Много совершилось в мире заблуждений, которых бы, казалось, теперь не сделал и ребенок. Какие искривленные, глухие, узкие, непроходимые, заносящие далеко в сторону дороги избирало человечество, стремясь достигнуть вечной истины… И сколько раз уже наведенные нисходившим с небес смыслом, они и тут умели отшатнуться и сбиться в сторону, умели среди бела дня попасть вновь в непроходимые захолустья, умели напустить вновь слепой туман друг другу в очи и, влачась вслед за болотными огнями, умели-таки добраться до пропасти, чтобы потом с ужасом спросить друг друга: где выход, где дорога?
В мыслях моих проходя по Вселенной,
я видел, как малое, что зовется Добром,
упорно спешит к бессмертью,
А большое, что зовется Злом, спешит раствориться,
исчезнуть и сделаться мертвым.
Пролог
В эту августовскую ночь 1942 года не светила луна, небо над маленькой немецкой деревушкой было темным, и сухой, горячий ветерок шелестел полевыми травами. Несмотря на поздний час, на стоявшую вокруг безмятежную тишину, многие в деревне не спали. Мужчины, женщины, дети лежали в своих постелях, одни — спокойно, и таких было большинство, другие — в непреодолимой тревоге прислушивались и чего-то ждали. Только что замер пронзительный металлический звук сирены, почти каждую ночь оглашавшей окрестности своим воем. Те, кто не спал, знали, что мирный ночной покой сейчас будет нарушен знакомым шмелиным гуденьем английских бомбардировщиков, с бешеной скоростью пролетающих в вышине и несущих с собой гибель.
И в это время невдалеке от деревни на глазах у нескольких свидетелей произошло нечто необычайное — посреди поля вспыхнуло сухое сено, сложенное в виде стрелы. Огонь пылал недолго. Почти одновременно со вспышкой пламени раздался пронзительный женский вопль, послышались хриплые крики, выстрелы… Но когда самолеты умчались, снова наступила теплая тишина августовской ночи и снова мирно застрекотали полевые сверчки.
Этот случай не стал событием решающей важности и в истории народа оставил лишь еле заметный след. И все же, несмотря на свою незначительность, этот случай был тесно связан с личной судьбой многих людей, мужчин и женщин, и с мрачным периодом мировой истории, длившимся много лет…
Книга первая
РАССЛЕДОВАНИЕ
(Августовская ночь 1942 года, с 11 часов вечера до 6 часов утра)
Глава первая
1
11 часов вечера.
Была в Германии деревушка, которую мы условно назовем деревней X., и с незапамятных времен ее окружали одни только фермы, а в нескольких километрах от нее на много гектаров простирались леса. В это мирное немецкое захолустье неожиданно вторгся завод. Как опытная хозяйка, которая, выпотрошив и начинив курицу всякой всячиной, подает ее на стол в таком виде, что снаружи ничего и не заметишь, так целая армия рабочих за два месяца выпотрошила лес, начинила его двумя десятками заводских корпусов, сотней с лишним бараков и все же сохранила лесу его прежний вид. Британские ястребы, постоянно пролетавшие над лесом, ни разу не заметили ничего подозрительного. Германское военное министерство произвело аэрофотосъемку леса до того, как в нем начались преобразования; потом, когда все было закончено, когда из его тихой глуши бесконечной вереницей стали выползать танки и, грохоча, потянулись по замаскированной дороге к железнодорожной станции в сорока пяти километрах от завода, — глазам пилота лес казался точно таким, как прежде.
В первое время близкое соседство завода пугало местных крестьян. Когда приехали рабочие, раскрылась одна тайна: раньше завод находился в Дюссельдорфе. Но ведь заводы — не камни, которые можно перекатывать с места на место; где их строят, там они и должны стоять, это каждому ясно. А перенесли сюда завод потому, что Дюссельдорф перестал быть промышленным городом; он превратился в укрепленный форт на передовой линии фронта. А раз так, то кто может поручиться, что скоро их деревушку не сровняют с землей проклятые английские «стерлинги», беспокойно спрашивали местные жители.
Спрашивать-то они спрашивали, но, разумеется, шепотом и только друг друга. Да и вопрос этот был праздным: ведь хотели они того или нет, а завод уже был здесь. Только англичане могли заставить этот немецкий завод снова перебраться в другое место.
Но англичане пока что ему не угрожали. За семь месяцев, с тех пор как завод начал действовать, жители деревни, фермеры и рабочие в этой местности с облегчением убедились, что находятся в полной безопасности. Если крестьяне и терпели неудобства, то разве только от необходимости соблюдать строжайшее затемнение по вечерам. Несколько раз в неделю, в зависимости от погоды и загадочных планов Лондона, они на мгновение просыпались от сигнала воздушной тревоги; но прежде чем стихало жужжание последнего бомбардировщика, они уже безмятежно похрапывали снова. Постепенно они стали относиться к заводу не как к злу, а как к благу. На каждую «отсталую» мать, возмущенную тем, что у ее дочери, удостоившейся внимания эсэсовца из охраны, растет живот, приходилось по два торговца или фермера, которые благодаря появлению посторонних получали работу или лишние доходы. Один недовольный из трех — неплохое процентное соотношение для любого общества.
Но в эту августовскую ночь устоявшееся деревенское бытие оказалось на грани страшной катастрофы. Гуденье самолетов обычно раздавалось в одиннадцать часов. А за тридцать секунд до того Вилли Веглер, рабочий кузнечного цеха, германский подданный и чистокровный немец, поднес зажженную эрзац-спичку к стреле из сухого сена, указывающей туда, где стоял завод.
2
1 час ночи.
За стеклом двери, ведущей в операционную заводской больницы, замаячила неясная тень. Юлиус Баумер, арбейтсфронтфюрер на заводе, негромко откашлялся, чтобы прогнать стеснение в горле, и бросил на пол окурок сигареты. Дверь открылась, он увидел край носилок на колесах. Они катились прямо на него, словно сами собою, похожие на сюрреалистическую картину. Баумер, как завороженный, уставился на их неподвижный груз; в нем шевельнулось тяжелое предчувствие. Затем появилась сестра. Спокойно и плавно она покатила носилки к некрашеной сосновой двери в дальнем конце коридора.
Снаружи доносился тяжелый стук, гул, лязг и треск — рабочий шум завода, хотя ближайший корпус был в нескольких сотнях метров отсюда. Но здесь стояла такая сосредоточенная больничная тишина, что Баумер невольно пошел по коридору на цыпочках.
Из инстинктивного уважения к начальству, совершенно, впрочем, противоречащего характеру ее профессии, немолодая сестра остановилась.
Баумер окинул взглядом запеленутую мумию на носилках, ища лицо. Он увидел только закрытые глаза и крупный мясистый нос с капельками пота на нем. Дыхания не было слышно.
— Жив? — хрипло спросил Баумер.
Сестра Вольвебер кивнула головой.
— Когда же он…
— Будьте так добры, — почтительно перебила его сестра, — поговорите с врачом. А пациента сейчас необходимо… — Вместо объяснения она кивком указала на дверь палаты и покатила носилки дальше.
Баумер бесшумно пошел обратно, к открытой двери операционной.
— Цодер! — негромко окликнул он.
— Да?
— Это я, Баумер.
— A-а, входите, входите. — Тихий, бессмысленный смешок. — Я сгораю от любопытства.
Баумер, слабо улыбнувшись, переступил порог. Каждую свою фразу доктор Цодер неизменно заканчивал дурацким кудахтаньем, словно оно обозначало точку.
— Где вы, доктор? — Баумер остановился и невольно охнул. Его стало мутить. В операционной стоял омерзительный запах крови, испражнений и эфира.
— Я здесь. Вторая дверь налево. Туалетная. — Доктор опять беспричинно хихикнул. — Каким образом подстрелили этого малого?
Цодер стоял возле раковины умывальника, растирая тощую волосатую грудь полотенцем. На нем были только заплатанные кальсоны. Как всегда, при виде Баумера на его морщинистом уродливом лице появилась глуповатая ухмылка.
— Прошу прощенья за мое неглиже. — Он мотнул головой в сторону белого халата, свисавшего с крючка, как поникший флаг. — Когда мясник делает свое дело, он потеет. Когда он потеет, от него плохо пахнет. Когда от него плохо пахнет, девушки не желают любить его даже за фунт контрабандного кофе с черного рынка. Впрочем, эти шуточки уже покрылись плесенью… Но в чем дело? В вас тоже всадили пулю?
Баумер прикрыл за собой дверь.
— Ну и вонища же у вас! — Он зажал нос платком.
Цодер захохотал.
— Ах, Баумер, мой дорогой, мой уважаемый, да вы, оказывается, просто хрупкая барышня! Я согласен с вами — по правилам строгой гигиены сейчас надо бы начать уборку. Однако ничего не поделаешь — война. Должен сказать вам по-дружески, как коллега по кровопролитию: вы меня поражаете. Не нравится этот запах, этот сочный аромат прямой кишки? Нюхнули бы вы созревший рак матки. Это, скажу я вам…
— Прекратите! — с подчеркнутым раздражением перебил его Баумер. — Прекратите сию же минуту! — Он толкнул ногой дверь, чтобы она закрылась поплотнее.
С лица Цодера исчезла ухмылка.
— Я вовсе не хотел…
— Ладно. Только, пожалуйста, перестаньте болтать. Я устал, как собака, и времени у меня в обрез.
— Ну, конечно. Прошу прощения, — сказал Цодер и снова беспричинно хохотнул.
Баумер сунул платок в карман и вытащил сигарету. Лицо его было по-прежнему суровым, но про себя он усмехнулся. Он любил Цодера. Цодер был оригинал, чудак, в голове у него явно не хватало винтиков. Но он дорожил Цодером, как зеницей ока. В такое время, когда большинство хирургов на фронте, иметь врача, который отлично справляется с ежедневными вызовами к больным и несчастными случаями на заводе, — неслыханная удача. Даже если этот врач немножко не в своем уме.
— Так вот, доктор, — начал Баумер, — у меня к вам несколько вопросов… Нет, сначала оденьтесь. Мне неохота дышать этой вонью.
— Сочувствую. Помню в Гейдельберге… первый раз в анатомичке…
— Этот Веглер, — перебил его Баумер. — Как он?
— Могу гордиться собой. Скромно выражаясь, я был великолепен. Сквозное ранение брюшной полости. Пуля пробила часть ободочной кишки, точнее — прошла в нескольких сантиметрах от аппендикса. Прободение брюшины с разрывом ободочной кишки, как говорим мы, мясники-профессионалы. Дать вам пулю? Я сохранил ее для вас. Можете носить на часовой цепочке. Кстати, как же он все-таки нарвался на эту пулю?
— Когда я смогу поговорить с ним?
— Поговорить? Дорогой мой Баумер! Позвольте вам объяснить. Вы знаете, что такое брюшина?
— Нет.
— Коротко говоря, это мешок, где находится желудок, кишки и другие прелести. Пробить брюшину — значит поразить Природу в самое чувствительное место. Последствия? Острый шок. Неизбежно. У пациента сильный организм, отличное физическое развитие, мускулатура и прочее. Однако даже перед операцией ему пришлось сделать переливание крови. Возможно, придется и повторить. Я уже назначил капельное вливание глю…
— Когда я смогу поговорить с ним?
— Понятия не имею.
— А когда он очнется от наркоза?
— Часа через два-три.
— Я приду через два часа.
— Это невозможно!
— Почему? Вы что, не понимаете? Я должен поговорить с ним. Должен! Да не возитесь вы с рубашкой. Накиньте пиджак и выйдем отсюда.
Цодер кивнул и пристально поглядел на Баумера. Любопытство мелькнуло в серых, лишенных блеска глазах, так не шедших к его вечно ухмыляющемуся лицу, к его болтовне и хихиканью. Он набросил на себя пиджак.
— Не возражаю! — ликующе воскликнул он, проходя с Баумером через операционную в коридор. — Моя стерильная операционная надушена эссенцией кошачьей блевотины! — Цодер захлопнул за собой дверь.
Баумер глубоко вдохнул в себя воздух.
— Но почему нельзя поговорить с ним?
— В подобных случаях врач только через два-три дня может знать, выживет пациент или нет. Тут есть серьезная угроза заражения крови. Я оставил в ране дренажную трубку. Если даже все обойдется благополучно, Веглера никто не должен беспокоить еще неделю. Даже вы.
Баумер усмехнулся. Он был красив — белокурый, с гладкой кожей, с точеным волевым лицом. В ладно сидящем костюме из легкой синей шерсти, стройный и подтянутый, он держался очень прямо, и никто не сказал бы, что ему уже под сорок. Только улыбка выдавала его возраст. Эта сдержанная, безрадостная улыбка сразу превращала молодого красавца в усталого, измученного человека — в нацистского чиновника, с горькими складками у губ, с жестким ртом и еще более жесткими глазами.
— Вы ничего не понимаете! — сдавленным от ярости голосом сказал он. — Неужели вы думаете, что меня беспокоит, выздоровеет ли этот ваш… пациент? — Он выплюнул это слово, как мокроту.
— А разве нет?
— Его ждет военный трибунал. Эту гнусную голову отделят от гнусного тела. И хорошо бы ржавым тупым ножом, чтобы не слишком быстро.
Удивление превратило безобразное лицо доктора в комическую маску. Он уставился на Баумера, разинув рот.
Баумер, глядя на него, невесело усмехнулся.
— Да, — сказал он, — именно так. — И неожиданно добавил — Ей-богу, Цодер, я шесть месяцев ломал себе голову, стараясь вспомнить, где я вас видел. Теперь вспомнил. В студенческие годы, на средневековой гравюре. Придворный шут какого-то короля. Вот кого напоминает ваша безобразная рожа, вам это известно?
— Но почему? — спросил Цодер. — Что он сделал, этот Веглер? Бог ты мой, ведь только вчера… Вы же сами дали ему…
— Да, — со злостью перебил Баумер. — Крест «За военные заслуги»! Не кому-нибудь, а именно ему. Я служу функционером Трудового фронта с тридцать третьего года, если не считать перерывов, и никогда не допускал таких промахов. Этот Веглер, этот «образцовый немецкий рабочий» — так, кажется, я сказал в своей речи, — зажег сегодня ночью огонь.
— То есть как это?
— И сделал это очень ловко, поздравляю вас. На поле, как раз за литейным цехом. Как образцовый немецкий рабочий, он очень аккуратно выложил из сена огромную стрелу и полил ее керосином. Когда над нами пролетали британские выродки, он ее поджег. Как вам это нравится? Стрела, конечно, указывала прямо на завод.
Цодер не ответил. Он молча таращил глаза.
— Почему я хочу говорить с ним? Теперь вы знаете почему.
— Та-ак! — негромко протянул доктор. — Значит, кончился наш медовый месяц! Теперь пойдут бомбежки.
— Не обязательно, — ответил Баумер. — Мы успели потушить огонь, не дав ему разгореться. Может, англичане его и не заметили.
— Он! — сказал Цодер. — Почему все-таки он? Что он за человек?
— Вот именно! Работает ли он на английскую разведку? Или на заводе завелась красная сволочь? Кто он? Теперь вы понимаете, в чем дело?
— Вполне, — произнес Цодер с глупым смешком. — Значит, вопрос сейчас в том, «кто и что он, этот Веглер»?
— Чем можно привести его в сознание? Вы отдаете себе отчет, Цодер, как много зависит от вас? Если он принадлежит к организованной группе на заводе, кто знает, что они еще могут натворить? Скажу вам откровенно; в расчетах военного министерства безопасность таких заводов, как наш… Черт, вы же знаете, они начали бомбить Рур и Рейнскую область. С этих пор, вероятно, добрую половину государственной продукции будут поставлять засекреченные заводы. Нам сейчас некогда зарываться в горы. Это роскошь мирного времени.
— Только ради бога, — сказал Цодер, — не взваливайте на меня ответственность за безопасность завода. Все зависит от состояния пациента.