— Майор Грабе у аппарата!
В наушниках он услышал голос коменданта: «Грабе, немедленно капитана Неймана в штаб. Все!»
Нейман, Грабе и радист тотчас же уехали в Керчь на закрытом бронетранспортере. Фельдман остался наедине с дежурным по штабу офицером, молоденьким лейтенантом и, похоже, еще полностью не обкатанным спецслужбой — он никак не мог дать сигнал командам, чтобы они начинали; бледный, с перекошенным лицом, лейтенант все никак не попадал на кнопку сирены и все больше нервничал, наконец саданул кулаком по кнопке — и сирена заревела.
— Господин капитан, я с ума схожу от такого рева сирены. Уже написал рапорт, чтобы меня перевели отсюда…
— Ты трус, лейтенант! Работать надо! — закричал Фельдман в лицо лейтенанту и побежал к площадке, на которой уже стояли два черных грузовика, имеющих компрессорную газовую систему.
Поодаль от этой площадки, справа и слева вдоль рва, гремели ожесточенные выстрелы автоматов, слышались нечеловеческие крики людей, ругательства, которые тут же обрывались, а выстрелы продолжали греметь… А лейтенант Фукс Апель на своей скользкой от красного льда площадке никак не мог отвернуть крюк запора, чтобы открыть дверь закрытого кузова, и орал на Густава Крайцера, сидевшего в шоферской кабине:
— Крайцер, да помоги же! Заело напрочь!
Четверо автоматчиков, видно прозябших на ледяном ветру, пританцовывали у самого рва и тоже не откликались на призыв Апеля сбить крюк.
К Фельдману, стоявшему в нетерпеливом ожидании собственными глазами увидеть результаты воздействия выхлопных газов, подбежал ефрейтор Ганс Вульф, козырнул:
— Господин капитан! Вы меня узнаете?.. Я Вульф, сын фрау Вульф…
— Ну и что же, что ты Вульф?! — сердито отмахнулся Фельдман.
— Мы с вами из одного города…
— Ну и что же, что из одного города? Говори короче!
— Я хочу сказать, господин капитан…
— Ну?!
Вульф подтянулся на носках и зашептал Фельдману на ухо:
— В черных грузовиках одни юде! А лейтенант Фукс по крови американец! Он же не тронет своих по крови…
— Дурак! При чем тут кровь?! Помоги Фуксу сбить крюк. Я хочу видеть собственными глазами действие системы полковника Вальтера Рауфа…
Но Фукс уже отвернул крюк и, вскочив в кабину и вытолкнув оттуда техника Крайцера, завел подъемный механизм, поднял кузов почти в вертикальное положение — в ров посыпались люди, не менее полсотни человек.
Фельдман кинулся смотреть и увидел, что они все живые, не умерщвлены выхлопным газом. Он размышлял, кто же посмел по дороге с площади сенного базара не включить компрессорную систему. Случайно это или преднамеренно?..
В то время как Фельдман раздумывал, бросая исподлобья сверлящие взгляды на Густава Крайцера, на Фукса Апеля, на ефрейтора Ганса Вульфа, четверо солдат вскинули на изготовку автоматы, целясь в шевелящуюся и стонущую под обрывом кучу людей, но почему-то огня не открывали…
Наступила тишина. И в этой полной и тяжкой тишине Густав Крайцер услышал:
— Сынок! Сынок! И ты с палачами заодно?..
Он узнал голос бабушки Оксаны, у которой квартировал, и, невольно бросившись к краю обледенелого обрыва, увидел: бабушка Оксана простирала к нему красные от холода руки…
— Густав! Густав, ты же мне говорил, что я похожа на твою маму, фрау Энке… Что же ты теперь скажешь-то?! Ведь ты с палачами заодно!.. Не мучь, застрели…
Крайцер узнал и соседку бабушки Оксаны, старую портниху Гайворонскую, и ее дочь Майю, и Майиных детей — девочку и мальчика, тоже глядевших на него снизу вверх помертвевшими от страха глазами. Опознал он и Ткачука, отчаянно работавшего руками, — он все глубже зарывался под окоченелые трупы убитых, видно, в надежде укрыться от смертельных пуль.
Густав Крайцер содрогнулся: «О Германия, загляни в мою душу и пойми… О родина, одумайся! Вечное презрение всей земли накликаешь на себя…»
Он повернулся к ефрейтору — Ганс Вульф вскинул автомат, но никак не мог нащупать спусковой крючок.
— Ганс, не стреляй! — еле слышно произнес Крайцер и взглянул на Фукса: не услышал ли? Едва он вновь перевел взгляд на ефрейтора Вульфа, как тишину разорвала упругая, бесконечно длинная автоматная очередь. Запрокинулась навзничь бабушка Оксана, упала, ткнулась лицом в замерзший труп Майя, взмахнули ручонками девочка и мальчик.