Русаков предупреждает:
— Из травы голову не высовывать.
А трава здесь ниже кочек. Мартовские ветры начисто слизали небольшой снежный покров, обнажив ее рыжеватую щетку. С виду вроде и сухое место, а ступишь — по самые щиколотки вязнешь в липкой, как клей, грязи. Это еще сносно. Но вот майор ложится на землю. Ползти надо метров шестьдесят до хода сообщения, который приведет нас к первой траншее. Приходится прижиматься к земле так, что подбородок касается холодной студнеобразной жижи. Но вскоре ничего не чувствуешь — ни липкой, проскальзывающей между пальцами рук грязи, ни жесткой, колючей щетки стерни.
Захлебываясь тугим, неподвижным воздухом, над нами пролетают снаряды, они могут шлепнуться рядом, а осколки угодить одному из нас в спину. Тут уж, конечно, не до удобства… И все же вскоре и к этому привыкаешь, как будто так и должно быть. Что же думать об опасности, когда есть цель, и не лучше ли смотреть вперед, туда, где, извиваясь, тянется по переднему краю небольшой хребетик земли — траншея. Там можно будет встать, разогнуть спину и пройтись по-человечески, как и должны ходить люди…
Мы ведем наблюдение из первой траншеи. Перед нами, там, где расположен противник, никаких новых объектов не видно, все та же картина — клеклая, еще полностью не отошедшая от зимней спячки земля. Извиваясь, как ползучая гадюка, дремлет почерневший бруствер вражеской траншеи, за которой маячат небольшие холмы, тоже причерневшие. А дальше нависает туман — неподвижно, будто бы за что-то зацепился. Все так же, как и вчера, и позавчера.
— Наблюдать! — велит Русаков и сам припадает глазами к окулярам стереотрубы. — Черт бы побрал! Танки в капонирах! Смотрите! Смотрите! И слева, и справа…
К вечеру, перед заходом солнца, туман вновь наполз на позиции белым скопищем. Группа разведчиков томилась в окопах в ожидании команды, томились вместе с майором Русаковым…
4
«Генерал от блицкрига» — так называли Эрнеста Манштейна в вермахте и среди цивильных немцев. Он возил с собой объемистую шкатулку, полностью забитую письмами с похвалами по его адресу, с газетными вырезками, в которых его полководческий талант расценивался выше наполеоновского, ему предрекали блестящее будущее, писали, что судьба уже уготовила для него фельдмаршальский жезл, пройдет еще немного времени — и он получит его из рук самого фюрера.
Он привык к этим похвалам, привык к быстрым, почти молниеносным операциям. И вот первая неудача — не выполнил приказ Гитлера о взятии Севастополя к первому ноября. Ему тогда все это показалось чудовищным проступком с его стороны: как это немецкий генерал, да еще «генерал от блицкрига», — и не выполнил приказ самого верховного командующего!
Скрепя сердце Манштейн попросил другой срок на взятие Севастополя. И опять срыв — гарнизон Севастополя выдержал, отразил очередной бешеный натиск его войск. Манштейна охватил азарт картежного игрока. Он попросил командующего группой армий «Юг» генерал-фельдмаршала фон Бока перебросить под Севастополь две танковые дивизии, перенацелить большую часть бомбардировочной авиации 4-го воздушного флота на Севастополь. С авиацией фельдмаршал Бок потянул немного, но рейхсмаршал Геринг, узнав, что «генерал от блицкрига» любимчик, чуть ли не идол Гитлера, положение с бомбардировщиками исправил.
Затребованные силы и средства уже подтягивались, сосредоточивались, и Манштейн видел в своем горячем, азартном воображении стертый с лица земли Севастополь, как вдруг ему доложили, что русские высадили на Керченский полуостров два больших десанта в районе Керчи и Феодосии и что города Керчь и Феодосия уже в руках русских, а граф Шпанека со своею группировкой войск бежал из Керчи за Ак-Монайский перешеек, потеряв много людей и боевой техники.
В ту ночь, когда ему подробно доложили о катастрофе на Керченском полуострове, Манштейн не мог сомкнуть глаз до самого утра — его трясло лить от одной мысли о том, что истребованные войска для решительного штурма Севастополя теперь придется раскассировать — большую часть их необходимо послать на подмогу сильно потрепанной керченской группировке, иначе высадившиеся русские войска вообще раздавят его в Крыму.
Лег он с восходом солнца. Не спится — перед глазами маячит граф Шпанека, весь потрепан, побитый. А за его единой, насколько видит глаз, — отступающие войска керченской группировки, потерявшие всякий вид солдат блицкрига. Подкатилась страшная мысль: «Упущенная победа! Русские не остановятся на этом».
Все же сон сковал Манштейна. И тут началось кошмарное видение… Он сидит в лодчонке в полном одиночестве, кругом необозримая даль океанских вод… Неподалеку, километрах, наверное, в пяти, дремно маячит айсберг и, кажется, надвигается на него. Вот-вот эта огромная ледяная гора проснется, наберет ход и… раздавит, сотрет…
Несколько дней подряд Манштейн находился под влиянием этого сна, испытывал странное ощущение, будто он попал в какие-то невидимые тиски, которые все сжимают его и сжимают. Он припоминал при этом свои намерения окружить переправившуюся из Одессы в Крым армию генерала Петрова, еще не успевшую соединиться с 51-й армией, отсечь ее, окружить и уничтожить… Однако ему не удалось сделать этого — генерал Петров увел свою армию в Севастополь, и сейчас эта армия сама контратакует на внешнем обводе его, Манштейна, войска, изматывает их беспощадно. «Теперь я в тисках. Севастопольский гарнизон кровавит мои войска с запада, а образовавшийся Крымский фронт (подумать только, двенадцать стрелковых дивизий, кавалерийские, танковые и артиллерийские части!) леденит мне спину — он может пробудиться, навалиться с тыла и таранить… Да, победа в Крыму упущена…»
О немедленном штурме Севастополя всерьез он уже не думал, снимал из-под города все, что можно было снять, и бросал на подмогу керченской группировке. Прибывшие для решительного штурма Севастополя войска таяли. Гитлер кричал на него, требовал кончать с Севастополем и уже не называл его «мой генерал от блицкрига».
Долгое стояние под Севастополем томило Манштейна и по другой причине: он все же был истинным немецким генералом, не допускающим мысли о возможности каких-либо отсрочек (приказ на то и дается, чтобы его выполнять, любой параграф на то и пишется, чтобы его в точности придерживаться), кроме того, он обладал способностями проникать в существо дела, видеть не только поверхность, но и глубину вопроса. Как бы там ни было, но блицкриг только тогда блицкриг, когда армия не зарывается надолго в землю, а берет расстояния безостановочно, подобно молнии, которая не прервет своей стремительной огневой нити раньше, чем иссякнет заряд. Иначе это не молния, а нечто другое. «О, мое стояние под Севастополем может оказаться роковым. Да какая же это молниеносность, господа, коли армия самого Манштейна зарылась в землю и стоит?! После такого топтания на месте от блицкрига ничего не останется! Глаза у народа и армии, воспринявших «молниеносную войну» как реальность, присущую немцам, откроются во всю ширь, и народ увидит, что наша армия обыкновенная, а не молниеносная…»
В один из таких дней тяжкого раздумья к нему приехал из-под Севастополя командир пехотной дивизии полковник фон Штейц, до войны года два работавший в личной канцелярии фюрера. Встав перед Манштейном, он сказал:
— Умоляю, не убивайте себя, господин генерал! Фюрер снесет вам голову, если вы сдадите Крым русским. Снимите немедленно из-под Севастополя несколько дивизий и бросьте против Крымского фронта. Я имею данные от людей профессора Теодора, что Крымский фронт русских сейчас находится в оперативной неопределенности: одни его руководители — за немедленное решительное наступление, другие настроены на прочную оборону. Всякая неопределенность чревата слабостью, а то и тяжким поражением…
— Успокойтесь, фон Штейц! — сказал Манштейн. — Я не предрасположен к людям профессора Теодора. Однако, полковник, лучше пусть теряют головы другие, чем терять свою. Я сниму из-под Севастополя три-четыре дивизии. В том числе и вашу пехотную дивизию — и брошу ее в авангард. Вы довольны?
— Хайль Гитлер!
— Идите!
Когда ушел фон Штейц, Эрнест Манштейн воскликнул:
— Небо! Не дай упасть моей голове с плеч! И полководец тоже ходит под богом…
5
Несколько дней подряд по шоссе шли танки. Командир инженерного батальона особого назначения капитан Фрейлих прислушивался к их гулу с затаенным дыханием. Иногда ему хотелось сесть на мотоцикл, подскочить к шоссе и смотреть, смотреть. Но сделать этого он не мог: имел строжайший приказ, чтобы ни один офицер не высовывал носа из лесного массива, в котором располагался батальон.
Перед тем как выдвинуться в густой придорожный сосняк, хозяйство Фрейлиха размещалось неподалеку от Севастополя, тщательно укрытое маскировочными сетями, и ждало специальной команды. Подчиненные Фрейлиха изнывали от безделья, играли в карты, рассказывали анекдоты и жирели: продовольствие поступало регулярно, и притом по особой норме. Никто из высшего начальства их не беспокоил. Только один раз в их гроссберлогу заглянул профессор Теодор. Он приехал вечером с тремя автоматчиками и высоким мрачного вида майором Гансом Носбауэром, представителем войск особого назначения, как назвал его при знакомстве Теодор, быстро осмотрел технику и уехал. Носбауэр остался.
Фрейлих пригласил Ганса в свою палатку. Когда они оказались вдвоем, Носбауэр спросил:
— Господин Фрейлих, вы точно знаете задачи вашего батальона?
Фрейлих, конечно, знал. Но, по инструкции, он не имел права говорить об этом никому, даже ближайшим своим друзьям из батальона. Чтобы как-то избежать ответа, Фрейлих предложил выпить за победу великой Германии.
Носбауэр обладал необыкновенным басом. Когда он говорил, склонившись к столику, чуть подрагивали пустые рюмки, а в ушах Фрейлиха гудело, как при ударе в пустую бочку.
— У меня есть точные данные о размерах керченских катакомб, — гудел Носбауэр за столом. — В них можно разместить несколько дивизий. И большевики-комиссары попытаются превратить их в крепости. Такую возможность учитывает и господин генерал-полковник Манштейн.
Это был уже не намек, а полная осведомленность о предназначении особого инженерного батальона. И все же капитан Фрейлих и тогда не нарушил инструкции, он сумел перевести разговор на тему, не относящуюся к делам его хозяйства.
Батальон перебазировали вскоре после того, как на севастопольском участке наступило затишье. Правда, затишье это было относительное, контратаки русских продолжались, но со стороны 11-й армии проявлялась незначительная активность, и теперь Фрейлих понимает, почему войска армии вдруг снизили натиск на город: решено сначала разгромить керченский десант, который (он, Фрейлих, слышал об этом) превратился в целый фронт и постоянно угрожает с тыла немецким войскам, штурмующим Севастополь. Ночной гул танков бодрил и радовал Фрейлиха. Идут разговоры: с полным овладением Крымом и взятием Севастополя фюрер обещает наградить офицеров земельными участками и виллами на берегу Черного моря. А климат здесь божественный, земля плодородная, виноград, фрукты. Что еще нужно ему, тридцатичетырехлетнему Фрейлиху, с его семейством!
К утру гул обрывался. Фрейлих быстро засыпал. Проснувшись, он не сразу вставал с постели. Рядом находилась палатка Носбауэра, и он слышал, как майор внушает солдатам мысль о том, что красноармейцы не являются солдатами в международном смысле этого слова, и что фюрер повелевает относиться к ним как к идейным противникам, и что идейного противника надлежит физически уничтожать без всякого сострадания. Эти слова и само поведение майора вызывали у Фрейлиха чувство настороженности, а иногда даже появлялось желание написать рапорт о переводе в другие войска. Написать рапорт удерживал страх, ибо он знал о том, что за людьми, связанными с войсками особого назначения, ведется постоянная слежка и, если он, Фрейлих, переведется в артиллерию или пехоту, все равно о нем не забудут…
«Уж не ищейка ли этот Носбауэр?» — тревожился Фрейлих и невольно вспоминал свою причастность к делу бывшего германского посла в Москве, графа фон дер Шуленбурга, который, официально объявляя в Кремле Советскому правительству решение Германии начать войну против Советского Союза, воскликнул со слезами на глазах: «Я считаю все это безумием Гитлера!»
Шуленбург был немедленно отозван в Берлин.
Как-то раз Фрейлих, проснувшись, не услышал привычных слов Носбауэра. Капитан оделся и решил перед завтраком заглянуть в палатку майора. Он вошел в нее, как обычно входил, без предупреждения и с видом веселого, отдохнувшего человека.
Носбауэр лежал на полу, укрывшись с головой легким солдатским одеялом, чуть похрапывал.
— Ганс, ты, оказывается, не дурак поспать. — Фрейлих приподнял одеяло и… отскочил к выходу: на полу лежал красноармеец в гимнастерке, брюках и сапогах. То, что это был красноармеец, капитан определил мгновенно по шапке-ушанке с красной звездой.
Фрейлих схватился за пистолет, и он разрядил бы оружие, ибо страх напрочь лишил его самообладания, но не успел: в палатку вошел Носбауэр.
— Не стрелять! — прошипел майор и вытащил Фрейлиха наружу.
— Ничего не понимаю! — развел руками Фрейлих. — Кто этот человек? Я командир батальона, обязан знать.
— Может быть, но в данном случае, господин Фрейлих, вы не обязаны знать. Успокойтесь, господин капитан, и не удивляйтесь. Даю вам слово: все, что я делаю и буду делать, только в ваших интересах, в интересах великой Германии.
И все же Фрейлиху показалось это странным. Глядя на огромного Носбауэра, на его мрачное, с мясистым носом лицо, он подумал: «Черт с ним! Лишь бы не докапывался…»
Человек в красноармейской форме продолжал спать. Носбауэр закурил, раза два обошел спящего, похлопал в ладоши, потом сел за столик, продолжая смотреть в лицо лежащего человека.
— Рутьковский… каналья, без нервов. Был Рутьковский, теперь Дронов. Без нервов… А вот сейчас посмотрим. — Носбауэр вытащил пистолет, крикнул: — Рутьковский, атакуют русские!
Человек приподнял голову, лениво открыл правый глаз, причмокнул припухлыми губами.
— Уберите игрушку, господин майор. — Зевнул красным, мокрым ртом. — Сон видел, будто отец мой вернулся из Турции…
Носбауэр выстрелил.
Рутьковский опять зевнул.
— А-а-ах. Идет батюшка по улице… к своим лабазам. Плещется море, а папашка, как и раньше, до бегства в Турцию, идет…
— К черту сон! — гаркнул Носбауэр, пораженный необыкновенным спокойствием и выдержкой Рутьковского. — О катакомбах больше думайте, сержант Дронов, и о фюрере не забывайте. Противогазом мы вас снабдим надежным…
— Противогазом? Для чего он мне?..
— Пригодится.
— Газы будете пускать? — Глаза Рутьковского округлились, брови поползли вверх. — Неужели газы?.. Разрешите закурить, господин майор. — Он вскочил, пошарил в карманах. Крупными, давно не мытыми пальцами размял сигарету, но не закурил сразу. С минуту стоял в неподвижности, глядя в потолок. Это был высокий, с черными густыми волосами человек, в потертой красноармейской гимнастерке, таких же шароварах и кирзовых сапогах.
Носбауэр, скривив губы, думал: «Жадный тип. А лабазы-то Теодор уже запродал господину Мурову-Зиякову. Вот столкнутся-то! Как собаки перегрызутся, узнав об этом…»
Носбауэр щелкнул зажигалкой.
— Благодарю. — Рутьковский жадно затянулся, сказал, обрастая дымком: — Я в этих катакомбах пять лет работал, камень добывал. Видите! — показал он свои покрытые мозолями руки. — Все думал, думал об отце… Меня-то вы нашли…
— Ты сам пришел к нам… Немецкая армия поощряет людей, которые сотрудничают с нами. Все у вас будет, господин Рутьковский, извините, Дронов… В катакомбах за вами будут постоянно наблюдать наши люди. Вы, конечно, их не знаете и никогда не узнаете, но они вас знают. Не вздумайте, боже упаси, переметнуться на сторону красных. Я верю, что вы этого не сделаете. Однако предупреждаю, за вами будут следить и при малейшем подозрении в измене — пуля в затылок.
— Ничего, обойдется. Зря волнуетесь, господин майор.