Чуть забрезжило, пошел я. Тропу при дневном свете нашел быстрей, чем думал. И до стана оказалось — рукой подать. Пришел. Связчики мои еще спят. Разбудил я их, начал рассказывать свою историю. Они переглянулись между собой, и Митрофан говорит: «А мы твоего голоса не слышали и тебе никаких сигналов не подавали». — «Как же, говорю, так? А кто же в таком разе мне всю ночь откликался?» Они аж в лице переменились. «Хоть что думай, а только никто из нас с самого вечера с нар не подымался, ни на минуту избушку не покидал». Чтоб уверить меня, ребята побожились и крестами себя осенили. Тут уж и я побледнел. «Вот тебе и на! Люди спали себе преспокойно, а я на их голос спешил. Ведь в этом-то я ошибиться не мог, собственными ушами не раз слышал». Вижу, связчики мои совсем пригорюнились. «Давайте-ка, ребята, — говорит Митрофан, — мотнем отсюда, пока не поздно. Видимо, хозяин тайги в этих местах объявился. Он ведь, сказывают, под всякие голоса умеет подделываться: и под человека, и под скотину, и под птицу».
Я начал было отговаривать ребят, но не твердо, сам-то потрухиваю, хорошо еще, думаю, не задавил он меня в кочкарнике-то. Короче говоря, в этот же день ушли мы из пихтовой таежки. Но все-таки случай этот напал мне в душу. «Как же, думаю, так? Ни в бога, ни в черта я не верю, а тут вроде спасовал. Нет, так не пойдет». Рассказал я нашему фельдшеру Федору Терентьевичу Горбякову. Он засмеялся, говорит: «Ты, фатер, видать, выпил в этот день больше своей меры». Я говорю: «Капли в рот не брал!.. Всерьез тебе обо всем обсказываю, как ученому человеку, а не ради побаски». Тут уж и Горбяков призадумался. Пообещал он мне, как только случится ему быть в Дальней тайге, побывать вместе со мной у пихтового лога и самолично удостовериться насчет проживания в этих местах Вруна.
Года два ждал я, когда Горбяков соберется. Выпал наконец такой случай. Пожили мы с ним на стану, денька два-три, я ему и говорю: «А помнишь ли, Федор Терентьевич, слово ты давал, сходить обещался к пихтовому логу». — «Помню, говорит, веди». Ну, пошли мы. Ходок Федор Терентьич знатный, устали не знает. Пришли. Начали кричать. Эхо как эхо. Шумнешь громче — громче отзовется. Горбяков поднял меня на смех. «Я тебе, говорит, недаром тогда еще сказал, что был ты в тот раз под шурахом. А у пьяного, говорит, даже черти в бутылке целой компанией умещаются». Я, конечно, сконфузился, но все-таки сдаваться не имею охоты. «Давай, говорю, Федор Терентьич, дождемся ночи. Тогда то дело было ночью». Он говорит: «Что ж, давай». Теперь, дескать, все равно на стан нам до потемок не дойти. Остались. Шалаш сварганили, костер развели, чай сварили. Глядь, и ночь надвинулась. Он взял про всякий случай ружье и пошел прямиком к речке. Прошел час, два, а его все нет. Я уж от беспокойства места не нахожу. Как бы, думаю, на медведя он не нарвался. Задерет зверь — и конец нашему фельдшеру. Вдруг слышу: идет, сучья хрустят под ногами, листва сухая скрипит, птахи, всполошенные, в темноках мечутся.
«Едва-едва, говорит, нашел тебя. Отзываешься ты откуда вроде с другой стороны лога».
Я удивился его словам.
«А я тебя, Федор Терентьич, слыхом не слышал и с того часа, как ты ушел, даже для зевка рта не открывал».
«Не может того быть! Я тебе кричал: «Фатер, где ты?» — а ты мне в ответ: «Эге, Федор! Тут я!»
«Ей-богу, говорю, молчком сижу, как заговоренный».
«Что за наваждение! Пойдем вместе!» — загорелся фельдшер.
Ну, пошли. Двигались шаг в шаг. Когда затесались в самую гущу леса, начал Федор Терентьевич кричать: «Эй, кто это отзывается на мой крик? Назови свое имя!» Прислушались — откликается: «Иваном прозываюсь!» — «С кем ты живешь, Иван?» Отвечает: «Один живу!» Кричим ему: «Иди к нам!» Отвечает: «Иду к вам!» Ждем, ждем, нет никого. До рассвета мы прокоротали с Федором Терентьевичем. Ушли ни с чем. Уж какой знающий человек Горбяков, а встал перед такой загадкой в тупик. Вроде верить в лесного ему не пристало: как-никак немало обучен, лечит от всех напастей и ссыльных и крестьян, и не верить нельзя: сам, собственной шкурой все испытал. Вот, братец мой Гаврюха, какие чудеса сохраняются в нашей местности.
Акимов так был увлечен рассказом Федота Федотовича, что даже забыл думать о Вонючем болоте.
— Своди меня, Федот Федотыч, в то место. Непременно своди. Если все так, как ты рассказываешь, то это же для науки редкий случай. Его надо изучить и объяснить. А если уж сказки, то и это интересно. Посмотрим, как рождаются фантазии. — Акимов чуть подмигнул старику.
— Уж что не сказки — руби мне голову на пороге. А сводить свожу.
— И не очень затягивай, Федот Федотыч. Жизнь моя, сам представляешь, неопределенная. Сегодня — здесь, а вдруг повернет судьба — и помчался добрый молодец в дали неохватные.
Акимов говорил с улыбочкой, выражался нарочно очень туманно и неопределенно. Но Федот Федотович вроде понимал его.
— А как же! При твоей нонешней жизни все может быть. Сейчас ты в Дальней тайге, а глядь, уже и в Царевом граде у дружков-приятелей. А там, может, и подальше куда судьбина забросит… — И получалось из слов Федота Федотовича, что он что-то знает про замыслы Акимова, хотя на самом деле старик ничего, ровным счетом ничего не знал, кроме только одного: за Акимовым охотятся стражники, и нужно его сберечь от них во что бы то ни стало.
Прежде чем уйти от Вонючего болота, Акимов сделал еще одну вылазку к пенькам. Припоминая запахи различных газов, с которыми ему приходилось знакомиться в лабораториях, он рассчитывал хотя бы приблизительно, по отдаленным ассоциациям определить, к какой группе газов можно отнести тот газ, который, найдя себе лазейку, вырвался на свет белый.
— Не задохнись, паря! И особо не вздумай с горящей папироской там оказаться. Бывали тут, на Вонючем болоте, такие пожары, что смрад чуть не до Парабели и Каргаска доползал. Будто и гореть тут нечему: мокрота кругом, а ведь как горело! Видать, от молнии загорало, а гасло от ливней…
Федот Федотович встал на лыжи. Едва Акимов тронулся, старик поспешил за ним. Видя, с каким жарким любопытством Акимов интересуется Вонючим болотом, Федот Федотович встревожился теперь за него. «Такой сунет голову под струю, глотнет разок — и готов. Нельзя мне его одного оставлять. Горячий парень. А где горячка, там и неразумство», — думал Федот Федотович.
Когда Акимов снова полез под корягу, откуда, по его представлению, проникал газ, Федот Федотович так и замер, готовый в любую секунду броситься на помощь Акимову.
— Уф-ф! — наконец поднимаясь, вздохнул Акимов, но в тот же миг приложил к носу пальцы и начал тщательно их нюхать.
— Да, вполне возможно, что продукт разложения, — пробормотал он, морщась и пряча руку в кожаную рукавицу. — Пойдем, Федот Федотыч! Спасибо. Придется нанести твое Вонючее болото на карту, а потом дать ученым, чтоб они над этим чудом голову поломали.
— А что же? Дело говоришь, — с внушительным видом согласился Федот Федотович, для которого слово «ученые» звучало довольно реально, незагадочно, поскольку полностью совпадало с обликом зятя Федора Терентьевича Горбякова.
По дороге на стан Акимов мысленно уточнял все обстоятельства и детали посещения Вонючего болота: рельеф местности, характер растительности, оттенки запахов. Тут ему потребовалась помощь Федота Федотовича.
— Расскажи мне, отец, что примыкает к Вонючему болоту с востока и юга. Ты там бывал? Знаешь?
— Бывал!
Федот Федотович чуть придержал лыжи, поравнялся с Акимовым. Когда идешь рядом, удобнее разговаривать, а шли они по ровной, малозалесенной равнине. Кедровник чернел впереди, и до него было не близко — можно вдоволь наговориться.
— Местность там серая, Гаврюха! Низина больше, кочкарник. Лес — шагу свободно не ступишь. Стоит стеной. С востока речка протекает. Петляет, как пьяная. То сюда ее кинет, то туда шибанет. В одном месте речка делится на два рукава. Вонючее болото как раз и поместилось между ними.
— Ты покажи мне, Федот Федотыч, на снегу, чтоб я мог потом на карту все это перенести, — попросил Акимов.
Федот Федотович выломал хворостинку, остановился, и на ослепительно-белом снегу появился довольно точный чертеж.
— Вот смотри, Гаврюха. — На снегу появились кружочки и ломаные линии. — Вот это Парабель. Вот тут течет Обь. Вот это будет Васюган. Мой стан вот где. Речка Удавка будет здесь. А прозвал ее так я сам. Ужасть какая извилистая! То и дело сама себя петлями захлестывает. Вонючее болото, стало быть, раскинулось поблизости от Удавки. Именно тут.
— А солнце всходит, Федот Федотыч, где? — стараясь окончательно сориентироваться, спросил Акимов.
— Гляди сюда: здесь оно всходит, тут бывает в обед, а здесь закатывается. Понял, Гаврюха?
— Понял. — Акимов еще раз всмотрелся в чертеж Федота Федотовича, запоминая основные ориентиры.
8
После этой остановки шли до самого стана молча. Темнота прихватила их на середине пути, но ночь наступила светлая, тихая. Полный месяц хорошо освещал тайгу, высвечивал прогалины и пустоты еловой чащобы. Покачиваясь с ноги на ногу, Федот Федотович беспрепятственно нырял в эти коридоры, увлекая за собой Акимова. Снег отливал прозрачной синевой. Местами он был испещрен замысловатыми цепочками звериных следов. Акимов смотрел на них равнодушно, так как не умел отличать след зайца от следа лисицы, колонка от белки. Даже глухариные следы казались ему принадлежащими зверю. Но Федот Федотович все примечал, прикидывая, где, в каких местах раскинуть слопцы и капканы. «Встал зверь на ноги, прикончил запасы и вышел на добычу. Пора и мне за ловушку браться», — думал Федот Федотович.
Акимов размышлял о своем. В этот вечерний морозный час его мысли уносились в Стокгольм, к дядюшке Венедикту Петровичу. «Вероятно, весть о моем приезде в Нарым уже дошла до него. Представляю, с каким нетерпением он ждет меня. Первое, что сделаю, когда доберусь до него, — распотрошу все материалы его сибирских экспедиций, вникнув во все вопросы, которые им поставлены. Теперь мне легче будет представить смысл его исследований. Ведь как-никак Нарымский край — огромный кусок Сибири… Был бы только здоров дядюшка, многое я ему расскажу…»
Вдруг сразу потемнело. Захваченный своими размышлениями, Акимов не заметил, как они вошли в кедровник.
— Ну, тут, Гаврюха, посматривай, чтоб на сучке глаза не оставить, — предупредил Акимова старик.
— Зрю, Федот Федотыч! — отозвался Акимов.
Теперь они шли медленнее. И не только потому, что здесь было сумрачно. Сказывалась усталость. Они поднялись задолго до рассвета, прошли за день огромное расстояние и не обедали, похрустев на ходу сухарями, чтобы под ложечкой не сосало.
Акимов свалился на нары, не дождавшись даже ужина. Но когда ужин поспел, Федот Федотович все-таки разбудил его.
— На голодное брюхо черти будут сниться, паря! Вставай, закуси! — шутил старик, погромыхивая посудой.
Акимов с трудом встал, размялся и через минуту чувствовал себя вполне бодро. Федот Федотович заметил это:
— Повеселел, Гаврюха! Говорят, что у старого усталь в кости откладывается, а у молодого сном, как водой, смывается.
— Да я вроде и не спал.
— Вздремнул малость, а дрема, слышь, бывает иной раз слаще и пользительнее сна.
— Это верно, замечал я. Случалось, бывало, так: сидишь за книгой, а в глазах все плывет. Голову опустишь, чуть вздремнешь. Десять, от силы двадцать минут пройдет, а смотришь, в уме просветление, свежесть… А на чем же все-таки, Федот Федотович, карту мы с тобой вычертим? И, главное, чем? — круто повернул разговор на другую тему Акимов.
— А какой тебе струмент нужен? — спросил Федот Федотович, придерживая закопченный чайник над своей кружкой.
— Большой лист бумаги, карандаш, линейка, циркуль, компас, — хитровато поглядывая на старика, перечислял Акимов.
Федот Федотович оставил чайник, передвинул кружку.
— Компас есть, паря. Насчет остального думать придется.
— Сколько ни думай, бумага или карандаш от этого не появятся. А надо бы карту вот так! — Акимов чиркнул себя пальцем по шее, заросшей темным волосом.
— Ну, линейку сделаем. Рубанок есть, — начал Федот Федотович.
— Мне надо, Федот Федотович, не просто линейку, она должна быть с сечением. Иначе масштаб карты окажется приблизительный.
— Это пустяк. Точную меру с дула ружья снимем. Мое ружье двенадцатого калибра. Пересчитаем на дюймы.
— А что же? На худой конец, и такой способ пригодится, — сразу оживился Акимов.
— Циркуль… Деревянный циркуль сделаю тебе хоть завтра, — сказал Федот Федотович.
Акимов заметил, что старик увлекся разговором и забыл об ужине.
— Да ты ешь, Федот Федотыч! — Акимов придвинул кружку, налил в нее коричневый настой из чаги.
— Не убежит, Гаврюха, ужин. При мне он завсегда. А вот покумекать о твоем деле надо… Разве в Парабель мне с этой нуждой прошвырнуться! — изучающе поглядывая на Акимова, нетвердо сказал Федот Федотович.
«Пожалуй, старик прав. Может быть, к тому же какие-нибудь новости от комитета на мой счет имеются», — мелькнуло в уме Акимова, и глаза его вспыхнули надеждой. Но в то же мгновение он вспомнил строгий наказ комитета сидеть в укрытии до тех пор, пока ему не будет дан сигнал. Комитет решительно предупреждал его не предпринимать никаких самостоятельных мер к продолжению своего побега. Кое-что в эти секунды вспомнил и Федот Федотович. «Из Дальней тайги, фатер, придешь за хлебом. Примерно через месяц». Это были слова, сказанные ему Федором Терентьевичем Горбяковым.
— Сходить в Парабель… Путь далекий, Федот Федотыч, — перебарывая внутренние колебания, сказал Акимов.
— Неблизкий, — согласился старик, про себя подумав, что преждевременное появление вызовет недовольство зятя, может как-то осложнить все его намерения относительно дальнейшей судьбы беглеца. — А что, если, Гаврюха, вместо бумаги я тебе большую доску выстругаю? А коли окажется одной мало, то две или три доски склею. Клей у меня тут есть…
— Карту вполне на доске можно вычертить. А вот чем чертить, Федот Федотыч?
— А выжигать сможешь? — загораясь новым замыслом, спросил старик.
— Выжигать? — живо переспросил Акимов.
— Ну да, выжигать. Шило у меня в амбарушке лежит. Иной раз начну туески в одежку одевать, сильно оно мне помогает. Где бересту подправить, где дырочку провертеть. А случалось и выжигать на крышке то лосенка, то зайчика, то избушку. Таких туесков не напасешься: хватают за любую цену.
«А почему бы в самом деле не попробовать выжечь карту, предварительно набросав ее угольком?» — подумал Акимов, кинув на старика благодарный взгляд.
— Завтра же, Гаврюха, предоставлю тебе и шило и доску. А компас, вот он, возьми.
Федот Федотович отстегнул патронташ, висевший на стене, над нарами, вытащил компас и подал его Акимову.
— Успеется, Федот Федотович. До карты еще далеко. Карту буду делать, когда вместе с тобой всю Дальнюю тайгу излазим. — Акимов бережно положил компас на стол.
— Это уж понятно, сам смотри, как лучше. Я-то в этих делах не шибко знающий, — с некоторым смущением сказал Федот Федотович и, помолчав, добавил: — Хотя скажу тебе по чести, Гаврюха, сверяться по компасу могу. Обучил меня этой премудрости еще на Сахалине один арестант. Задумка у нас была с ним: дать оттуда лататы, одним словом, сбежать. Думали украсть хороший баркас да и двинуться на нем на материк, к Владивостоку. А потом в тайгу и на Урал, где народу побольше, чтоб затеряться поскорее. Да не судил бог. Убили моего связчика сами же арестанты за табак. Добыл он где-то табачку. А был прижимистый, ничем не любил делиться с другими. Его и притиснули досками. Оно, конешно, может быть, хотели попугать, да перестарались, не рассчитали. Помер на другой день…
— А компас его?
— Его. У меня в тот день был.
Акимов взял компас, повертел его в руках, щурясь на свет жировика, прочитал уже полустершуюся надпись на английском языке.
— Компас из Англии, Федот Федотыч! Может быть, кто-нибудь из мореплавателей ходил с ним. Любопытная вещичка!